Рустам Валеев - Браво, молодой человек! Страница 3

Где Ира? Весь день ее не было дома…

К дьяволу этот футбол!.. Да, там, конечно, будут Галкин, Панкратов и другие. Ну, он тоже будет там, сядет с ними рядом. Стоп! — я здесь, обо мне не посплетничаете. Если я хожу, бываю — значит, я жив, бодр, не слаб…

Надоело всюду при-сут-ство-вать!

Рустему всегда было немного грустно видеть, как тихгородцы еще за день до матча оживленно строят догадки, спорят, как спешат в назначенный час на стадион и как страстно «болеют» и кричат, как кричат наши болельщики где-нибудь на шикарных трибунах заморского стадиона. И как бескорыстно, честно признают они мастерство татушников и огорченно вздыхают, что-де наши-то против них жидковаты. Но когда случается схватка с какой-либо приезжей командой и играют с ней татушники, тут уже тихгородцы кричат: «Знай наших!» О-о, тут гордыня тихгородцев возносится высоко, ибо татушники выигрывают почти всегда.

(Эх, тихие города, любовь наша, горечь наша! Мы вас покидаем, любим, тоскуем и… не возвращаемся).

Грустно, что никакой славы город не имеет. А слава татушников… Поставили в Тихгороде гражданское авиационно-техническое училище, и приезжают сюда парни из больших городов, чтобы закончить училище и опять уехать в большие города.

А им хлопают болельщики, и в том, как хлопают и кричат они, чувствуется горечь, какая-то наивная горечь, похожая на горечь парнишек, со злой тоской глядящих, как ведут татушники под руку лучших девчонок города.

Как девчонки пялят на них глазки, как шевелят крашеными бровками! Ну, а татушники обо всем том знают, после победы ли, поражения ли, облачаются они в темно-синие изящные мундиры и вышагивают по аллеям победно.

Спокойно, тяжеловато уходит из сада команда «Зарево», ребята явились на поле после работы, и теперь им надо сбросить дома жаркую свою, выцветшую и покоробленную возле печей одежду, вдоволь поплескаться водой и похрапеть часок-полтора.

— А с кем это играет ТАТУ? — спрашивает веселым голосом Жанна. — Что это за команда «Зарево?»

— Команда «Зарево?» — с задумчивой усмешкой переспрашивает Рустем. — Это будущая слава Тихгорода. Между прочим, капитан «Зарева» не кто иной, как мой братец.

— Ильдар! — с явным удовольствием, точно имя знаменитого человека, произносит Жанна.

А Ильдар, наверно, натягивает сейчас форму, зашнуровывает бутсы и озабоченно думает о схватке, исход которой или сделает знаменитой команду «Зарево», или опять принесет страдания всей команде и ее покровителю Георгию Степановичу Галкину.

Галкин — директор завода. Завод выпускает изоляторы для высоковольтных линий страны. Заводец так себе, невелик, пока действует всего лишь один цех обжига (Рустем работает там старшим обжигальщиком), строится второй цех, и там работает Ильдар. А потом Георгий Степанович пошлет его в Славянск учиться на обжигальщика.

— Мы с Георгием Степановичем друзья, — как бы между прочим роняет иногда Ильдар. — О-о, здесь будет огромный завод! — говорит Ильдар, и черные глазенки его азартно посверкивают.

Как знать, может, так и будет. Ведь до войны на месте завода были всего лишь мастерские, а теперь заводец. Почему бы заводцу не стать огромным заводом? Во всяком случае, Галкин в это верит. Что верит, он убежден так, что в это верит теперь каждый мальчишка! И в том, что команда «Зарево» станет самой знаменитой, Галкин тоже убежден.

…Рустем с Жанной входят в сад. Сегодня среда, «маленькое воскресенье», и на открытой эстраде под ветхим куполом оркестр наяривает что-то отчаянно заморское, и во всех аллеях тьма-тьмущая татушников. Среди них мечется с мегафоном в руке

— Привет, Вита!

Вита в белой рубашке и белых холщовых брючках похож на слабую, хрупкую птицу.

Он слышит это «привет», съеживается будто на него дунуло вьюгой, но тут же, заносчиво мотнув головой, отворачивается.

«Как жизнь, старик?» — спросил однажды при встрече Рустем.

«Хожу в дарованиях», — печально усмехнулся Вита.

Куда уж там, теперь-то, когда под тридцать! А в школе да-а: он посещал изо, посещал музыкальную школу, участвовал в шахматных турнирах. Тогда ему кричали: «Епифашка!», — и ничего, он откликался охотно. Он был «дарование», стоило ли сердиться на какие-то дурацкие клички.

Он не сбегал никогда с уроков, он с открытым ртом слушал учителей, внушающих, что закончив школу, их питомцы станут капитанами дальнего плавания, знаменитыми музыкантами, полярными летчиками. (Может быть, те учителя в свое время со слезами приехали в Тихгород и все грезили о туманных далях, не замечая, как привыкают к Тихгороду, и здесь им не так-то уж и плохо). Он любил учителей. Они любили его: сладостно, наверно, было им знать, что когда-нибудь этот мальчишка станет их гордостью и утолит их застарелую тоску о туманных, черт возьми, далях.

А ребята кричали ему: «Епифашка!»

Вот был у них в классе Ханиф Акчурин, любимец школы. Он любил и признавал один лишь футбол. Но как самозабвенно любил, как самоотверженно атаковал! Он, конечно, тоже грезил, как и все, чудесами дальних мест, но он хорошо знал  с в о е  поле — сто на пятьдесят — и он умел, взяв мяч на  с в о е й  штрафной площадке, совершить трудный быстрый далекий путь к чужим воротам и ударить наверняка…

И все-таки Рустем рад был увидеть Виту. Нечасто он видит ребят, с которыми учился, приезжают они в год раз, а то и реже.

Нечасто: с Ханифом не встречался лет пять, но он видит, видит его на экране телевизора, когда бежит тот по краю поля и долбает голы туркам, датчанам, югославам. А одного парня видел в киножурнале — встречали Юрия Гагарина, и среди лиц в летной форме мелькнуло лицо того парня…

А ты как, Вита? Убил змею, вырыл колодец, родил сына? У Герки Сирпина три пацана, например.

Три пацана, усмехнулся Рустем. А у тебя-то что, тоже куча пацанов? — спросил он себя. А тебе-то есть чем похвастать, что рассказать подрастающему поколению? Есть? А чего же струсил весной пойти в родную школу на вечер выпускников и рассказать юнцам о славных своих делах?…

Муторно у него стало на душе.

И тут он увидел, что Вита направляется к ним. Ага, Епифашка заметил его кислую мину и устремился, как на падаль, к то-ва-ри-щу, у которого муторно стало на душе.

— Салют! — говорит Вита.

— Вита! — изумленно вскрикивает Жанна. — Вот чудо-юдо! Здравствуй.

Вита пристально всматривается в нее (неужели так уж изменилась моя Жанна?), всматривается, странная, вроде бы смущенная улыбка выходит ему на губы.

— Из дальних странствий возвратясь? — бормочет он. — А я тут… мы с Рустемом в этой дыре, в пещерных условиях, среди пещерных существ, вдали от цивилизации.

— Ладно тебе, — отмахивается Жанна. — Ты, видно, живешь не совсем плохо. И впечатление производишь вполне положительное.

— Вполне?

— Вполне.

— Вполне! — веселеет Вита. — Я культмассовик горсада!

— Да, — замечает Рустем, — у тебя все хорошо, Епифашка.

Лицо Виты зло кривится. Времена меняются, и давние мальчишеские клички, которые он прежде игнорировал, теперь воспринимаются очень болезненно.

— Я тебя догоню, — говорит Рустем Жанне, — я догоню тебя, — настойчиво говорит он, и Жанна медленно трогается в сторону аллеи.

— Слушай, Вита. Не очень-то радостно встречаться с однокашниками? (Господи боже, чего я такой злющий) А, Епифашка?

— Мое от меня не уйдет, — заносчиво говорит Вита и подносит мегафон к губам.

— Привет, Епифашка!

— Наплевать! — раздается в мегафоне.

Рустем усмехнулся, пошел догонять Жанну.

— Вы поссорились? — спросила она.

— Идем. — Он взял ее за руку, и они пошли меж деревьев, просвеченных угасающим солнцем.

— Он крикнул: наплевать. Это на тебя?

— Не-ет, — усмехнулся Рустем. — На всех людей. На меня он не осмелится.

— На всех осмеливается, а на тебя нет?

— Когда плюют на личность, личность бьет по физиономии.

Вдруг земля задрожала, сквозь ветки они увидели, как бегут татушники в синих мундирах в сторону футбольного поля. Они выбрались из аллейки и тоже побежали, легко, весело, и остановились на краю поля.

На середине поля стоял судья и по бокам его стояли помощники, уже выбегали команды, первые — татушники, мускулистые, тренированные юнцы, ну да заводские ребята тоже — будь здоров! Стали полукружьем друг против друга, и уже татушники гаркнули «привет!», а наши что-то медлили, и тут Рустем увидел, как выскочил на поле Ильдар, и даже в том, как он бежал, угнув голову, увесисто отталкиваясь ногами от густо затравеневшей земли, чувствовалась недобрая угрюмость…

Они стояли близко у ворот, здесь оказались татушники, а мяч летал на той половине поля; видно было плохо.

— Я болею за синих, — сказала Жанна, — смотри, как они штурмуют.

— Как хочешь, — сказал Рустем.