Сергей Мартьянов - Семейная реликвия Страница 3

Пахло гнилью, застойной, мертвой водой. Но у озера была своя жизнь. Вот, подняв полосатую голову, проплыл верткий уж. Вот трясогузка уселась на сухую тростинку, раскачивая ее и бесстрашно посматривая на Грачева... Да, озеро жило своей жизнью, но сержант отбирал из нее только те приметы, которые бы говорили ему, что здесь прячется враг.

И вот он обратил внимание, как неподалеку по воде пошли круги, а затем из нее тихо показалась голова человека. Ради этого мига стоило ехать двое суток по следу, стоило мокнуть, терпеть комаров, ждать...

А сейчас? Грачев зачерпнул последнее ведро, завернул лошадей и выехал на берег. По-прежнему насмешливо и протяжно каркала ворона. Неужели только и останутся в память о границе эти «реликвии» — три металлических треугольных значка?

Грачев гикнул, вытянул лошадей хлыстом и погнал их, не разбирая дороги, туда, где косили, хлеба. Его охватило тупое безразличие к своим обязанностям и вместе с тем чувство злорадного превосходства над всем, что его окружало: и над этими мирными полями, и над языкастой Синицей, и над хвастливым стариком с фельдфебельскими усами, и над этими чумазыми трактористами и комбайнерами. «Ничего-то вы не знаете, какой я был, ничего не видели и не сделали того, что сделал я».

— Эй, лихач! — окликнули его с комбайна.—Больно уж прыток. Смотри, полбочки воды расплескал.

— Подумаешь! — беспечно отозвался Грачев, все еще хмельной от воспоминаний.

— Вот тебе и подумаешь... — сердито проговорил комбайнер, сивый от пыли мужик, подходя к водовозке. — Чем другие агрегаты заправлять будешь?

С мостика на Грачева посматривала, ухмыляясь, молодая копнильщица, из кабинки трактора высунулся парень в замасленной кепке.

— Ты вместо тети Даши, что ли? — спросил у Грачева сизый мужик.

— Какой тети Даши?

— Ну, Евдокии Павловны. Ее увезли, что ли?

— Никуда ее не увезли, сама ушла. Знать надо.

— Некогда нам все узнавать, парень, — с оттенком превосходства проговорил комбайнер. — И день и ночь в поле. — Он заглянул в бочки и покачал головой: — Гляди, сколько расплескал. Тетя Даша все до капельки довозила...

Сделав открытие, что Евдокия не здоровенная горластая девка, а совсем немолодая тетя Даша, Грачев сделал и другое открытие: ее здесь все любили и вспоминали добрым словом, а к нему относятся недоверчиво и пренебрежительно, словно и не было у него никаких прошлых заслуг.

Уже настороженным и мрачным подъезжал он ко второму агрегату. Трактор и комбайн стояли, поджидая его, в недоброй тишине. Ненасытные лопасти подборщика, застывшие над валками, походили на раскрытую пасть чудовища, изнемогающего от жажды. И точно: четверть часа назад в радиаторах выкипела вся вода, и Грачева здесь костили самыми последними словами.

— Где тебя черти носят?

— Ты бы посмотрел, как тетя Даша работала! Никогда не опаздывала.

А кто-то добавил с усмешкой:

— Ха! Ему до тети Даши, как студенту до профессора...

Был самый накал жатвы, и Грачев понимал этих людей. Но он не мог смириться с тем, что ругают именно его, сержанта запаса. Да и виноват ли он, что в радиаторах так рано выкипела вода? Видимо, нужно время, чтобы познать какой-то неписаный график и привыкнуть к нему.

Но люди не хотели ничего знать. Они отдыхали по три часа в сутки и требовали, чтобы другие работали так же, как они. И постоянно вспоминали о тете Даше, этой «доброй, безотказной душе».

На третий день Грачев уже знал, что она не только возила воду, но и была как бы вроде агитатора.

Например, пока агрегат заправлялся водой, тетя Даша спрашивала:

— Филиппыч, а Филиппыч, сколько вчера скосил?

— Тринадцать и семь десятых гектара, Евдокия Павловна.

— Маловато, Филиппыч... До обязательства не дотянул. Что же ты?

Филиппыч, тот самый сивый от пыли мужик, который корил Грачева за расплесканную воду, начинал оправдываться, а тетя Даша уже ехала к следующему агрегату и опять спрашивала:

— Петро, сколько вчера накосил?

— Двенадцать с половиной гектаров, а что?

— Филиппыч тебя обогнал, у него тринадцать и семь десятых. Подтянуться надо.

И ехала дальше и находила что сказать каждому: сообщить какую-нибудь новость, передать любовную записочку, обронить ласковое слово.

Такой была тетя Даша. А на сержанта запаса Юрия Грачева через несколько дней появилась в бригадной «Колючке» карикатура. Он был нарисован в хромовых сапогах, выглаженных галифе, в заломленной набекрень фуражке, с папиросой в зубах — этаким щеголем, облокотившимся в картинной позе на водовозку. Под карикатурой шли строчки:

У меня одна забота —Увильнуть бы от работы.И хожу я сам не свой:Как устроить выходной?

«Колючку» вывесили поздним вечером, когда молодежь собиралась около вагончиков потанцевать под баян. Все столпились около газеты, кто-то засмеялся, кто-то вслух прочитал куплет. У Грачева к лицу прихлынула кровь. Еще никогда с ним не расправлялись так жестоко! А главное — глупо и несмешно. И не курит он, и галифе у него не такие уж глаженые, и ни разу он не простаивал у водовозки в этакой картинной позе. Чепуха все это!

Грачев резко повернулся и выбрался из толпы. И тут чуть не столкнулся с Павлом Матвеевичем. По случаю вечернего времени он надел старую казачью фуражку и военный китель. В молчании они отошли к току. Позади уже заиграл баян, зашаркали ноги.

— Обидно? — заговорил Павел Матвеевич. — Понимаю, что обидно... — Он помолчал немного и продолжал, удивляя Грачева правотой своих слов: — Эго только в кино показывают, что демобилизованному воину и море по колено, что, дескать, и в мирной жизни он сразу становится героем и все такое прочее. Нет, брат, я знаю, сам на своей гвардейской шкуре испытал. Военный человек привык жить по одной струнке, а тут — совсем другая. Тут на ранги и знания не больно смотрят...

С танцевальной площадки донесся заливистый смгх Синицы. Грачев прислушался. А Павел Матвеевич продолжал внушать Грачеву, что он не должен обижаться на критику, а обязан приноравливаться, привыкать к своей новой службе и нести ее исправно, потому что воде в этой степи цены нет.

— А главное, брось гордыню, живи как все, — заключил дед.

Грачев удивился, как это он выслушивает обидное для него внушение. Может быть, потому, что выговаривал ему старый служака, бывший доваторец? Он хотел спросить, почему уволилась тетя Даша и где она сейчас, но к ним вдруг подлетела Синица.

— Юр, пошли танцевать!—-сказала она и потянула за руку.

Она впервые назвала его не водовозом, а по имени, и Грачев даже растерялся немного, стал упираться и удивился этому еще больше: никогда раньше он не испытывал смущения перед девушками. И только для того, чтобы никто из окружающих не посчитал его сейчас трусом и нелюдимом, он поглубже нахлобучил фуражку и под одобрительное покрякивание Павла Матвеевича отправился вслед за Синицей.

— Да плюнь ты на это!—хохотнула Синица, перехватив его взгляд, брошенный на «Колючку». — Подумаешь, про меня тоже писали, — добавила она с необычайной доверчивостью.

4

И все же Грачев не мог забыть обиды. На второй день утром он пролежал с полчаса с открытыми глазами. Мысли о границе и своей судьбе одна за другой лезли в голову, взвинчивая его. Дело было даже не в карикатуре, а во всем, что творилось с ним в эти дни. «Где же вы теперь, друзья однополчане?» — грустно подумал он, потом встал, молча запряг лошадей, молча отъехал от кухни.

Неподалеку от колодца его догнала пустая полуторка. Из кабины выскочил Нурпеис Ибраев, подбежал к нему, стиснул в своих ручищах. Оказывается, он только вчера, заехав домой, узнал о телеграмме и вот прямо с элеватора, отвезя зерно, завернул сюда. Ой, как хорошо, что они встретились! Глаза у Нурпеиса блестели, белые зубы так и сийли улыбкой.

— Садись в машину! Поедем ко мне, гостем будешь.

В первую минуту Грачеву хотелось плюнуть на все, пересесть в машину и укатить к Нурпеису. Но тут же его охватило раздражение при виде счастливой, самодовольной физиономии друга, которому все трын-трава. И Грачев коротко сказал:

— Не поеду.

— Почему? — насторожился Нурпеис.

— Зачем ты меня заманил сюда? — напрямик спросил его Грачев.

— А что?

— Что, что!.. Расписывал целинную героику, а тут... — Грачев кивнул на понуро стоящих кляч.

— Вот ты о чем, — негромко проговорил Ибраев. — Так это ж я директору тебя предложил...

Грачев скрипнул зубами:

— Ты?!

— Конечно! Повозишь, пока жатва, потом на курсы поступишь, шофером станешь. Вот как я...

— Ну, знаешь!.. — перебил его Грачев. — Удружил называется. Трепло!

Они поругались — жестоко, зло, впервые за все годы дружбы. Тут и возникло у Грачева решение, которое медленно назревало в его душе с первого дня появления в бригаде и которое он скрывал даже от самого себя.