Иван Курчавов - Шипка Страница 31

— Жизнь — вещь радостная, — согласился Скрыдлов.

— У немцев есть орден Черного орла, — продолжал Верещагин, — а на нем надпись: каждому свое. Намек на то, что он положен только высшему кругу. Солдат умирает на поле битвы без награды, а придворный украшает себя очередным крестом! Наш поэт сочинил по такому поводу басню, обыграв это самое: каждому свое. Солдата, потерявшего в бою ногу, успокаивает некий лицемер:

Пожалуй, брат, не вой:Пускай твоя нога пропала.Получше здесь твоей нога отпала,А ты солдат простой!

И ты знаешь, что ответил тот солдат? — спросил Верещагин.

— Нет, но хочу знать, Василий Васильевич.

— Фельдмаршала я ниже;Но ах, моя нога была ко мне поближе.

Так вот и я, Николай Ларионович. Ближе всего мне сейчас моя рана, и не дает она мне покоя. Нет, не болью своей, это я перенесу. Тем, что уложила меня в госпиталь и держит здесь словно на привязи. Из-за нее, окаянной, я, может, не сделаю самое главное в своей жизни! — чуть ли не со стоном вырвалось из груди Верещагина.

Скрыдлову нечем было успокоить поверженного в уныние соседа. И он сказал то, что говорил тысячу раз:

— Война завтра не кончится, Василий Васильевич. Скоро вернешься н действующую армию и сделаешь все, что задумал. На выставку твоих картин я приду первым!

— Но там не будет переправы через Дунай! — возразил Верещагин.

— Зато никуда от нас не уйдет наш поход на «Шутке»! — отпарировал Скрыдлов.

Лихорадка делала свое скверное дело, состояние Верещагина становилось все хуже и хуже. Его перевели в другую комнату и положили одного. Здесь уже никто не мешал ему: ни Скрыдлов, желавший во что бы то ни стало развеселить, ни многочисленные посетители Сначала все это понравилось Верещагину, потом стало невыносимо грустно: и от незаживающей раны, из которой продолжали вытаскивать обрывки белья и сукна, и от лихорадки, заставлявшей стучать зубами и плавать в собственном поту, и от полнейшего одиночества, и от этой сестры милосердия, румынки, не знавшей ни слова по-русски и делавшей все наоборот.

Веселая особа сестра милосердия! Верещагин просит воды, а она песет ему утку, он умоляет поправить подушку и положить его повыше, а она хватает его за ноги и тащит вниз: ей показалось, что больной лежит слишком высоко. Просит дать ему хинина, а она с улыбкой наливает столовую ложку касторового масла и подносит к его рту. Вот и сейчас она стоит у его постели и улыбается, не понимая, чего желает этот странный человек.

— Смените белье, оно такое мокрое, что можно выжимать! — просит Верещагин и отбрасывает пододеяльник.

— О-о-о! — улыбается она своей белозубой улыбкой и кокетливо грозит ему пальчиком. Глаза у нее такие веселые, что Василий Васильевич подумал, не истолкует ли она его просьбу как нескромность, и снова натянул на себя одеяло.

— Мерси! — поблагодарил Верещагин.

Сестра неродерпула плечиками и покинула палату.

Раньше он ежедневно мог питаться свежими новостями: лихие моряки и отутюженные штабс-офицеры знали все, а если и не знали, то могли сочинить такое, во что поверил был любой недоверчивый слушатель. По посетителей нет, и нет новостей. Когда Верещагин спрашивает про Дунай сестру милосердия, глаза у той теплеют и она готова запеть. И только. Спрашивает Василий Васильевич про гурок, болгар и русских, она по-румынски повторяет эти слова и улыбается. А ведь наверняка румынские газеты пишут о том, что происходит на нравом берегу. Лечащий врач заходит в его палату редко и повторяет одни и те же слова: «Мы — за Дунаем».

Как же обрадовался Верещагин, когда заметил в двери темноволосую головку со знакомым и милым профилем!

— Можно к вам, Василий Васильевич? — спросила девушка в белой косынке сестры милосердия. — Или вы не узнали меня?

— Оленька! — воскликнул Василий Васильевич, словно увидел свою первую любовь. — Вас-то мне и не хватало! Давно вы здесь? Надолго ли?

— Из Журжево я вернулась сегодня утром, — ответила она. поправляя его подушку. — Часть наших девушек отправили в Систово, а вот меня сюда. — Она скорбно покачала головой. — Я так просилась в Систово: ведь там Андрей… — Она внезапно умокла, застеснявшись своей откровенности.

— Я все понял, Оленька, — сказал Верещагин. — Ничего, милая, будете еще и в Систове, и в Тырнове, и в Габрове — всюду еще успеете побывать!

— Там сейчас так опасно, Василий Васильевич, — озабоченно проговорила Ольга. — Сегодня сюда доставили первых раненых, там уже идут такие бои!.. — Немного помолчала, робко улыбнулась, — Один солдат, Василий Васильевич, из роты… — Она опять запнулась. — Угрюмый, но такой славный человек! Думал, что ранен только в руку, а у него и грудь штыком проколота. А верит, что догонит свою роту. Он очень любит своего командира подпоручика Бородина…

— Оленька, когда этому солдату станет полегче, придите вместе с ним, хорошо? — взмолился Верещагин.

— Хорошо, Василий Васильевич. А вы-то как тут, вид мне ваш совсем не нравится.

— Я тоже хочу догнать свою роту, Оленька! — тихо проронил Верещагин.

II

Всякий раз, когда у Ольги Головиной выпадала свободная минута, она спешила в палату Василия Васильевича Верещагина, пытаясь развеять его невеселые мысли и хоть как-то подбодрить. Пришла она и сегодня.

— Как почивали, Василий Васильевич? — спросила она с улыбкой, едва переступив порог комнаты. — Какой сон видели?

— Прежде всего, Оленька, садитесь, — пригласил Верещагин. Обождал, пока она присядет на стул у его изголовья. — Видел я сон не сон, а целую толпу своих же героев. Вы знаете, Оленька, будто я просыпаюсь, а они окружили мою кровать и смотрят на меня с немым упреком: самаркандский нищий с тонким железным прутом в руках, киргизский охотник, поднявший на руке сокола, опиумоед с пустыми, невидящими глазами, смертельно раненный, прикрывший правый бок двумя ладоня-

ми. Смотрят и как бы спрашивают: до каких же ты пор будешь валяться на госпитальной кровати? Видел я и тех, кто заполняет мои неоконченные картины, да еще в таком виде, в каком оставил их в Париже: без головы, без руки или ноги. Были и такие, у кого не лицо, а белая доска: я не успел пририсовать им рты, глаза, носы… Ужас, Оленька, кошмар!

— Не ужас и не кошмар, Василий Васильевич, — сказала Ольга. — Эти люди позвали вас на работу — значит, действительно, вы скоро возьметесь за свои полотна.

— Вашими устами да мед пить! — улыбнулся Верещагин.

Он глазами художника посмотрел на сестру милосердия: и эти густые темные брови, и блестевшие темным блеском большие выразительные глаза, и пухлые, слегка розоватые губы, и пробившиеся из-под белой косынки гладкие черные волосы, и этот узкий, прямой нос — все просилось на полотно.

— Как только смогу взяться за кисть или карандаш, я непременно сделаю ваш портрет, Оленька.

Она покачала головой.

— Нет, Василий Васильевич, у вас будет достаточно настоящих героев, — возразила она, — А что я? Обыкновенная сестра милосердия из тылового госпиталя Бранковано!

— А вы хотели быть поближе к воюющим?

— Очень хотела бы, Василий Васильевич! Я уже просилась отправить меня в полевой лазарет или на перевязочный пункт. Категорически мне не отказали, но и не отпустили. А как бы я желала!

— Оттуда нет новых известий? — спросил он.

— Наши продвигаются вперед. — Ольга вдруг умолкла, не решаясь спросить о том, что больше всего волновало ее в эти минуты. Набралась смелости, робко улыбнулась. — Есть ли верный способ уберечься от пули, Василий Васильевич? Не убивают же всех на войне!

— Есть такой способ, Оленька, надежный и проверенный, — улыбнулся Верещагин. — Быть в столице, звенеть шпорами на балах и представляться кокеткам в качестве героя. Это — первый способ. Есть и второй: жить в приличной гостинице Бухареста и заводить любовные романы с приезжими шансонетками или местными красавицами. Ну, а третий тоже есть: находиться при главной квартире, за всю кампанию побывать два-три раза неподалеку от сражения, отхватить за все это два-три ордена и два-три новых чипа и вернуться в Петербург или Москву. Я назвал три способа, Оленька, но все они бесчестные. Честного способа уберечься от пули нет, это говорю вам я как человек, не раз побывавший в бою.

Она вздохнула и медленно произнесла:

— Да, это, наверное, так и есть.

— Только так, Оленька! — подтвердил Верещагин.

Он уже догадывался, что Ольга не случайно задала вопрос о том, как уберечь себя в бою. Думала она, конечно, не о себе и своей безопасности, ее тревожила судьба близкого ей человека. Но как спросить о нем, чтобы не смутить эту скромную девушку?

— Оленька, а из действующей армии писем нет? — осторожно начал Верещагин.