Рустем Кутуй - Тауфик и Резеда Страница 3

«Может, и объявится где?» — метнул взгляд начальник.

«Помоги ему, господи», — сказала жена потерявшегося человека.

«Из огня заново не слепишь. Свидетели отыщутся. Ладно бы сгорел! — страшно улыбнулся начальник. — Человек не солома…»

«Куда же деться-то ему?»

«Дорог много. Живи да оглядывайся. А вдруг заявится тишком?»

«Он? О, аллах! Свет не мил без него».

«Он бо-ольшой специалист был, а не углядели, — сказал начальник. — Тебе не знать. Где работаешь?»

«Буфетчицей на аэродроме».

«Переведись, так будет лучше. Другое место сохраннее».

«Уговаривают в зоопарк».

«Вот-вот, подальше от машин. Понимать должна…»

Потом вызывали по жилью: «Квартира большая!»

Женщина Сююмбике в три дня заострилась лицом, потемнела глазами. Черная мысль завязалась узлом в голове: «С корня сорвут!» Но вскоре о ней будто забыли — и ладно, и ладно, затолкали, может, бумажки в угол, а то и вовсе потеряли: тут человек пропал на войне, а бумага, что же, вечная разве, ее и ветер унесет, и вода зальет…

Летом она уже обмахивалась веточкой в зоопарке. Не хуже, не лучше работа. А страх перед неведомой силой, способной сокрушить гнездо, не истребился. Царапал сердце. Чудилось среди ночи, что кто-то легонько притрагивается к окну, зовет — душа холодела и падала. Как птица, кружила над спящими детьми, а по окнам свет набирал силу, и двор не казался глубокой ямой. Сююмбике улыбалась сама себе, видя отчего-то давнее лицо старухи, изъеденное оспой: «А ты везучая, чертовка! С виду пришибленная, а кровь в тебе густая, как мед…» Откуда и взялась эта старуха, ни имени, ни рода, вошла в память и нашептала. По тревоге явился ее образ.

А тут еще Тауфик пугал ее по вечерам коровой, подкрадывался к душе с непонятной тоской своей. Корова… Здесь человека, в которого она готова кровь до капли перелить, сыскать не могут, а сынок его о корове Резеде поет песни, словно умом повредился.

Кричать Сююмбике не умела, слезы высыхали под веками.

— Изнуряешь ты меня скотиной, — сказала, не вытерпев. — На что и думать. Тянешь и тянешь, без коровы а то не проживешь. Самих могут выселить.

— Кто? — подобрался Тауфик.

— Полно людей начальственных, не отобьешься. Домоуправ опять же, хоть плешивый — Абросим. Красную звезду не снимает, чтоб видели: боец. Я же не подношу ему стаканчик. При деле он, при деле. Люди не попорченные, люди хорошие. Да у всякой дороги поворот есть, то овраг, а то пень случайный. Абросим сам как ошпаренный.

Подошел к матери Тауфик, прислонился головой.

— Еще маленько подрасту. С коровой не пропали бы. Я ж так про нее, вроде сказочки. Белая с черными пятнами. Как географическая карта, живая — острова на боках, моря-океаны.

— Помечтай, помечтай, — просветлела мать. — О другом пока знать тебе рано. Я тоже училась, а вышло вот — буфетчица. С отцом о себе не помнила. Да перетерпим, ты у меня помощник.

— В техникум пойду. Как отец, самолеты строить.

— Жалко, не увидит он тебя.

— Ты к волкам близко не подходи, они железо перегрызут запросто, они ж хитрые, а злоба в горле скопилась. Животина от них шарахается. Габдулхай говорил, у коровы Резеды молоко перегорелым стало, как волки повадились шастать. Воют, а леса, считай, не видно. Им обязательно мясо живое подавай. В зоопарке мослы, наверное, не разживешься больно-то.

— Ты как крестьянин говоришь. От деда, что ли, в тебе. Два лета пожили в деревне, а кровь задумалась. Чудеса! Ученье не забрасывай. Осенью и Атилла соберется в школу. И его поднимать надо.

Мягкобровая Сююмбике не ожесточилась против жизни, устойчивым добром согревалась душа еще не до конца погибшей надеждой, что вернется ее Абдразяк бесшумной ночью — в ночь ушел, из ночи и выйдет, не погребенный, не рассеянный по ветру пеплом, — и терпеливая печаль настигала ее в одиночестве.

Домоуправа Абросима Тауфик остановил у ворот.

— Здравствуйте! — сказал, но тут же сбился. — На мать руками нечего махать! — Напрягся голосом. — Не ворона.

— Ишь взбеленился! — достал платок и вытер красную шею Абросим. — Милиция по таким скучает.

— Гляди, дяденька! — сказал Тауфик.

— Цыц! — потемнел домоуправ. — Женилка не выросла, а грозишься. Танков не боялся с крестами.

— Мать не трожь. Вырасту — ответишь.

— Дурак! — сказал Абросим с сожалением. — Слыханное ли дело, пацанчик на рожон лезет, как вражина какая. Мать твоя смертью отца заговоренная. Не лезь куда не следует.

— А на мать все равно не замахивайся. Мельница, что ли…

— Шпаной нехорошо быть…

И поковылял домоуправ, оберегая хромую ногу.

«На что привязался к инвалиду, — укорил себя Тауфик. — Из окопа чуть живой вылез, перекосило», — пожалел Абросима.

Дни сшибались друг с дружкой, как резвые козлята. До стадиона «Трудовые резервы» рукой подать, ворота всегда открыты. Бегали, прыгали, мяч гоняли. Атилла в траве кузнечиков ловил для обещанной рыбалки. Кружили с Азатом по дорожкам стадиона, дыхание обгоняли. Планка звенела алюминиевая на малой высоте, поднималась помаленьку выше, карабкалась — коленки посбивали об нее, так старались: на глазок прикинуть — метр тридцать одолели. Отряхивали песок с волос. Потом купались на Казанке до полудня — саженками, саженками, жаль, речка неширокая, шибкой волной не поднимет, но зато в песне про нее поется: «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке сизый селезень плывет…» Лежали на подогревшемся берегу лицом к небесам, не заслоняясь от солнца, звон стоял в голове, словно множество птиц били клювами о стекло. Атилла тянулся за ними, бесстрашно входя в воду.

Обедали то у Тауфика, то у Азата — где глянется: не густо, но и не пусто. Спали, как богатыри. Дневной сон — в силу.

И снова бежали без оглядки уже к новенькой даче, местечку при городском парке, к поляне лютиковой. Боксерские перчатки болтались в сетке. Спешили жить взахлеб. Азат был левша. Тауфик работал правой — на каждого по перчатке. Бились без пощады и до крови, пока не выдыхались вконец. Со стороны поглядеть, изводили почем зря силешку. Но это — «со стороны», а руки будто удлинились, грудь расширилась, сердце билось с нарастающим гулом. И горячо было, и замечательно — огромно от прибывающей ярости. Густым светом текла по жилам кровь, так казалось в темноте, когда ночь обволакивала мир, а сон не шел, одна картина сменяла другую, и прожитый день озарялся короткими яркими вспышками.

И баскетбольный мяч приручили.

Удалось лето на славу. Точно негритята, сидели они рядком перед Сююмбике, она и горевать отвыкла, освещенная их глазами.

Мелькал в саду ли, в парке ли Хорунжий с тонкой девушкой. Однажды и поговорить успели в тенечке. Девушка Соня мороженое ела.

— Как поживает корова Резеда? — весело спросил Хорунжий.

— Три доски копытами вышибла, прямо бешеная.

— Ну?

— Теленка-то роди попробуй, — хлопал себя по животу Тауфик. — Черненький народился, а голова белая. Хоть на выставку вези.

— Вот, Соня, какие пионеры у меня. Не кроликов, а крупно-рогатый скот выращивают в городских условиях.

— Не может быть! — чуть не роняла мороженое Соня. — Это он тебя молочком поил, как младенца?

— Он, конечно. Кувшинами таскал. И вылечил ведь! Повторим сеанс осенью, чтобы покончить раз и навсегда с болезнями?

— Поглядим, — уклонялся Тауфик. — Теленок бы подрос.

— Они быстрые, ты мать отгороди оглоблями, что ли. Перемучается, когда рядышком, теперь ей отдых требуется, — поучал Хорунжий.

— Да уж позабочусь, не чужая.

— В комсомол тебя примем, некоторые пораньше вступили. Почему не поторопился? Да там у тебя что-то с родителями, — вспомнил Хорунжий. — С отцом, кажется.

— Что? — спросил Тауфик.

— Не помню. После войны полно историй.

— Историй… — повторил Тауфик.

— К корове не больно привязывайся. Корова — частная собственность все-таки. С ней в комсомол не войдешь. Ну вот скажи, к примеру, взять и провести пионерский сбор на тему «Пионер и его корова»? Прикинь, какие страсти начнутся…

— А молоко любишь, — сказал Тауфик. — Молоко тебе каждый день подавай. Хлеб с маслом, сметану.

— Ладно, ладно. Здоровенький стал, жилистый.

— Я же творогу по два килограмма съедаю, маслом натираюсь. Что-то афиши не вижу, жду, — сделал пируэт Тауфик.

— Секрет не разглашай, — нахохлился Хорунжий.

— Кто его не знает, твой секрет, — сказала девушка Соня.

— Ах, ах! — засмеялся Тауфик.

— Перчатки не потеряй, — сказал на прощание Хорунжий и взял девушку под руку, чтобы продолжить приятную прогулку.

Дома при свете настольной лампы Тауфик осторожно подсел к матери. Портрет отца переместил поближе.

— Про отца мне расскажи.

— Нет его, что же…

— Расскажи.

— На земле больше он не появится. Бумагу прислали вчера: пал смертью храбрых. По-геройски, так понимать надо.