Владимир Зима - В пургу и после (сборник) Страница 30

Шеф начинал выражать недовольство, и Касьянов стушевался, от натуги покраснел и застыдился, от стыда еще больше покраснел и почувствовал себя ничтожно маленьким, незаметным, незаконно претендующим на чье-то внимание. Да полноте, по какому такому праву?.. Есть в КБ люди более опытные, более способные, есть даже талантливые, а Касьянов — что Касьянов?..

Чернорабочий умственного труда, не более. Приказали — полетел, прикажут — сделает, не прикажут — промолчит. На картошку — значит, на картошку. Тащить холодильник в кабинет начальника отдела — опять же Касьянову. Получать на складе канцпринадлежности, сопровождать кассиршу в банк, неделями торчать в цехе, следить, чтобы не задерживали выполнение заказов КБ, собирать подписи под заявками, выбивать для кого-то гостиницу, доставать кому-то билет на поезд, кого-то встретить, кого-то проводить, заказать ужин в ресторане, — боже мой, а когда же работать?.. Каждый день пролетает, не успеешь оглянуться, и каждый телефонный звонок кажется немыслимо важным, каждая встреча — непременно деловая, каждая бумажка, написанная или подписанная шефом, — закон для исполнения, чрезвычайно ответственное поручение. А вечером, в метро или уже дома, усевшись на кухне с вечерней газетой в руке и сонно кивая над каждой заметкой, Касьянова иногда будто прошибало током: а что, собственно, успел сделать за день? КПД — ноль! И ведь каждый день, каждый день… Хлопоты, суета, а что в результате, кроме тех же хлопот и суеты?..

Он бросал газету и садился за английский, торопился успеть, наверстать, хоть как-то оправдать прожитый день, но отяжелевшая голова клонилась к столу, суффиксы и префиксы смешивались в невообразимую кашу, становилось больно от сознания собственной беспомощности, Касьянов принимал теплую ванну и засыпал. А наутро все повторялось — и беготня, и пустые разговоры, и мелкие обиды, и теннис в обеденный перерыв, и унизительные шепотки в курилке — кому-то дали премию, а кого-то обошли, Леночку из группы Барабанова видели в ресторане с Коноваловым из экспериментального цеха, и все согласно кивают, будто давно все знали, а теперь получили лишнее тому подтверждение. И Касьянов, проклиная себя за малодушие, тем не менее продолжал сидеть в курилке, и поддакивал, и гаденько улыбался, а потом, случайно столкнувшись с Леночкой в коридоре, смущенно отводил глаза и глупо краснел, и давал себе слово не слушать сплетен, и снова слушал, а время летело — кажется, еще вчера был понедельник, не успел оглянуться — уже пятница, вечер, и надо одеваться, чтобы ехать куда-нибудь вместе с Ириной, а потом выслушивать надоедливый полусветский треп и молить бога, чтобы все это хоть когда-нибудь кончилось.

В половине шестого Касьянов добрался до дома. Очутившись в своей квартире, Касьянов позвонил Ирине на работу, но она, как ему ответили, еще не вернулась с выставки.

С антресолей Касьянов достал рюкзак, принялся суетливо запихивать в него теплые вещи, но едва смог всунуть ватные брюки и куртку климкостюма, сверху еще можно было, изловчившись, вдавить или унты, или дубленку, но не оставалось места даже для зубной щетки. Пришлось идти на поклон к соседу, Гошке, просить его абалаковский рюкзак.

Гошка долго вздыхал, завидуя Касьянову, — на Диксоне ему бывать еще не приходилось, но от кого-то он слышал, что там можно купить за небольшую плату великолепные унтайки, сшитые из камуса.

Эти слова, звучавшие непривычно для слуха Касьянова, избалованного урбанизированным жаргоном (в котором едва набиралось триста слов, включая все технические термины), Гошка произносил со вкусом и непонятным акцентом, тут же попутно разъясняя, что ценятся унтайки именно за камус — тонкую шкурку с оленьих лодыжек, а покрой, шитье и подошва — дрянь, и что в Москве унтайки следует немедленно нести в сапожную мастерскую, где их приведут в божеский вид за каких-нибудь семь-восемь рублей.

Гошка был осветителем на «Мосфильме», часто летал в киноэкспедиции и отовсюду привозил экзотические штучки — то ли настоящие лыковые лапти, купленные за копейки в небольшом райцентре под Саранском, то ли шелковые рубашки, расшитые национальным украинским узором (это вовсе бесплатно было выпрошено в глухом закарпатском селе, Гошка сказал старухе, что рубашки нужны для съемок), а не так давно Гошка привез из Средней Азии грубошерстное одеяло, спать под которым было невозможно, потому что оно было узким и колючим, но зато была гарантия, что во сне под него не сможет забраться змея, одеяло специально делалось таким монашески мучительским. Под ним Гошка укладывал спать родственников из провинции, которых у него было великое множество.

Уложив вещи в рюкзак, Касьянов сварил себе крепкий кофе, на скорую руку поужинал продуктами, оставшимися в холодильнике, и уселся в кресло, перед телевизором, припоминая, что он намечал делать нынче вечером, кому позвонить, кого увидеть, с кем назначить встречу на завтра и послезавтра, — но все намеченные дела теперь казались малозначительными, их вполне можно было отложить до возвращения из командировки.

Касьянов томился от вынужденного безделья, равнодушно поглядывая на экран телевизора. Почему-то принято было считать, что день отъезда у командированного должен быть заполнен до последней минуты, и даже из аэропорта он еще может позвонить в свою контору, чтобы кому-то напомнить, чтобы срочно сделали то-то и то-то или выслали заказной бандеролью чертежи, до зарезу необходимые в каком-нибудь Талды-Кургане или в Кашкадарьинской области. По собственному опыту Касьянов знал, что говорить о недосуге и загруженности работой перед командировкой скорее было принято, а на самом деле беспокойство заканчивалось в тот или почти в тот момент, когда билет на самолет оказывался в кармане рядом с деньгами, выданными под отчет на командировку, а все нерешенные проблемы могут подождать до возвращения.

Ирина позвонила в половине восьмого, когда Касьянов, уже одетый, стоял в прихожей с рюкзаком в руках, но не решался уйти, не дождавшись звонка. С облегчением взял трубку.

— Я, наверно, не пойду сегодня к Валентине, — примирительным тоном сказала Ирина.

— У меня самолет в девять с минутами, — отрубил Касьянов.

— Уже?.. Какая жалость… Я буду скучать по тебе, — неожиданно сентиментально проворковала Ирина.

Затем в трубке послышались чьи-то сердитые голоса, чей-то пьяный крик: «Швейца-ар!..» — Касьянов догадался, что Ирина уже намекнула Парамонову на дополнительную неделю за свой счет, а ее шеф, сориентировавшись в обстановке, тут же поставил машину на платной стоянке и теперь сидит за столиком в каком-то кафе или ресторане, изображая из себя лихого гуляку. Со слов Ирины Касьянов знал о неразделенной любви Парамонова к ней, но она не давала поводов сомневаться в верности Касьянову, скорее всего потому, что разрыв с ним мог быть неправильно истолкован ее знакомыми.

С Ириной у Касьянова тянулось уже три года. Началось в Карелии, где они случайно оказались в одной туристической группе по профсоюзной путевке, на турбазе был вечер знакомства, танцы до утра, глупые шутки массовика-затейника, рассвет над озером и сонный камыш, одна байдарка на двоих; Касьянов старался изо всех сил, так что по вечерам ныли плечи и спина, Ирина одобрительно кричала: «Сарынь на кичку! Полный вперед!» А потом Касьянов простудился и слег, группа ушла по маршруту, оставив его в каком-то районном городке в маленькой больничке, и Ирина, поддавшись непонятному порыву, осталась тоже, махнув рукой на неиспользованную путевку. У них был чудесный июль тогда, в шестьдесят четвертом, и если бы не комары, они обязательно пожили бы в Карелии подольше, по счастливому совпадению у них накопилось порядочно отгулов, можно бы и не торопиться в Москву, но комары прогнали их домой, и все оставшиеся дни отпуска и дни отгулов они не вылезали из квартиры Касьянова, лишь время от времени кто-нибудь из них спускался в гастроном на первом этаже, и все было просто прекрасно, и даже, когда кончились деньги, именно в тот день, Касьянову пришел гонорар из журнала «Знание — сила» за популярную статью об изотопах, а потом приехала Семенова, привезла премию за сдачу какой-то установки, кажется, тогда для медиков делали простенький облучатель, все было здорово, как в кино, а после того безумного отпуска вдруг поссорились, две недели не звонили друг другу; Касьянов не выдержал и приехал на Хорошевку мириться, очень понравился Ирининой маме, она угощала его земляничным вареньем и под непрерывным шиканьем Ирины нудно рассказывала, какой болезненной девочкой росла ее дочь, теперь вот совсем поправилась, окрепла, институт закончила почти с отличием, а в личной жизни не повезло, попался мерзавец, сколько он крови попортил, ох… После примирения все стало спокойнее, привычнее, начались формальности у Ирины — она не была разведена с мужем, он служил на Дальнем Востоке, не то моряком, не то пограничником, письма шли по две недели, в разводе отказывал категорически, умолял приехать к нему, обещал все простить. Когда Ирина показывала Касьянову письма мужа, ему становилось неловко, начинало казаться, что он совершил что-то недостойное и подленькое, даже само чтение этих писем казалось бестактным, но вместе с тем он ловил себя на том, что читать письма ему было просто необходимо, между каллиграфических строк он пытался найти что-то, бросавшее свет на отношения Ирины с мужем, Искал подтверждения ее словам, что только с Касьяновым она почувствовала себя счастливой, и не находил, и еще больше мучался, а в конце решил для себя никогда не писать ей писем, чтобы она не могла никому давать их читать. Развод она оформила лишь год назад, а пойти в загс расписаться так и не собрались, да это казалось не столь уж важным, есть штамп в паспорте или нет. Ирина жила в Нагатине, когда хотела, иногда подолгу, всю весну, например, но рано или поздно она возвращалась к матери на Хорошевское шоссе, где они с матерью занимали две комнаты в коммунальной квартире, но ожидали, что после прокладки нового радиуса метро все эти двухэтажные дома будут сносить, а им наконец предоставят отдельную квартиру.