Виктор Конецкий - Том 6. Третий лишний Страница 31

Итак, в африканском рассвете не звучали мне нынче никакие тамтамы, не шелестели баобабы и не будили никаких барабанов на площадях моего прошлого.

Я просто раздумывал о пенсионных делах и листал англо-французский словарь, готовясь к встрече с Пуэнт-Нуаром. Франко-русского у нас не было, а говорят здесь по-французски — торговцы сувенирами, естественно, а не феллахи.

Юра заглянул в словарик:

— Начали с первой страницы, старина? Молодец! Осталось двадцать четыре тысячи девятьсот девять слов. Только не запейте! Итак: абажур, аборт, абортарий…

Заигрывает? Или хочет в присутствии штурманов лишний раз подчеркнуть мое плохое знание языков?

— Нет, нет, Юрий Иванович, — говорю я. — Никогда не желал стать полиглотом. Вот сейчас, например, на судах многие ударились в изучение языков. И уже не ради процентной надбавки к зарплате. Нервишки, тоска, одиночество… А начнешь зубрить по пятьдесят слов латыни, например, и сразу у тебя нервы как у гимназиста. Плюс мозг отдыхает: не требуется при изучении ирокезского, например, языка философических раздумий — а оно и к лучшему!

— Гляжу, Виктор Викторович, вы не только своих читателей за носы водите, но и самого себя тоже, — сказал Юра, убрал свой персональный бинокль в ящик и приказал: — Старпом! Начинайте уклонение от противника, следующего значительно меньшим ходом, нежели мы!

— Вы имеете в виду феллаха!.. Лево пять по компасу! — скомандовал на руль Мышкеев.

Здесь юмор заключается в том, что если употребляются слова «уклонение от противника», а противник ваш — божья коровка или майский жук, следующие, естественно, ходом, который значительно меньше вашего, то вся эта белиберда невольно вызывает у любого судоводителя улыбку. Ведь каждый прошел сотни тренировок, сборов, экзаменов, когда надо решать тяжкую, а иногда безнадежную задачу уклонения от противника, который следует значительно более быстро и несет тебе, если не решишь задачу на уклонение, обыкновенную гибель.

— Сколько вы думаете простоять в Пуэнт-Нуаре? — спросил я бывшего товарища.

— Как вода потечет, — ответил он и ушел из рубки.

Тут дело в том, что развивающиеся страны часто имеют плохо оборудованные порты. В справочнике прочитаешь, что пресная вода на таком-то причале поступает на суда по стольку-то тонн, а на деле окажется, что вместо нормального шланга и мощного напора будут кишка в палец толщиной и напор меньше, чем в вашем кухонном кране. Так что в капитанских словах ничего особо уничижительного для меня не было, но… Но если в этих путевых заметках будет куда больше пропусков, умолчаний, скороговорки и неточностей, нежели обычно у меня бывает, то не только от лени моей при ведении дневничка, но и по вине сукина сына Юрия Ивановича Ямкина, который часто вообще меня не информирует о, так сказять, стратегической, общей обстановке вокруг судна. А за каждую неточность потом приходится платить своей шкурой. И вот этого я Юре не забуду никогда. Ведь он даже не дал мне возможности побывать в Мирном!

Алла Пугачева продолжает по двадцать раз в сутки орать: «Прочь тревоги! Прочь сомненья! Вновь стою на этой сцене…»

Глава десятая

Замкнули круг в Лас-Пальмасе на Канарах.

Трехсуточная стоянка.

У цивилизованного причала, то есть в полной безопасности и со всеми удобствами.

Австралийский коала, не успели мы еще трап смайнать, спрыгнул на этот замечательный причал и унесся по нему с такой смешной скоростью, как в фильмах начала века.

Я сходил на берег только до рынка. Нам запрещается привозить домой овощи и фрукты карантинной службой. Но ежели заложить их в ресторанный рефрижератор, то, может, и провезешь. Хотелось появиться в майском Ленинграде с экзотическими плодами. И я на остатки песет купил бананов, помидоров, разной непонятной травки и непонятных, вполне зеленых орешков.

Прекрасно, когда истратишь все деньги.

Вторые сутки стоянки отсыпался до вечера. Наконец заставил себя встать и побриться.

Тишина на судне была оглушительная.

Побрившись, я застрял перед зеркалом, раскачивая очередной зуб и решая вопрос: быть ему или не быть?

В каюту решительно постучали, и на пороге возник мой капитан.

Я бы меньше удивился, если бы увидел Беллинсгаузена.

— Разрешите? Я заметил, вы не ходите на берег. Что бы это значило?

— Несколько лет назад меня здесь укусила обезьяна, и с тех пор побаиваюсь Канарских островов, — объяснил я и перестал раскачивать зуб. Моя каюта — мой дом, а мой дом, согласно конституции, охраняется законом, и мне вовсе не хотелось видеть здесь бывшего товарища.

— Об этом замечательном факте своей биографии вы уже раструбили на весь свет, — сказал он.

Да, если честно признаться, тяжко бывает жить на судне, где ходят по рукам твои книги. Попробуйте такую пытку: пообщайтесь четыре месяца с морячками, которые четыре месяца выискивают в ваших опусах самых неуловимых блох.

— Что означает это явление Христа народу? Вы, товарищ капитан, наконец решили обойти судовые помещения? Докладываю: уборка производится систематически и…

— Хватит валять дурака. Может, пригласите сесть?

— Прошу.

Он сел и огляделся. У меня было уютно. Висели суровые антарктические акварели, пингвинье яйцо; стояли в углах дивана две конголезские статуэтки, поблескивали на столе подарки геологов — кусочки занятных минералов.

— Что это за чучела? — спросил Юра про статуэтки.

Самый неудачный вопрос, который он мог задать, хотя, прямо скажем, конголезские произведения народного современного искусства могут напугать и смелого человека. Но дело в том, что из-за них мне пришлось претерпеть отвратительное, как их лик, унижение.

— Благодаря вашим стараниям всякая связь с берегом в Пуэнт-Нуаре была запрещена, Юрий Иванович. Но я нарушил ваши приказания и глухой ночью сошел на причал. И в полной тьме купил эти чучела — они из черного дерева, торговал ими тоже, как вы догадываетесь, черный человек, потому как следует разглядеть товар я при всем желании не мог.

— Это, так сказять, такое же черное дерево, как я папуас, — заметил Юра и подкинул ближайшую статуэтку на ладони.

— Возможно, но чем-то вы похожи, — заметил я. — Мужчина вполне современен, одет модно, брюки отлично выглажены.

Мой черный мужчина действительно, к полному моему удивлению, оказался на свету в джинсовых брюках, форменной рубашке с накладными карманами и… с автоматом в одной руке и ножом в другой. А физиономия у статуэтки такая, какие здесь вырезали из черного дерева и слоновой кости и тысячу лет назад. Его подруга сохранила старомодность не только ужасной маски-лица, но и фигуры. Таким образом, влияние цивилизации на конголезских художников однополо.

Юра хладнокровно принялся изучать геологические образцы.

— А это что?

— Кварцевая друза с вкраплениями крупных агатов.

— А что такое, стало быть, друза?

— Группа сросшихся кристаллов. Так чем я, так сказять, Юрий Иванович, обязан вашему визиту? Сейчас у меня свободное время, судно в порту у причала, есть кое-какие личные дела.

— Это не черное дерево, а обыкновенная, плохо покрашенная пальма. У воина уже нога треснула, — заметил Юра. — А сход на берег в Конго не был разрешен, потому что были закрыты банки по случаю праздничных дней. Увольнять же людей без денег я не имею права.

— Простите, но деньги заказываются по радио, а о праздничных днях написано в любом справочнике. Зимовщики впервые увидели травку и деревья за год Антарктиды, но вам не хотелось принимать на себя и малейшей ответственности.

— Не говори о том, чего не знаешь.

— Попрошу не тыкать.

— А ты тоже тыкай.

— Что случилось? — спросил я. — Мама и папа мои умерли, детей нет. Так что никаких подготовлений к неприятным известиям не требуется. Давай без слюней. Что случилось на берегу? Где радиограмма?

— Нет радиограмм. Так просто зашел. Чайку попить. Рейс кончается, стало быть, скоро расстанемся.

— Не получится чаек. Электронагревательные приборы в каютах запрещены. Водки есть полбутылки. Здешнее пойло, ромовая дрянь.

— Тогда не надо. Писал что-нибудь?

Когда мы с ним раньше плавали, я был моложе, сильнее и умудрялся писать в море даже прозу — не какой-нибудь дневничок, а прозу. И читал ему иногда куски, советовался.

— Твой главный просчет, Юрий Иванович, обуржуаживание — или как там это слово произносится. Я эту болезнь наблюдаю у многих коллег-писателей. Смертельно опасная болезнь.

— Может быть. А я тебе скажу, вернее, повторю, что твой главный просчет — брякать подряд все, что думаешь. Смертельно вредная привычка. И дело не в том, что сам себя под удар ставишь и рискуешь, а, стало быть, себя выбалтываешь. Вот в повести, где меня продал, зачем распятие Христа с судьбой блокадных мальчишек спутываешь? От словоблудия? Коробит как-то.

— Ишь какие у нас капитаны пошли! Какие глубокие читатели! Какие интеллигентные! Налей-ка вот и себе рюмку этой дряни.