Константин Еремеев - Озеро шумит. Рассказы карело-финских писателей Страница 30

— У-ух!.. Зойка, почему не взяла гармонь? Музыку хочу! Андрюшка, почему музыки нет?

Андрюшка только улыбался да мусолил языком губу.

— Ты чего, варнак, улыбаешься? Над теткой Мотей смеешься? Ишь, улыбка-то какая бедовая, что у батьки! И сам, поди-ка, в батьку пойдешь — удалый да бедовый, а? — Матрена остановилась посреди пола вдруг и поглядела в окно, где уже потухал последний луч солнца. — Ох, батьки, батьки… Где-то наши батьки, в какой-то земле лежат они, горемычные? — И сразу Матренино тело, большое да сильное, будто съежилось и ослабло. И она рухнула на кровать, лицом в подставленные ладони, беззвучно затряслась. Одна туфля у нее свалилась с ноги и в наступившей тишине как-то уж очень громко стукнула об пол.

Засморкалась в платок и Зоя, села на лавку.

Тугим жгутом сдавило шею Прасковьи, но она не хотела плакать при детях и выразительно поглядела на сыновей.

Сенька и Андрюшка послушно вышли в горницу, закрыли за собой дверь.

Прасковья отошла к окну и сквозь пелену набежавших на глаза слез тупо поглядела на улицу. С подругой она не заговорила — словами не поможешь, а Матрену еще и рассердишь. Пусть свое отплачет.

«Господи, господи!..» — горячо зашептала сзади Матрена, и Прасковья, высушив глаза, подошла к кровати. Села рядом и стала гладить Матрену по широким плечам.

— Ладно уж, будет, Мотя, убиваться-то. Наверно, не надо сегодня-то. Вот ведь и у меня так тоже, да я ведь не колочусь головой. Дети у нас с тобой…

Матрена повернула к ней мокрое лицо, сказала с придыхом:

— Твое дело, может, вовсе не такое. Послушай, что Зойка сказывает.

— Что сказывает?

Зоя утерла глаза концом платка, распрямилась.

— Что сказывать? Наверно, пустое…

Но Прасковью уже захватила какая-то тайная, хоть и неясная надежда, и она заторопила:

— Нет, уж коли начали — договаривайте. Говорите, чего уж.

Матрена села на кровати.

— Сейчас скажу. Может быть, хоть одной из троих подружек повезло. Если б было так!..

— Да говори ты, говори! Чего узнали?

— Не дергай, сиди смирно! Ну, слушай. — Матрена провела широкими ладонями по грубоватому скуластому лицу, будто хотела согнать с него печаль. — Сегодня Зойка ходила в Уссойлу к фершелице и в сельсовете видела Тароеву Гальку из Питкялахти, невестку Ригоевых. А та говорила, что вернулся Федька Иванов, ее троюродный брат. Прямо из госпиталя, насовсем. И будто бы он похвалялся, что встречал твоего Андрея. Живого видел. Только Зоя-то не поняла, где он его видел — на фронте или в госпитале. Может, в госпитале, ведь сам-то долго там валялся. Ты слушаешь меня? Чего-то побелела…

— Слушаю.

— Так вот. Тебе, девка, обязательно надо Федьку повидать. Он вроде двоюродным братом твоему будет? Значит, зря болтать не станет. Я вот чего надумала. Завтра от нашего колхоза лошадь гнать в район за почтой. Проси Шоттуева, чтоб тебя послал. Верхом ездить можешь. Вот по пути и побываешь в Питкялахте. Ну, чего одервянела-то? Пляши. Эх, мне бы такую весть про Ивана — за сорок верст, в любую непогоду!..

Матрена встала, прошлась по избе. При свете затухающего дня видно стало, как на ее широкое лицо легла тень печали. Она поправила руками волосы и будто сдвинула ее, тень-то, туда, под старенький, с латкой на сгибе, нижний платок. С задором подбоченилась.

— А будет, девки, кукситься-то! Не для того жизнь дана! Зойка, доставай запас, который ты для своего Егора берегла… Сенька! Андрюшка! Идите сюда, гулять будем!

…И в других домах где пели, где плакали, а где и все вместе было. Когда затемнело и деревушка угомонилась, стихла, Прасковья пошла к Шоттуеву и вызвала его на улицу для разговора.

Он, стоя на крыльце, выслушал ее и, коротко подумав, угрюмо сказал:

— Давай после пахоты, Прасковья.

— Но слух-то какой! Может, это и правда!

— А за тебя кто будет работать?

— Так и с конем кому-то надо ехать.

— Сравнила! Туда я снаряжу любого подростка, от которого тут толку меньше.

— Уж один-то раз…

— Ни одного! — что из порожней бочки пророкотал голос Шоттуева. Он и похож на бочку: в плечах широк, грудь колесом, спина горбом, и побелевшая гимнастерка во все стороны натянута одинаково. — Ты, как передовая, должна пример показывать, а ты? Теперь, знаешь, как надо работать?

— Бабы и без того ломают себя на работе.

— Эх, Прасковья, была бы хоть весть, это — слух, бабьи разговоры.

— Иван Григорьевич, да неужели у тебя нету сердца?

Шоттуев переступил на крыльце, но ответил так же неумолимо:

— Всякий раз сердце слушать — дела не жди. Еще и голова должна быть.

— Тогда я самовольно уйду, вот!

— Иди. — За прогул — под суд. — Он уже повернулся уходить, но в это время звякнула щеколда, и на крыльцо вышла жена Шоттуева, тетя Оля. Она под стать мужу, высокая, крепкая, неуступчивая. Оттого на деревне ее уважали, а некоторые и побаивались. Уперла руки в бока, подступила к нему.

— Ты чего над девкой издеваешься, а? Почему отпустить не хочешь, а? На день-то.

— Ты-то чего тут?

— Нет, ты ответь — почему держишь, раз такое дело?

— Я, что ли, держу? Земля ведь не отпускает. Пахать да пахать надо, глянь, как погода крутанула. Наша-то работа не городская, ждать не может.

— Ой, Иван, ой, Иван, с чего ты таким-то стал?

— А ты не в свое дело не лезь! Когда поставят председателем, тогда командуй. С меня тоже район спрашивает, да еще как спрашивает. Вот так! — И Шоттуев ушел в дом.

Расстроенная, Прасковья стояла на нижней ступеньке крыльца. Что делать, у кого помощи просить?

Тетя Оля обняла ее за плечи и тихо заговорила:

— Вот что, Панечка, я тебе скажу: иди! И все разузнай. Старика я уж уговорю как-нибудь. А может, и нет такого закона — под суд-то? Он ведь, леший, может и припугнуть когда! Не пугайся, уж я улажу. Иди.

В Питкялахту Прасковья шла все длинное утро, весь день и добралась уже ввечеру. Но не везде еще спали, горничные окна в доме Ивановых были освещены. Когда Прасковья поравнялась с их домом, то увидела, что против окон стояло несколько женщин.

Немало удивленная, Прасковья уже хотела спросить, что они ждут здесь, но не успела. Раздался звон разбитого стекла, и мужской голос в доме крикнул: «Молчать!..» Потом плач-вскрик и что-то упало, должно, стул.

— Кто это? — спросила Прасковья у женщин.

— Федор это, Федор… Шумит уж сколько времени. Ишь, как лютует! Пьяный он, не быть бы беде… — готовно заговорили женщины. — Вот и стоим, боимся, как бы Нюрке чего худого не сделал. Детей-то увели.

— Вон что… — сразу сникла Прасковья.

Стоило ли спешить в такую даль, чтобы слушать пьяную Федорову ругань?.. Ноги у нее отяжелели, и она опустилась прямо на камень около угла дома.

Женщины, почуяв неладное, придвинулись, а одна старушка, что поменьше ростом, положила ей руку на плечо.

— Кто такая будешь? Случилось что?

Столько в ее голосе было участия да заботы, что у Прасковьи сковало в горле, и она насилу удержалась от рыданий.

— Из Эхпойлы я. Минина Семена дочка.

— А-вой-вой, Паня! — Старушка всплеснула руками. — Мининой Агафьи дочка. Знаю, знаю Агафью. Невестились вместе, на праздниках одних кавалеров отбивали друг у друга. Ты в мать пошла — ладненькая, легонькая. Агафью и на старости лет, бывало, сзади-то девушкой окликали. Вот как!.. — Старушка коротко рассмеялась чему-то, должно, вспомнив былое. — А теперь куда ночью-то?

— Сюда. Хотела Федора повидать. Говорили, будто моего встречал там, на войне. А от моего ничего нету, ни весточки…

Обе старушки мазнули концами платков по глазам, потерли носы, а молодка, что стояла тоже тут, теснее прижала к себе дочурку. С минуту было тихо, только слышался говор из дома, ровный, уговорливый.

— Угомонился, — сказала молодка.

— Угомонился, угомонился. — Все та же бойкая старушка подняла лицо к освещенному окну. — Угомонился, бедолага. А Нюрка-то ждала, ждала и дождалась!.. Ведь он истыканный весь да с нездоровой головой. Говорит, будто бумага такая дадена, что убьет кого и ему ничего не будет. Не знаю, верно ли?.. Маяться теперь Нюрке остальной век. Вот и жди их, мужей своих да сыночков. Их вон как война-то кромсает. Ведь тот же Федор до войны какой ласковый да ровный мужик был. Ох, беда, беда!..

Прасковья поднялась с камня, поглядела на освещенное окно, где вместо выбитого стекла была сунута подушка. Вздохнула.

— Раз так — пойду. День не работала, к утру хоть бы поспеть к наряду.

— Крепкая ты, — сказала старушка, — впустую из тебя слезы не выдавишь. Только стоит ли тебе идти сейчас. Переночуй.

— Не могу.

— В такую-то грязь! И не думай, девка!.. — Старушка взяла Прасковью за рукав пальто, но тут же отпустила и обернулась к окну.

Из дома опять донеслись крики и плач.

— Вот те и угомонился!..