Иван Лепин - На долгую память Страница 3

— Д-д-далеко ведь…

— А по асфальту теперь. Почти до самой Карагайки.

Я подмигнул Захару Николаевичу: соглашайтесь, мол!

В это время в кабинет вошел парень лет двадцати пяти, одетый в фуфайку. На голове его лихо сидела клетчатая кепка.

Котов бросил на вошедшего взгляд.

— О, явился! Вот что: покажи товарищам Извоз, потом в Карагайский лес. Ясно?

— Ясно, Константин Ильич! — весело поднес руку к виску шофер — видно было, что он уважал директора.

Во дворе лесхоза росли молодые тополя, они даже при слабом дуновении ветра дружно шелестели сочной молодой листвой. Дышалось легко, от зеленой-зеленой травы было зелено в глазах.

Старенький пазик уже пофыркивал заведенным мотором. Веселые от такого поворота событий (просили малость — получили автобус), мы впрыгнули в открытую дверцу машины. Семен тут же закрыл ее и отпустил ручной тормоз.

Выехали на центральную улицу Верхнеуральска, свернули налево и через три минуты очутились за городом. По шаткому деревянному мостику через Урал Семен проскочил, не сбавляя скорости.

«Мы снова очутились в Европе, на одном континенте с козой», — отметил я про себя. А Захар Николаевич другое отметил:

— Видите вон те озерца? Справа которые? Мы в войну там рыб ловили. Ой было рыбы! Чуть ли не штанами по ведру налавливали. А сейчас как, Семен?

Водитель медленно повернул голову.

— Никак. Заросло…

Впереди возвышался Извоз — высоченная гора, сплошь покрытая темно-зелеными соснами. Как на нее взобраться на автобусе, я представления не имел. Немыслимо!

Но тут Семен свернул с тракта на узкую лесную дорогу — под запрещающий знак, и я понял, что мы будем подниматься по спирали.

Захар Николаевич тем временем принялся меня просвещать:

— В наших краях сводный уральский отряд под командованием Блюхера и братьев Кашириных дрался с колчаковцами. Рабочие в основном были в отряде, беднота: русские, украинцы, башкиры, татары, латыши… До десяти тысяч. Представляешь силу? И вот на этой горе шел бой… Там памятник сейчас поставили. Увидишь… Жуков рассказывал, что его отец в этом бою участвовал, ранен был. Но из отряда не ушел, до самого нашего Кунгура по лесам да горам дотопал…

Вершина Извоза — ровная, заросшая густой травой поляна. В траве яростно стрекотали кузнечики, то и дело на глаза попадались ярко-красные бусинки земляники. Порхали бабочки, все пестрые, одна красивей другой. Около самого солнца звенел жаворонок.

И вокруг — необъятная ширь. Во все стороны света все видать на многие километры. Вон справа — Верхнеуральск, деревянный и каменный, с древней церковью и новыми цехами районной «Сельхозтехники».

А слева — горы. Целая цепь гор. Но они пониже Извоза, светло-синими волнами застыли у горизонта. Виднеется деревенька с недлинным рядком белых изб.

Захар Николаевич с разных точек фотографировал памятник. Он установлен в центре поляны. Красноармеец с шашкой и партизан с винтовкой — остановленное на века мгновение того далекого сражения. Медленно читал я надпись: «Здесь, у горы Извоз, в 1918 году объединенный отряд красных партизан под командованием Н. Д. Каширина наголову разбил соединения белогвардейских войск. В боях с белогвардейцами погибли красные партизаны: Балкунов Е. Н., Буторин Е. Н., Коротков О. С.…» Всего семнадцать человек…

В Карагайский лес стоило ехать не только ради того, чтобы посмотреть лесоустройство (я лично в нем ничего не понимаю). Стоило хотя бы ради встречи с тамошним участковым уполномоченным лейтенантом милиции Гридневым.

Шел Гриднев по обочине с двумя молодыми женщинами в сторону Карагайки, оживленно о чем-то говорил с ними, время от времени оборачиваясь: не идет ли попутная машина.

И вот нагнал его наш пазик.

Гриднев поднял руку, Семен затормозил. При этом шофер успел бросить фразу: «Карагайский Анискин! Сейчас начнет!»

Гриднев пропустил вперед женщин, потом легко впрыгнул на ступеньку и закрыл за собой дверцу.

— Привет, молодежь! Ух, парит! Опять, поди, к дождю. Ага. Садитесь, бабы, аи вам ног не жалко? — выпалил участковый на одном дыхании.

Он сел рядом с Захаром Николаевичем.

Гриднев был симпатичен, круглолиц, глаза его поблескивали; форменная фуражка сидела на нем чуть набок; в черных волосах виднелись крапинки седины — был он, должно, ровесником Захара Николаевича, лет эдак пятидесяти.

— Далеко? — спросил Гриднев.

— В Карагайский лес.

— А я в Верхнеуральск за велосипедными камерами приезжал. Ага. Думал — есть. Тюти! Пустой вот еду, не считая баб. Увязались по дороге: возьми да возьми в попутчики! В совхоз за смородиной им приспичило. Ага. Значит, в лес Карагайский. — Он достал из кармана платочек, вытер вспотевший лоб.

Проехали мимо перевернувшегося молоковоза — лежал он на обочине колесами кверху. Гриднев сказал:

— Садят пацанов, понимаешь, за руль, а молоковоз — машина капризная. Особенно — если неполная цистерна. При повороте или торможении молоко плещется, заносит машину в сторону. Ага. Вот и здесь так было…

Ехали дальше. Справа — в синей дымке — горы, горы. Не до неба, не островерхие, а волнообразные и не очень высокие. Поэтому горизонт казался далеким-далеким.

Шелковисто переливался по ветру степной ковыль.

А слева от дороги — поля. Пшеница больше, подсолнечник — наверное, на силос.

Показалась деревня. На окраине ее бродили две тощие свиньи.

— Урляды, — пояснил Гриднев. — Только тут эту собачью породу разводят. Настоящая свинья в закуте должна быть, а в Урлядах свиньи, как дворняги, ходят. Ага. В Карагайке их бы давно доловили и съели, а тут не трогают. Ага. Вон видите крайнюю избу? — указал Гриднев пальцем на небольшую, с покосившимися окнами избенку. — Старуха там одна живет. Ага. Зимой, в феврале, было у меня там дело: пропало пять старухиных гусей. Прибыл я, осмотрел — никаких следов. Стал расспрашивать. Оказалось, старухин сосед видел, как проезжий шофер тех гусей в кузов бросал. И номер приметил. Ага. Я в Магнитогорск — тамошняя машина оказалась. Захожу в автобазу, говорю директору: «На такой-то машине кто ездит?» — «Валерий Петрович Кравцов, — говорит, — наш передовик». — «Так вот, он — вор!» — «Не верю!» Ага, не верит. Зови, говорю, тогда этого Кравцова. Позвали. Холеный такой оказался, с нахальцой. Поздоровался небрежно, а сам ворчит: зачем, мол, от работы отрываете, я как раз масло меняю. Я моргаю директору: оставь-де нас один на один. Он понял и — вроде бы по делам — вышел. Ага. Я тогда этому Кравцову прямо так и брякаю: «Вот что. Или ты при мне сегодня же заплатишь старухе по пятнадцать рублей за гуся, или я возбуждаю уголовное дело». Он — круть-верть, однако пытается улизнуть: «Ни о каких гусях слыхом не слыхал». Я напираю: «Где такого-то числа был?» — «В Челябинск ездил». — «А если путевой лист посмотрим?» — «Может, — продолжает отпираться, — и спутал число…» — «То-то, — говорю. — Принимаешь условия? Старуха просила не сажать, я — за уголовное дело. Тем более что свидетели есть, как ты гусям головы откручивал. Бесстыжий, — рассвирепел я, — нашел кого обижать — одинокую старуху! Да и какое в феврале гусиное мясо? Мослы одни! Давай, — говорю, — заказывай такси и едем в Урляды». Ага. Кравцов этот напористости моей не выдержал. Опустил, вижу, голову, сдрейфил. «Зачем, — спрашиваю, — хоть гусятина тебе понадобилась?» — «На день рождения дочери», — гундосит. Ага. Через полчаса мы уже катили на такси. Деньги этот Кравцов старухе вез и — можете себе представить? — восемь килограммов колбасы. Ага. Ну, при мне расчет он произвел, как я и сказал: по пятнадцать рублей. Это и по суду так. Старуха обрадовалась, стала, дуреха, молиться, чтобы и остальных трех гусей у нее украли. А того не знает, что Гриднев целый день из-за нее потерял…

— Колбаску-то пробовали? — шутливо спросил Захар Николаевич.

— Не, я уехал… Я не остался — нельзя мне. Ага…

Сказал он это таким неуверенным голосом, что нетрудно было догадаться: попробовал Гриднев колбаски, попробовал.

Впереди показался высокий квадратный столб. Сверху вниз — огромные белые буквы: «Совхоз „Карагайский“».

Гриднев кивнул в сторону столба:

— Сколько, думаете, на него ухлопали? Две тыщи! Из Уфы трех архитекторов нанимали. Полмесяца копались, а потом счет директору совхоза: две тыщи. Ага. Через год, по весне, развалилось это сооружение. Ох и посмеялся я тогда над директором! Ага, говорю, не послушался моего совета! Пару каменщиков взял бы, они бы тебе за четвертную такой указатель отгрохали! На века! Директору нечего делать, ага. «Верно, — говорит, — товарищ Гриднев. Отныне чуть что — с тобой буду совет держать».

Слушал я Гриднева и представлял его повседневную жизнь. Как он рано поутру встает, шумно умывается. Как не спеша завтракает — а куда спешить, если происшествия на его участке случаются редко? Как идет — опять же не спеша — по тихой улочке в райотдел. Всех встречных-поперечных он знает, а потому все учтиво с ним здороваются: русские — по-своему, башкиры — по-своему (Карагайка—уже Башкирия). Он, лейтенант милиции Гриднев, прекрасно понимает все языки, все наречия, поскольку живет среди этих хороших людей не один десяток лет, живет не хуже и не лучше их. Вот только вниманием да уважением, может, большим пользуется.