Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы] Страница 31

Бобриков спешно набрал номер.

— Суд? Это секретарь, что ли? Скажи-ка, милая, как там дело на Маркушева, из «Светлановского»? Как кто? Директор совхоза! Так и говорю, глухая, что ли? Как дело спрашиваю, не закрыли? Не брала истица обратно? Нет? Хорошо!

Перед Дмитриевым сидел человек, как ему казалось, многожильный, способный вынести огромные нагрузки, но ради чего? Этот вопрос сразу высвечивал деятельность Бобрикова, показывая поразительную бессмысленность многих и многих его поступков.

— Матвей Степанович, неужели у вас мало других дел?

Дмитриев проговорил последние слова неторопливо, четко, будто читал текст, написанный вразрядку, не сводя глаз с лица директора. Увидел, как на скулах Бобрикова шевельнулись желваки.

— Алле! Завод! Привет асфальту! Бобриков! Да ничего… Вот знамя сегодня получаем. Спасибо… Я вот чего звоню: подкинь мне машин семь-восемь асфальта, надо тропку проложить метров на сто. Да не-ет! Хватит: всего-то в ширину катка. Ну, посмотри, посмотри… И вот еще что: к тебе поступает на работу мой электрик, Михайлов… А то, что ты скоро сгоришь с ним! Завод, говорю, в небо пустит, как у меня пилораму чуть не сжег. А ты что думал? Пьяница конечно! Так что смотри, тебе жить. Так ты подбрось асфальтику-то, не жмись, ведь на моей территории песок копаешь, возьму и не дам! Ладно, ладно! Всего!

Бобриков положил трубку и посмотрел на Дмитриева. Тот поднялся, подвинул к себе телефон и набрал номер асфальтового заводишка. Трубка тотчас отозвалась мужским голосом.

— Здравствуйте! — спокойно поздоровался Дмитриев. — С вами говорит секретарь партбюро совхоза «Светлановский», Дмитриев. Я должен вам ответственно заявить, что электрик Михайлов — специалист высокой квалификации. Что касается ЧП1 на нашей пилораме, его вины в том нет. Пьяницей его назвать я тоже не могу. Почему уволили? А у нас многих увольняют… До свидания.

Дмитриев мягко положил трубку и встретился взглядом с Бобриковым.

— Та-ак… — Директор попытался изобразить улыбку, но получился болевой оскал. Похоже, он не знал, как реагировать на столь необыкновенное оскорбление, не виданное здесь, в этом кабинете, никогда.

— Вы меня будете слушать? — как ни в чем не бывало спросил Дмитриев.

— Я спрашиваю: как это называется? Как ты смел?

Дмитриев решительно, даже, как ему показалось, слишком картинно поднялся со стула, переждал несколько секунд и спокойно сказал:

— Я попрошу вас, Матвей Степанович, опуститься с небес на землю.

— Это еще зачем?

Дмитриев подавил улыбку, разговор был слишком серьезен, и пояснил:

— Для того, чтобы увидеть вещи в их подлинном, а не уменьшенном виде. Поэтому попрошу еще раз: с сегодняшнего дня быть повежливее хотя бы со мной и говорить мне «вы». Вы неисправимы, Бобриков. Я вынужден еще раз поставить вопрос о вашем обращении с людьми на партийном собрании. Попрошу отнестись к этому со всей серьезностью.

— Не выйдет! Есть вопросы поважней! Да и кто тебя поддержит? Выскочка, понимаешь!

— Впрочем, да… Вы сколотили себе актив. Поработали на славу.

— Не спали! — ядовито подтвердил Бобриков.

— Итак, давайте говорить.

— Не командуй! Я не такими командовал! А то, понимаешь…

— Я жду.

— Я тоже жду, когда ты мне ответишь: почему снял с парадных ворот портрет? А? Сейчас приедут из райкома, а он, понимаешь… Почему снял портрет? — закричал он так, что секретарша сунула свою крашеную голову в притвор двери.

— Я спасал вашу репутацию, Бобриков.

— Как это — спасал? — с хрипом спросил директор, нависая над столом.

— Я отвечу: только невежда может решиться повесить портрет на въездных воротах!

— Что-о? Да я тебя…

— Не забывайтесь, Бобриков.

— Нам с тобой не работать!

— Вы и эти вопросы полномочны решать?

— Решат, кому надо! А портрет немедленно повесь!

— И не подумаю.

— Хорошо! Я прикажу! — Он схватил телефонную трубку, чтобы позвонить, вероятно, в стройбригаду.

— Не делайте, Бобриков, глупости. Я не противодействовал бы вам в этом, если бы хотел вам зла.

— А то он не хочет мне зла!

— Не хочу. Да, не усмехайтесь. У вас просто нет такта, а люди могут расценить ваши действия как угодно… Судите сами: на воротах висят две головы — слева портрет, справа — голова коровы. Одумайтесь!

Дмитриев вышел.

Секретарша, привыкшая к директорским крикам, на этот раз была изумлена, что Бобриков раскричался даже на секретаря партбюро. Однако вид у Дмитриева был безупречен, лишь легкое подергивание плечом выдавало небольшое волнение. Все же он весело посмотрел на нее и дружески кивнул.

«Та-ак… Что же делать?» — машинально спросил сам себя Дмитриев, медленно выходя в коридор. Он понимал, что разговор с Бобриковым о делах невозможен, а об их взаимоотношениях — не только сегодня, но и и обозримом будущем. Некоммуникабельный человек. Дуб. Однако дуб — дубом, а надо работать, а как работать? Да еще весна выдалась дрянь: затяжная, холодная. Вот-вот настигнет совхозы кормовая нехватка. Тут бы держаться один за другого, делиться, помогать, как в одной семье, одной бедой повенчанной, а уж в отдельных совхозах и подавно надо жить, как говорится, заедино. Хотел Дмитриев и сегодня надоумить директора, чтобы собрал людей обсудить угрозу бескормицы у себя и у соседей, выслушать советы, как лучше перегоревать до травы — до желанного времени выпасов. А время это, судя по погоде, наступит еще не скоро… Вон машина какая-то легко шаркнула по асфальту, сошла на обочину, и тотчас захрустел лед на лужах, это в конце-то апреля!

Дмитриев невольно остановился у дверей, что всегда были распахнуты из маленькой приемной в коридор, глянул через голову секретарши и понял, что кто-то приехал из райкома, — узнал по машине.

Инструктор райкома Беляев приехал спозаранку. Новый «козлик» по прозвищу «крокодил Гена» ловко развернулся у крыльца конторы, из него бодро вышел моложавый человек хорошего роста. Укороченное по моде пальто на желтоватом искусственном меху было вольно распахнуто и открывало серый пиджак да синюю рубаху с черным галстуком. Шапку он держал в руке — очевидно, хорошо работало отопление в этой отлично сделанной машине. Дмитриев на несколько секунд задержался взглядом на новом для него человеке, хотя ему казалось, что они где-то встречались. Беляев потоптался у крыльца, разминая ноги (дорога неблизкая!), и пошел, наконец, в контору. Он, должно быть, ничуть не удивился, что его не встречают, хотя окна директорского кабинета выходили на дорогу, а когда в коридоре столкнулся с Дмитриевым, первым подал руку.

— Здравствуйте, победители! Бобриков у себя?

— У себя.

— Прекрасно… Зайдемте все же сначала к вам в партбюро, нам не мешает познакомиться поближе, теперь нам предстоит работать вместе. Вы не против? — с улыбкой спросил гость.

— Ничего не имею против, — ответил Дмитриев тоже со сдержанной улыбкой.

Он открыл перед Беляевым дверь в тот момент, когда в светлом проеме двери из приемной качнулась тень директора и показалась его фигура. Беляев увидел его углом глаза, но не изменил намерения и шагнул в комнату партийного бюро.

— Свежо тут, однако! — заметил весело Беляев.

— Ничего, мы не кабинетные работники, — ответил Дмитриев, а через минуту, когда они уже говорили на общие темы, как и положено говорить при первом знакомстве, память вытолкнула из глубины лицо этого человека — тонкое, вроде болезненное, но энергичное, в легком прочерке продольных, только намечающихся морщин. «Журналист!» — вспомнил он Беляева, выступавшего года три-четыре назад на каком-то совещании.

— Судя по всему, особых проблем у вас в совхозе нет, если весна не преподнесет крупных неприятностей, — подвел итог Беляев после короткого разговора. — Зайдемте к директору, да познакомиться с хозяйством не мешает…

Директор сидел, погруженный в бумаги гак глубоко, что, казалось, не ждал никого, однако Дмитриев почувствовал в воздухе тонкий запах пыли — приказал секретарше срочно подмести. Беседа в кабинете была недолгой: Бобриков рассказал о текущих делах, о планах на будущее — что же еще для первого знакомства? — и повел, инструктора по совхозу. В свите были и главный агроном, и зоотехник, и даже экономист совхоза, только ветврач Коршунов не прибился, а отстал незаметно у самого скотного двора и поспешил куда-то, озабоченный необыкновенно. Бобриков тоже был озабочен, праздничного в нем было немного, однако вскоре окреп духом, как только заговорил о прошлом и настоящем совхоза.

— А этот молочный комплекс тоже построен при вас? — спросил Беляев.

— А при ком же? Я принял совхоз, когда он только-только зародился, еще сопливый был. Деревеньки привыкли жить сами по себе. Прикажешь, помнится, ехать работать из центра в другую деревню — в Бугры, к примеру, — а они не идут.