Аркадий Первенцев - Матросы Страница 31

Борис совершенно другой. Если взвесить все хорошие и дурные качества этих двух людей, Петр, вероятно, оказался бы победителем. И все же не только тогда, на первых порах, но и сейчас, после всего происшедшего, Катюша предпочитала Бориса. Она не хотела бороться, не упрекала Бориса. Все произошло в минуту опьянения, под натиском впервые разбуженных чувств, и некого в этом винить…

Прошло время, шаг за шагом познавала она глубину своего горя, и все-таки мысли и желания ее стремились к тому, ненадежному и, может быть, дурному, но теперь близкому, самому близкому ей человеку. Все связано с ним, и все им измерялось. Появись он сейчас, протяни руку, — и она забыла бы все и всех…

Катюша съежилась, отвернулась от ветра. Многое из того, что говорил Петр, не доходило до ее сознания, как шелест листьев, как посвист ветра. Зачем он об этом говорит ей?

Каким надо быть порядочным человеком, чтобы так беречь ее покой! Когда-то, где-то, что-то было сказано, даны обещания. Мало ли что говорится! Смешно и грустно. Кто придает значение словам? Ведь она сама все нарушила. Появился Вадим, пошла с ним, познакомилась с Борисом, оттолкнула Вадима. А Петр развивал перед ней свои планы — вернуться в станицу, к больной матери и еще к кому-то, кого он не решился, а может быть, и не захотел назвать…

«Неужели он до сих пор считает себя связанным со мной? — мучительно думала Катюша. — Да еще и оправдывается…»

У него, как видно, все складывается правильно — путь намечен точно. А она? Идет по краю обрыва, один шаг — ив бездну…

— Не надо, Петя, — Катюша прикоснулась к его руке, — зачем ты оправдываешься? Ничем ты со мной не связан. Кругом виновата я одна.

Петр не отпустил ее руку.

— Что с тобой?

— Ничего. Дурное настроение. Разве ты не привык к моим капризам?

— Ты что-то скрываешь? Что-то случилось?

— Хотя бы, — горько ответила она, — да ведь со мной же! Во мне всегда видели хохотушку, теперь это кажется странным… Надеюсь, ты проводишь меня домой?

Под крутояром монотонно гудела станция — подзаряжали подводную лодку. Зазвенела рында — вахтенный отбивал склянки.

Пробежала запоздавшая парочка.

— Симочка, ты меня не поняла, — убеждающим тенорком ворковал высокий парень в кепке, — если ты не напишешь отцу, я сам напишу…

Жизнь, как она есть, текла и в эту ночь в Севастополе. И вмешаться в это течение сложного и бурливого потока жизни было еще труднее, чем в стихийные процессы природы.

Подошли к Приморскому бульвару. Тускло светились скамьи под бледным огнем фонарей. На кораблях тоже погасили все лишние огни. В стороне послышался требовательный свисток патрульного. Простучали шаги. Петр шел рядом, и уже не находил слов ни для расспросов, ни для утешений.

— Мне ничего от тебя не нужно, Петя, — сказала Катюша на прощание. — Пусть мы никогда больше не встретимся, но, что бы дальше ни случилось, не будем жестоки друг к другу.

— Что, что с тобой? — Петра будто разбудили ее слова, полные тайного горького смысла.

— Ничего. — Катюша на секунду задержала его руку. — Ты попадешь на корабль, там много товарищей. Они начнут расспрашивать тебя… Не говори им обо мне ничего плохого. У тебя тоже тогда легче будет на сердце… Прощай!

Она торопливо ушла, не оглядываясь, потупив голову. Хлопнула калитка.

Ветви маклюры мерно качались. На облитой лунным светом земле шевелились мохнатые черные тени. Катюша остановилась у порога и, прежде чем постучать, перевела дух. На этом месте она впервые подала руку Борису и услышала его вызывающие слова: «Вам не идет зеленый берет». Помимо ее воли, теперь ее преследовали мысли только о нем, и ничто и никто не в силах был избавить ее от них.

IV

— Благодарю вас, Боря, — безучастно произнесла женщина в элегантной модной шляпке, предъявляя билет проводнику мягкого вагона «Красной стрелы». — Нет, нет, в вагон не заходите. Носильщик сам отнесет чемодан. Прощайте, Боря…

Поезд бесшумно тронулся. Поплыли фонари дебаркадера. Молодой человек с палашом остался на перроне, даже не помахав на прощание. Женщина знала почему: неподалеку от курсанта стоял адмирал, провожавший в Москву жену и взрослую дочь.

В двухместном купе пахло лаком, свежим бельем и духами, аромат которых принесла с собой женщина, вошедшая сюда. Через минуту все поглотил грубый запах «беломора», неизменно сопутствующий на территории России каждому заядлому курильщику.

Выкурив папиросу чисто по-мужски и погасив окурок в бронзовой пепельнице, женщина переоделась в пижаму, быстро освободившись от лифчика и других стесняющих отдых атрибутов туалета. Она знала: не занятое в Ленинграде место в «Красной стреле» останется свободным до Москвы. Отказавшись от чая, женщина попросила буфетчицу принести ей рюмку («Только рюмку», — повторила она) армянского коньяка и лимон. Буфетчица привыкла к неприхотливым вкусам пассажиров к посуде, которые всегда довольствовались стопками и стаканами. И потому, переспросив о рюмке, она пошла искать ее в своем хозяйстве. Затем в купе, наливая коньяк, она внимательно изучала довольно интересную и еще молодую даму, щедро расплатившуюся с ней.

— Одна? — выйдя в коридор, спросила буфетчица проводника с мохнатыми бровями и свежевыбритыми отвислыми щеками.

Тот неодобрительно оглядел упитанное тело буфетчицы и, пожевав губами, после паузы нехотя ответил:

— Одна.

— А кто тот, морячок?.. Провожал ее.

— Проходи, молодка. Любопытная ты, вижу.

Женщина слышала через неплотно прикрытую дверь весь этот короткий диалог, улыбнулась уголками неярко накрашенных губ и, позвав проводника, небрежно протянула ему четвертной билет, попросила:

— Постучите в дверь за сорок минут до Москвы.

— Прикажете сдачи?

— За белье. Остальное вам, — небрежно бросила женщина, и больше ни проводник, ни другие немногочисленные пассажиры не видели ее до самой Москвы.

В Москве женщину встречал пожилой предупредительный человек в хорошо сшитом пальто из мягкого английского драпа. Возраст и нездоровый цвет лица этого человека заставляли его носить яркие тона одежды и пользоваться косметикой.

— Здравствуй, Ирина, — он приподнял шляпу и чуточку наклонился, подставляя для поцелуя левую щеку.

— Здравствуй, папа, — сказала Ирина, сделав в слове «папа» ударение на последнем слоге.

Пожилой мужчина отказался от носильщика и сам понес чемодан, сохраняя стройность походки и уверенный шаг.

— Почему ты так торопишься в Севастополь? — спросил он уже в такси.

— Мне надо на работу… папа!

Ирина смотрела через мутное стекло на грязную осеннюю Москву и, видимо, не хотела продолжать разговор в присутствии шофера, повернувшего зеркальце, чтобы лучше видеть лицо женщины.

— Как ты провела время в Ленинграде?

— В общем недурно, — ответила Ирина, — устала. Меня всегда ошеломляют там изумительные творения зодчих и провинциальность людей.

Машина остановилась в одном из бесчисленных московских переулков, возле старого дома с наглухо забитыми парадными и широко открытым черным ходом.

На другой день Ирина отправлялась с Курского вокзала крымским поездом. В обычном четырехместном купе мягкого вагона ее спутниками оказались три морских офицера из Севастополя.

В сравнении с немногословным, сдержанным и предупредительным  п а п а  и его манерами старого интеллигента моряки на первый взгляд значительно проигрывали. Им можно было бы простить и суетливость, и ребячество, если бы они могли компенсировать это молодостью. Юный Ганецкий, азартно таскавший свой черный палаш и склонный к щегольству жаргоном, привлекал ее и волновал своей молодостью. Она не могла любить его даже как мальчика. Для этого он был слишком испорчен и не умел скрывать своей порочности. В пылу откровенности Ганецкий пытался интриговать ее, что было вовсе лишнее, рассказами о своих победах над наивными девицами, не утаивая от нее эротических подробностей.

Такие ранние мужчины впоследствии либо превращаются в покорнейших, бесхарактерных мужей, либо до конца дней своих безудержно порхают с цветка на цветок, пока еще есть силы и порхание их не вызывает брезгливости.

Ирина имела возможность наблюдать, оценивать, сопоставлять.

Что может думать о ней сидящий напротив, тоже у окна, безусловно красивый офицер с еле заметной проседью в темных волосах, с особой, подчеркнутой выправкой, которую он пока без труда сохраняет?

Именно этот офицер — что он может думать? Ирина сразу отделила его от двух его товарищей, шумливая, панибратская возня которых и ему, видимо, не доставляла удовольствия.

Капитан второго ранга Говорков, пузатенький, с пухлыми усиками на такой же пухлой губке, суетливо теребил своего спутника: