Владимир Христофоров - Невеста для отшельника Страница 30

— Все не так, — говорю я и оглядываюсь по сторонам, бессознательно ищу какой-то предмет.

Что же делать с этим проклятым медведем?

— Тащи, Лариска, вон ту доску. Сейчас мы его подымем, неправда!

Мы подкладываем край широкой доски под тушу зверя.

— Теперь взяли! Еще раз! Эх, где моя правая рука!

Лариса морщится от натуги, напрягает все свои небольшие силы.

— Бедняжка, за что тебе такое? Это ведь совсем не женское занятие.

Теперь она кричит:

— Пошел, Котенок, пошел! Я же как-никак спортсменка. Еще взяли, еще… — Она вдруг бросила трос и обеими руками схватилась за показавшуюся окровавленную голову медведя. — Тащи, милый! Еще чуть-чуть! Еще…

Я мигом поворачиваюсь спиной к яме, одновременно подлезая правым плечом под трос, переключаю все силы на левую руку, но, так как сделать шаг не удается, сгибаюсь до самой земли. Неожиданно чувствую облегчение. Еще шаг, еще — и туша медведя наверху.

А ведь он совсем небольшой, этот белый красавец! Увидел бы кто сейчас — позор!

Лариска раскраснелась, часто и радостно дышит. Помощница моя и опора!

— Ну а теперь вперед и с песнями. До берега сотни метров.

Отдыхаем через каждые десять-пятнадцать шагов. Тяжело. Тундра уже стылая, кочки будто булыжники. Дотягиваем. Берег забит льдинами. Выбираем место, где можно быстрее и безопаснее добраться до воды. Придется обходить трещины, торосы. Зато туша скользит легко. Скользим и мы. Разворачиваем тушу параллельно краю льдины.

— Толкаем! — кричу я, чтобы не расслабляться на короткий отдых. — Раз-два… И дело с конц…

Туша бухается в воду, окатывая край льдины фонтаном брызг. Лариска странно взмахивает руками и как-то боком соскальзывает в студеную жуть.

Особенность моего организма такова, что в критические минуты я на несколько мгновений затормаживаюсь и не могу сделать никакого движения. Уже много раз ловил я себя на этой пеленой своей особенности. Скажем, если рядом на улице вдруг поскользнулся и падает человек, броситься мгновенно я к нему не могу. Из-за такой замедленной реакции из меня и не получился боксер. «Для подобных увальней, — сказал мне тренер, — штанга — родная сестра».

Пока Лариска падает вслед за медведем, я, как дурак, стою и жду. Бухнулась она, слава богу, не вниз головой, но мгновенно обожгла мысль — простудится! Что не смогу ее вытянуть, это исключалось. Тогда нечего делать не только в бухте Сомнительной, но и вообще на земле.

— Ру-ку-у! — во всю мочь ору я и падаю на живот — от боли в глазах вспыхивают раскаленные строенные молнии. Только бы не отключиться. Она схватывает мою левую руку — лицо у нее чужое, сосредоточенное и страшно бледное. Она в этот миг забыла все. Ей надо выжить! Второй рукой она хватается за край льдины, маленькие тонкие пальчики ранятся об острые кристаллы. Я перехватываю ее руку за предплечье, пытаюсь отползти назад, но это не удается.

Я выворачиваю больную руку и просовываю в рукав кухлянки хороши этим кухлянки! Совсем не чувствуя боли, подхватываю Лариску под мышки и единым, мощным рывком, одновременно вставая на колени, выбрасываю ее из воды. Мы вместе опрокидываемся навзничь. Секундой раньше она успевает закричать: «Что ты делаешь?» А я уже не могу унять дрожь: трясутся руки и голова, нижняя челюсть. Благодаря евражкиной шкурке крови еще не видать, но я чувствую, как рука наливается свинцовой тяжестью и немеет. Боль почти не ощущается.

Лариска осторожно опускается, касаясь щекой льда, и медленно закрывает глаза. Я приподнимаю ее тело и шепчу:

— Баранья Башка, все прошло. Побежали, ну! Вспомни, как это делается. Вспомни! Вспомни! — Я тормошу ее изо всех сил. Она приоткрывает глаза и шепчет: «Сейчас, милый, сейчас. Я вспоминаю… Гаревая дорожка…» И снова роняет голову. У меня вдруг навертываются на глаза слезы. Лицо ее расплывается, отдаляется. Какое я имел право? Какое? Ведь она здесь из-за меня. Ее дело родить ребенка, жить в теплом городе и болтать с подружками… Что я наделал?

— Котенок, что ты? Подожди, я побегу, побегу!

Она вскакивает. Поддерживая друг друга, мы бежим к берегу, падаем, встаем и бежим снова — и враз цепенеем: льдина отошла от берега. Раздумывать некогда, я прыгаю в воду. Здесь по пояс.

— Через меня, быстро! — Одновременно чувствую тяжесть ее ноги на плече. Молодец! Она протягивает руку, я выбираюсь на берег, и что есть духу мы бежим в свой дом, который сразу обволакивает нас знакомым теплом.

В спальне начинаем стягивать тяжелую липкую одежду. Одновременно ныряем под одеяло.

Мы еще стучим зубами, но я соскакиваю, распахиваю чемодан, нахожу бутылку коньяка и зубами ухватываюсь за пробку. Лариска подносит кружку к губам и все еще раздумывает — она ведь в жизни но пила ни одного крепкого напитка.

— Пей, пей! Надо!

Сам я опрокидываю кружку, потом надеваю все сухое и впервые начинаю рассматривать забинтованную руку. Края бинта мокрые. Не от крови, а от морской воды. Благодаря шкурке овражки соль не успела попасть в рану — и на том спасибо! Потом я сразу вспоминаю о пистолете — неплохо бы разобрать и протереть, но я просто вынимаю его, встряхиваю, разряжаю и кладу на край печи Дальше что? Одежда. Занимаюсь одеждой. Лариска лежит и осоловелыми глазами смотрит на меня.

— Котенок, когда я тебе надоем, ты меня бросишь? — вдруг спрашивает она.

— Не говорите чепуху, мадам!

— Знаешь, такое бывает… В этом нет ничего странного Когда ты это почувствуешь, ты куда-нибудь съезди на время, хорошо? Только не мучь себя размышлениями и не думай, что я буду обижаться. Если хочешь, в отпуск будем ездить порознь.

— Ну уж нет. А если я тебе надоем?

— Такого не может быть со мной.

— Но ведь и женщины изменяют.

— Да, ну и что? Во все века изменяли. Что касается меня, то я ведь, пойми, почти восемь лет строила себе эту башню. Может быть, от одной измены эта башня и не рухнет, но покачнется. А какой строитель желает, чтобы его творение покачнулось. Те, кто не любят, пусть себе с богом изменяют, а те, кто познали любовь и вдруг по какой-то причине тоже начали изменять… Они просто не знают, что этим самым начинают выбивать из-под себя почву. Ничто не проходит бесследно. Ничто. За все когда-то приходится расплачиваться.

— Хм-хм, философия у тебя мощная, — сказал я, но подумал о себе. — Как тебе?

— Тепло. Ты сделай быстро дела и ложись. Поговори со мной, я так люблю с тобой разговаривать. Только скорее, а то у меня глаза слипаются.

Я затапливаю печь, втискиваю примус между плитой и стеной на кухне, разжигаю с помощью одной руки.

Чай пьем молча. Лариска надела мою теплую нижнюю рубаху.

— Кто мы, люди? — говорит она и дует в дымящуюся кружку. — Может быть, мы еще только на подходе к людям, может быть, в нас закапчивается… как бы это сказать?.. первобытный человек. Ведь мы еще так плохи и еще так мало знаем.

— Знаем мы, положим, немало — космос, атом…

— И все равно пока многого не знаем, живем в мире приблизительных и условных вещей. — Она глядит задумчиво на карту мира. — Кто это придумал, что Северный полюс — макушка земли? Ведь Вселенная не имеет ни верха, ни низа. Представь, что Северный полюс на картах был бы низом, а Южный — верхом…

— И ничего бы не изменилось.

— Все равно странно как-то представить. Планеты пустынны. Неужели мы одиноки во Вселенной? А что такое Вселенная и время?

— Какое время?

— Обыкновенное. Перед отъездом сюда я давала тебе читать газету со статьей об этом, но ты не прочитал.

Я отвечаю машинально, мне не хочется говорить, а хочется свистеть. Чтобы проверить, прав ли был Хемингуэй, когда утверждал, что свист заглушает боль, И вдруг в мой мозг, словно буравчик, ввинчивается мысль: черт возьми, о чем она говорит, эта Баранья Башка?! И как! Разве это она не далее как сегодня гадала мне и лепетала всякие милые глупости? Не она ли восемь лет назад пришла юной девчонкой со своими волшебными сказками? Я смутно вспоминаю, что в тех сказках тоже что-то было о каких-то людях-богах из волшебного будущего. Так вот ты какая, Баранья Башка! Совсем-совсем не простая.

Я смотрю на спящую Лариску. Женщина, начисто лишенная чувства юмора. А может быть, нет? Кто-то сказал, что чувство юмора заставляет рассматривать свои и чужие поступки под более широким углом зрения и с более дальних позиций, отчего они выглядят нелепыми. Юмор утешает в неудаче, склоняет к поискам оправдания собственных неправильных действий. Ведь именно отсутствие юмора — как это назвать? — помогло ей на протяжении восьми лет сохранить свою любовь.

…Просыпаемся мы одновременно, как в волшебных сказках. Прислушиваемся. Только шум ручья Неужели тихо? Потом я прислушиваюсь к себе — боль утихла.

— Лариска, как жизнь?

— Как у Сильвы Капутикян. Жизнь все равно возьмет свое, весна назад вернется, и шар земной как ни кружись, не убежит от солнца.