Александр Шеллер-Михайлов - Поврежденный Страница 3

— Никогда-съ, государь мой, даже въ самыя тяжкія времена жизни не прибѣгалъ къ этой отравѣ бытія человѣческаго! — съ нѣкоторой торжественностью произнесъ онъ. — Гордился и горжусь этимъ, и Дарьѣ Степановнѣ нерѣдко говаривалъ: «Вотъ ты сохнешь и изводишься, а что бы запѣла ты, если бы мужъ-то, какъ другіе прочіе, еще запилъ съ горя, да буйствовать, да драться началъ? У меня вотъ кошки иногда скребутъ на сердцѣ, на все глядя, и на недостатки, и на тебя, а я все же не пью и тебя пальцемъ не трону. А запить-то, кажется, было бы съ него. Развѣ такъ мнѣ слѣдовало бы жить, если бы я тебя не послушался? Да я бы теперь въ городскомъ соборѣ первымъ лицомъ былъ, и Марья Ильинишна, отца Ильи дочь, что мнѣ тогда въ невѣсты прочили, не малую толику денегъ въ приданое принесла бы. Конечно, тогда я тобой увлекся и затменіе нашло на меня, а теперь что? Ты-то вотъ тѣнь точно ходишь, а она — королева, одно слово». Да-съ, горько жилось мнѣ, очень горько, государь мой, а все же не началъ я пить, какъ другіе. У меня-съ характеръ былъ и умъ. Да-съ, государь мой, гордился я этимъ и горжусь.

Онъ сталъ ѣсть и, торопливо, съ жадностью часто голодающаго человѣка, пережевывая мясо, продолжалъ говорить:

— Иные это тоже пьютъ, государь мой, не съ горя, а для фантазіи, а у меня, какъ я докладывалъ вамъ, фантазій и безъ того было много. У умныхъ людей всегда много фантазій. Это фактъ-съ. Сяду это я, бывало, съ гитарой — я, вѣдь, государь мой, гитаристъ, какихъ съ огнемъ поискать — и фантазирую, фантазирую и насчетъ изобрѣтеній, и насчетъ обогащенія, и насчетъ славы. И могу сказать, что не праздныя эти были мечтанія, а вотъ тутъ подъ рукой золотыя розсыпи были, и значеніе, и слава. Все было-съ подъ рукой, если бы этотъ подлецъ не пришелъ и не лишилъ всего…

— Это вы про кого? — спросилъ я разсѣянно.

— Все про него же, про Ваньку Толмачева, — сказалъ Маремьяновъ, поспѣшно обгладывая, какъ голодная собака, желтыми зубами кость телячьей котлеты и видимо торопясь освободиться отъ ѣды для продолженія разсказа. — Онъ въ это время, какъ тать, пришелъ въ нощи и ограбилъ, а пустилъ по-міру меня.

Маремьяновъ доглодалъ кость, вытеръ поспѣшно ввалившіяся губы, выпятивъ ихъ впередъ въ видѣ звѣздочки, и продолжалъ разговоръ:

— Совсѣмъ мальчишкой былъ Ванька въ то время, когда я зазналъ его. Лѣтъ восемнадцать было, не больше. Шустрый, кудреватый, съ бабьей рожей, юбочникъ первѣйшій, и самъ дѣвчонокъ соблазнялъ за шелковые платочки, и самому перстни да часы вдовыя купчихи преподносили за услуги. Служилъ онъ по откупамъ. Знакомства я съ нимь не водилъ, потому не ровня онъ мнѣ былъ и по годамъ, и по званію, и по образованію, а по дѣламъ приходилось видѣться по служебнымъ чуть не ежедневно и тоже на улицѣ при встрѣчахъ кланялись, словами перекидывались. Извѣстно, въ провинціи, а не въ столицѣ жили. Зналъ я и какъ онъ мошенничаетъ, да концы хоронить умѣетъ, и какъ онъ бабенокъ оплетаетъ, краснобайствомъ да смазливой рожей прельщая, и какъ во всякомъ дѣлѣ онъ сухъ изъ воды можетъ выйти, глазомъ не сморгнувъ. Ну, однимъ словомъ, человѣкъ безъ креста на вороту былъ. Безстыжій-съ, какъ есть безстыжій! Свелъ насъ да веревочкой связалъ случай. Ему тогда уже лѣтъ двадцать семь, а, можетъ, и поболѣе было, и ворочалъ онъ откупными дѣлами, сколачивая деньгу, благо старикъ нашъ, Козыревъ-Ивашевъ, откупа державшій, изъ ума отъ богатства выживать сталъ и, не зная, чѣмъ разогнать скуку, такихъ-то востроглазыхъ да краснощекихъ краснобаевъ да шутовъ гороховыхъ особенно долюбливать началъ. Пошелъ я это разъ въ лѣтній праздникъ за городъ свѣжимъ воздухомъ подышать; кругомъ это поля хлѣбородныя, необъятныя, ширь благодатная, разыгрались это мои фантазіи. Помните, какъ это у Пушкина про Петра Великаго говорится: «На берегу пустынныхъ волнъ стоялъ онъ думъ великихъ полны». Такъ вотъ и я тогда — заглядѣлся, залюбовался, задумался о желѣзной дорогѣ. Тогда всѣ только о новыхъ желѣзныхъ дорогахъ и толковали. Манія-съ въ нѣкоторомъ смыслѣ была.

«Соображаю я это, что вотъ тутъ насыпь сдѣлаютъ, рельсы положатъ, тамъ станцію воздвигнутъ, оттуда побѣжитъ, выбрасывая дымъ и пламя, локомотивъ, таща вереницу вагоновъ, а здѣсь потянется рядъ хлѣбныхъ складовъ. Даже стишокъ Лермонтова вспомнилъ: „Берегись, сказалъ Казбеку сѣдовласый Шатъ“. Вдругъ слышу кто-то окликнулъ меня, а самъ смѣется: „Куда занеслись? Въ тридесятое царство?“ Гляжу — стоятъ бѣгунцы, сидитъ на нихъ Ванька, разрумянился весь, кудри растрепались, глаза маслятся, шапка набекрень. Я поклонился. „Какъ, говорю, сюда Богъ занесъ?“ Засмѣялся. „По амурной части, говоритъ. — Дѣвчонку тутъ одну выслѣдилъ. Чудо что за дѣвчонка“. Ну, разговорились мы слово за слово, онъ про свою дѣвчонку, а я про свои фантазіи. Знаете, тары да бары, почемъ табачокъ. „Вотъ, говорю, — край-то нашъ какой — умирать не надо, хлѣбороднымъ полямъ конца нѣтъ, а хлѣба сбывать некуда, желѣзныя дороги теперь строятъ, а къ намъ не проводятъ, забыли словно. Провести сюда желѣзную дорогу, такъ одного хлѣба не перевозить. Тоже, говорю, — графъ Завадскій и первѣющее лицо въ государствѣ, и связи у него, а никто не натолкнетъ его на мысль, что будь тутъ желѣзная дорога, такъ его имѣніе золотымъ дномъ будетъ“. Разыгралась это у меня фантазія, и пошелъ я, и пошелъ расписывать. Все, что на душѣ было, расписалъ. А Ванька призадумался и слушаетъ. Подсадилъ меня къ себѣ на бѣгунцы. Доѣхали мы это до города, распрощались, только онъ, словно въ туманѣ какомъ, поѣхалъ шагомъ, брови сдвинулись, лицо нахмурилось… Прошло это дня два-три, гляжу, Ванька ко мнѣ идетъ. „Чего ему? думаю, — не ходилъ никогда, а тутъ идетъ“. Пришелъ онъ озабоченный, въ мысли погруженный, вызвалъ меня съ-глазу на-глазъ въ отдѣльную комнату и говоритъ: „Я по дѣлу; что ты тамъ насчетъ желѣзной дороги черезъ имѣніе графа Завадскаго говорилъ“.

Старикъ перевелъ духъ. Видимо, онъ дошелъ до того пункта своей исторіи, о которомъ онъ не могъ вспоминать спокойно. Торопливо кончивъ второе блюдо завтрака, снова отеревъ губы и положивъ салфетку на столъ, онъ заходилъ по комнатѣ.

— „У тебя, говоритъ, — голова и руки, а я все оборудую“. Итакъ, это онъ сразу „тыкать“ меня началъ и такую вдругъ власть надо мною взялъ, государь мой, что я вамъ и передать не могу. Мужикъ сиволапый, мальчишка изъ подносчиковъ, бабникъ и юбочникъ безбородый, откупщицкій прихвостень и пакостникъ, и вдругъ и „ты“ мнѣ говоритъ, и командуетъ мною, и по плечу треплетъ: „Погоди, я тебя еще въ люди выведу“. Я притихъ и смирился. Что жъ, подлецъ онъ, воръ онъ, грабитель онъ, а долженъ я вамъ сознаться, государь мой, сила у него была и власть. Какъ онъ это заговорилъ, такъ вдругъ я и почувствовалъ, что будто что-то придавило меня, и сталъ я ничтожествомъ сущимъ, и пригнулся передъ нимъ, и плясать по его дудкѣ началъ. Магъ и волшебникъ, волшебникъ и магъ!

Старикъ развелъ руками, не находя словъ для описанія того состоянія духа, въ которое онъ впалъ въ это памятное для него время.

— Одно я понималъ тогда, что онъ, Ванька, хочетъ облагодѣтельствовать меня и поднять, такъ сказать, на ступени фортуны. И если я во что-нибудь вѣрилъ, такъ это въ то, что онъ все можетъ сдѣлать и все сдѣлаетъ. Малодушіе на меня такое напало, что я плакалъ тогда и цѣловалъ его. „Братъ, говорю, — братъ, я по гробъ твой рабъ, песъ твой вѣрный“. А онъ положилъ это мнѣ на плечо лапищу и говоритъ: „Надѣйся, на меня положись!“ Ну-съ, начали мы составлять бумаги, письма, докладныя записки. Я вамъ, государь мой, докладывалъ, что я написаньи собаку съѣлъ. Доношенія, прожекты разные, доклады и все такое любимымъ моимъ дѣломъ было, хотя и оставлялось все это, по большей части, начальствомъ втуне. Даже безпокойнымъ человѣкомъ за это называли. А я — чего-чего не умѣлъ, а расписать все могъ. Ну, и онъ, Ванька, откуда у него что бралось, развернулся, подсказывалъ, диктовалъ, даромъ что въ грамотѣ былъ не мастеръ. И все это, бываю, съ поощреніемъ, руки потираетъ, подбадриваетъ: „Вотъ, говоритъ, — откупамъ конецъ; такъ мы на чугункѣ покатаемся“. Смѣется. Поѣхалъ онъ съ бумагами въ Петербургъ, къ графу Завадскому, къ разнымъ вліятельнымъ лицамъ, къ своему патрону, откупщику Козыреву-Ивашеву. Прошло мѣсяца два-три, получаю я письмо: „Бросай все, бери отпускъ и пріѣзжай сюда“. Поѣхалъ я, прибылъ въ Петербургъ — гляжу: моего Ваньку и узнать нельзя: принарядился, пріосанился, глядитъ озабоченно, говоритъ строго. „Клюнуло, говоритъ. — Надо теперь шумъ въ газетахъ поднять. Пиши“. Это вы понимаете, хотѣлось ему, чтобы никто не зналъ, что онъ и двухъ строкъ не умѣетъ грамотно сложить, для того онъ меня и выписалъ. Сталъ я, по его указаніямъ, строчить замѣтки о желѣзной дорогѣ на Чулепинъ и, Господи ты Боже, откуда что у него бралось, когда онъ мнѣ эти замѣтки подсказывалъ. Мои мысли-то были; а не узнавалъ я самъ ихъ въ цвѣтахъ-то его краснорѣчія. „Кто истинный русскій патріотъ и вѣрный сынъ своего отечества, тотъ не осмѣлится возражать намъ“. „Въ настоящее время, когда великая Россія идетъ гигантскими шагами по пути прогресса, мы не можемъ не подать своего голоса“. Чего-чего мы не писали! Псевдонимы-съ, государь мой, особые придумывали: „Сынъ Отечества“, „Другъ народа“, „Истинный патріотъ“. Одну статейку такъ и озаглавили: „Голосъ друга народа противъ измѣнниковъ отечества“.