Ольга Гуссаковская - О чем разговаривают рыбы Страница 3

Она прыгала ловко, не ошибалась. Плоская, обкатанная морем галька падала точно в середину «класса».

В стороне, присев на корточки, ждала своей очереди кудрявая девочка с личиком дорогой куклы. Голубые глаза ее всякий раз хотели остановить точный полет камня. Но Иринка снова и снова попадала в цель. Губы у девочки пухли от обиды.

Наконец она не выдержала и тихонько толкнула гальку за черту — «в огонь».

— Теперь я! Теперь я! Моя очередь!

Иринка повернулась к ней.

— И неправда! Ты сама меня сбила!

Девочка будто и не слыхала. Подняла гальку и прицелилась, чтобы кинуть ее в «классик». Но не успела: смуглый мальчишка вырвал у нее камешек:

— Играй, Иринка!

Девочка громко заплакала. Иринка обеими руками протянула ей камешек:

— На, играй ты! Я потом.

В ту же минуту откуда-то сверху, с обрыва, донесся женский голос — оглушительный, как пощечина:

— Галка! Сейчас же иди домой!

Девочка покорно пошла вверх по тропинке. Смуглый мальчик только дернул плечом:

— А ну ее! Иринка, Тоник, пошли лучше на сопку, ягоды собирать, а? Я знаю место…

Иринка постояла секунду, опустив голову. Камешек медленно выскользнул из ее рук и упал на песок. Потом по-птичьи встрепенулась.

— Пошли, ребята!

Над взморьем кружились чайки. Виднелись сейнеры у причала. А ближе — возле черты прибоя, темнел остов старой шхуны. Никто в поселке не знал, когда она появилась здесь: она была всегда. Вода источила дерево, люди унесли все, что было ценного, и от корабля остался один силуэт: рисунок карандашом на фоне утреннего моря. Но шхуна все-таки жила странной, непонятной людям жизнью. В линиях полуразрушенного шпангоута еще сохранилась стремительная легкость корабля.

Ветреными непогожими вечерами к шхуне приходило море, и тогда она вновь готовилась к плаванью. Но матросами на ней были только чайки да изредка садился на мачту зоркий белохвостый орлан…

Было еще очень рано. Но летом, в пору белых ночей, время путается. Настенька еще спала, а я уже часа два бродила вдоль берега.

Я шла вдоль берега навстречу заре. Поселок скрылся за скалистой грядой. Вокруг меня были только скалы, еще не проснувшиеся кусты, море и утро. Меня привлекало это место. Здесь к самому берегу подступали скалы. Они, как свита, окружили вершину в царственной черной короне. Ночью возле короны спали облака, по утрам она первой видела солнце.

Я глянула вверх. По черным зубцам бежали серебристые тени, облака порозовели и стали тихо таять. Сквозь них все заметнее проступали острые ребра камней, желтый язык осыпи, кусты стланика. Сюда редко приходили люди. Памятью о них была лишь мертвая шхуна. Она все еще тонула в предрассветном тумане, и только на носу мелькал живой алый луч. Я не сразу поняла, что это алое платье.

На шхуну забрались дети, теперь я их видела ясно. На основании бушприта сидела девочка, а чуть ниже — двое мальчишек. Я уже догадалась, кто это, и, может быть, именно поэтому, мне очень захотелось узнать, что они здесь делают. Я тихонько подошла к корме. Здесь среди камней еще пряталась ночь. А там, наверху, наступило утро, и платье Иринки было алым парусом, уносившим старый корабль в сказку. Я прислушалась.

— А ты что, не веришь, да? — Иринка быстро обернулась к вихрастому Жорке. Мне показалось, что вихры у него сегодня еще больше перессорились, а веснушки потемнели.

— Да нет… я что? Я верю…

Толстощекий Тоник только быстро закивал головой и попросил:

— А ты дальше говори. Что дальше?

Иринка посмотрела на море, на туманный шар солнца, встававший у выхода из бухты.

— А дальше этот охотник остался там жить. На острове. И все звери и птицы его понимали, и он их тоже. И ему уже не хотелось их убивать. Пусть живут. А по утрам он уплывал в море и слушал, о чем разговаривают рыбы. И они ему рассказывали про все, что есть на свете.

Иринка помолчала немного. Потом уже обычным «несказочным» голосом добавила:

— Мне так дядя Андрей говорил. Он все знает.

Жорка покачал головой, вздохнул:

— Зря говорил. Теперь самолеты знаешь какие? Все найдут. И остров этот давно бы нашли.

Тоник снизу заглянул Иринке в лицо:

— А почему с нами рыбы не разговаривают? Не умеют. И все ты врешь! Мой папа все про рыб знает, а про это не говорил.

Иринка ничего не ответила, неожиданно вскочила на край борта. Покачалась немного.

— А вам-то слабо! — И спрыгнула. — Пошли лучше капусту собирать, а то скоро море вернется.

Ребята исчезли. Наверное, у них была какая-то лазейка внутри шхуны.

Скоро я снова увидела их уже внизу. Иринка легко прыгала с камня на камень. Толстый Тоник с трудом поспевал за нею.

Жорка первым нагнулся и крикнул:

— А я нашел! Чур на одного!

Он поднял блестящую, как мокрая резина, золотисто-зеленую ленту.

Иринка обернулась:

— Подумаешь. Разве это капуста — обрывок какой-то… Смотри, как надо!

Спрыгнув с камня в воду, девочка с трудом потащила к берегу огромную связку. Длинные, чуть собранные по краям листья морской капусты соединились у одного основания, точно их кто-то нарочно связал.

Мальчишки с завистью смотрели вслед Иринке. Жорка даже бросил свой лист: на что он такой.

Иринка смеялась, но в огромных светлых, как у матери, глазах пряталась обида. Ей так нужно было, чтобы в ее сказку поверили. И при чем тут самолеты, которые Могут все найти!

Тоник подобрал брошенный Жоркой лист. Зачем-то отколупнул от камня черную ракушку. Сунул в карман. Туда же отправился и сухой панцирь краба, и какой-то затейливый камешек, и круглое стеклышко, обкатанное морем. Он долго шевелил ногой медузу, похожую на вынутый из тарелки холодец, но так и не придумал, что с ней делать.

Карманы у Тоника отяжелели и мешали ему идти. Уже издалека долетел голос Иринки:

— То-о-ник! Где-е-е ты?

Тоник с сожалением бросил только что найденную морскую звезду и торопливо побежал к ребятам.

Я снова осталась одна.

Мое внимание привлекла крошечная птичка. Серенькая, с оранжевым пятнышком на груди. Не больше пеночки. Птичка явно не умела плавать и все-таки лезла в море. Она садилась на белые от пены камни, кричала что-то задорное и взлетала из-под самой волны.

Море возвращалось. Старая шхуна тихо скрипела — звала его. С черной короны исчезли последние облака. Наступил день — яркий и холодный. Небо было чистым, но море оставалось стальным — точно отражало в себе невидимую тучу. По нему бежали невысокие сердитые волны в белых гривах.

А птичка все взлетала и вновь бросалась волнам навстречу — точно дразнила свою судьбу. Ветер крепчал. В ярком негреющем свете солнца все стало острым, линии потеряли законченность. Во всем была смутная, неуловимая угроза.

Я свернула на тропинку, что вела в поселок. Захотелось увидеть знакомые-домики, почувствовать запах дыма, вяленой рыбы и выстиранного белья. Надежный запах человека…

— А вы всегда правду пишете или нет?

Вопрос прозвучал неожиданно, я вздрогнула и оглянулась.

За моей спиной стояла Тоня. В том же беспощадном свете я вдруг увидела, что глаза ее словно очерчены углем, у рта две разбегающиеся резкие морщины. Губы от них стали тоньше, злее. А чувствовалось, что еще недавно они были по-детски пухлыми. И в то же время было в ее лице что-то такое, что настораживало меня. Это пряталось в линии низкого лба, в широких скулах, в глубине глаз.

— Я стараюсь, во всяком случае.

Тоня порылась в кармане жакета, достала смятое письмо, протянула мне:

— Вот возьмите и напишите все как есть! Пусть все знают!

— Это… о вас и Андрее Ивановиче?

— Да.

Только сейчас я почувствовала, что от Тони пахнет вином. Вот откуда это туповатое выражение.

Тоня вдруг стремительно села, почти упала на камень и залилась слезами. Я села рядом, тронула ее за плечо.

— Идемте домой. Слезами беде не поможешь, а еще меньше — жалобой в газету. Я не оправдываю подлости, но тут не подлость — тут просто несчастье.

Тоня стряхнула с плеча мою руку.

— Несчастье не подлость, говорите! Вам бы такое несчастье, я посмотрела, что бы вы делали! Чай до обкома бы дошли!

— Никуда бы я не пошла. Но навязывать вам я ничего не хочу.

— Вот уж это верно — не навяжете!

Тоня пренебрежительно дернула плечом и пошла вперед.

За гребнем сопки сразу стало теплее, и тревога исчезла. Теплая дымка над землей смягчила яркость света, тени казались светлее, расплывчатее. Голова кружилась от запаха багульника.

Я присела на плоский нагретый камень. Машинально сорвала ветку багульника. Цветы у него были прозрачные и холодные, как весенний ледок. Тони не было видно. Может, пошла другой дорогой: тропок вокруг было: много.

Возвращаться в поселок мне не хотелось. Запах его дыма уже не приносил успокоения. Мне было жаль Тоню. Терять любовь всегда трудно.