Кирилл Усанин - Григорьев пруд Страница 31

Вот он, Саша, встает, тихо говорит:

— Пора, мама, — и идет вслед за людьми к железной перегородке.

Она идет рядом с ним, и невольные слезы застилают глаза, мешают говорить. Она пересиливает себя, сдерживает, чтоб совсем не расплакаться, чтоб не волновать понапрасну Сашу.

— До свидания, мама, — как бы издалека шепчет Саша, и она наклоняет его голову, трижды целует в губы, находит силы, чтоб сказать на прощанье:

— Иди, опоздаешь.

— Да, да, — снова шепчет Саша, машет рукой, отступает от нее, удаляется все дальше и дальше, сливается с людьми, которые уже чувствуют себя пассажирами.

Вцепившись руками в перегородку, она смотрит на сына и ждет, когда он обернется, махнет рукой. И вот он оборачивается и машет ей свободной рукой, и она тоже усиленно начинает махать руками и даже пытается что-то кричать. Кажется, она не выдержит, побежит вслед за ним. Она уже плохо видит его, путает то с одним пассажиром, то с другим, и ей становится так обидно, что она не выдерживает, плачет, но рядом слышится чей-то голос: «Ну вот, поехали», — и она, вытерев слезы, не отрываясь смотрит на самолет, который, освободившись от лестницы, медленно разворачивается и катится по бетонной дорожке в конец аэродрома. А голос рядом как бы продолжает услужливо объяснять то, что должно произойти там, на взлетной полосе. «Сейчас полетит», — сообщает он, и она видит самолет, на мгновение застывший и воющий так, что больно ушам. И вдруг он сорвался с места и быстро-быстро помчался, и она не заметила, как он оторвался от земли и взлетел. «Ну вот, полетели», — сказал все тот же голос, и она шепотом повторила: «Ну вот, полетел», — думая о сыне. Через минуту самолет скрылся, растаял в синеве высокого неба, но она еще стояла и ждала, не блеснет ли на прощанье серебристое крыло самолета. Нет, не блеснуло, все тихо и чисто, тихо и чисто все в ней, будто это уже не она, а кто-то другой, на кого она смотрит с состраданием и жалостью.

И сегодня она легко отпустила Сашу и даже сама удивилась, почему не возразила, а просто сказала:

— Поезжай, Саша, — хотя ей не хотелось его отпускать. Три дня уже прошло, а рядком так и не посидела, ладком не поговорила, а разве каникулы велики — вздохнуть не вздохнешь, от книг голову не остудишь...

— Саша, — тихо шепнула она, но, видно, шепнула вслух, так как Тамара тотчас же спросила:

— Ты чё, мама?

— Что? — вздрогнула мать. Она не думала, что Тамара не спит и тоже думает. — Нет, ничего, — торопливо сказала она. — Спи.

— Поди, уже доехали? — помолчав, сказала Тамара.

— Должны.

— Хоть бы все хорошо было.

— Все будет хорошо. Спи.

— Дай бог, — шепнула Тамара, повторила: — Дай бог.

Мать усмехнулась: «Зачем в это дело бога встревать? Ведь и верить не верит, а все вокруг бога вертит».

Вот и Леонид такой. В шахте этого бога так поминает, что жуть берет, поди, самого, а тоже чуть что: «Дай бог». Даже обидно становится: зачем? И вообще Леонид часто ее обижал.

Она помнит, как ходила к начальнику цеха рудоремонтного завода, просила принять на работу Леонида.

— Тяжело нам, Павел Романович, примите его, все-то полегче будет. Парень он справный. Что худющий — ничего, в деле он горяч.

— Не могу, матушка, не по закону получается, шестнадцати твоему парню нет, а по виду и четырнадцать не дашь. Не могу.

Уговорила все же, взял Леонида на работу, место хорошее определил — учеником токаря сделал. А Леонид поработал с полгода — ушел, не захотел за учителем стружки убирать, бегать за папиросами в буфет. Самостоятельным сразу решил быть, а годами для своей самостоятельности еще не вышел.

И женился он как-то несуразно, не по-людски. Привел Тамару,сказал:

— Вот, мама, принимай, жена моя.

Пришлось второпях что-то вроде свадебной вечеринки устроить, обойтись без родственников. Не прошло и двух лет, а Леонид приготовил матери новую обиду — с двумя детьми да женой съехал на частную квартиру. И ведь никто не обижал его, слова худого не сказал: просто опять решил пожить самостоятельно. «Себя как семьянина, человека женатого, испытать хочу», — сказал он.

— А люди? Что люди подумают? — вспомнила мать.

Леонид рукой махнул:

— А чё мне люди, я сам человек.

Так и жил на частной, пока квартиру не дали.

— Шалопутный ты, Леонид, — повторял насмешливо Иван. — Все чудишь, никак без этого не можешь.

— Какой уж есть, — дерзко отвечал Леонид.

В последние годы, слава богу, приутих, видать, прижился, но иногда что-нибудь да выказывал. То охотой вздумал заниматься, целыми днями на озерах пропадал, сколько ночей из-за него не спала, перемучилась вместе с Тамарой. А тут пошел учиться. Понабрал учебников, тетрадками обложился, да терпения не хватило, месяца через два и ушел из школы. И опять же учителя — все свои, знакомые — останавливали ее, за сына выговаривали. Вроде шутили, а в то же время строгость проявляли: «Возьмите вы ремешок да ремешком его, ремешком...» Она приходила к Леониду, говорила с обидой:

— Ты чё срамишь меня? Учиться так учись, а людей нечего смешить!..,

— Ну? — удивлялся Леонид. — А ты тут при чем? Я ведь не маленький.

— Хуже маленького, — сердилась она.

Вот и теперь — машиной обзаведется, опять думай, как бы чего не выкинул. И так уже много греха из-за нее вышло, а что еще будет? Этот Петро Августу поедом ест.

Как только подумала об Августе, так сразу же представила вчерашний день, увидела плачущее лицо дочери, вспомнила слова ее: «Богом я обиженная». Пожалела ее, но тут же и упрекнула: «Сама виновата. Никто не просил тебя замуж за этого Петра выходить».

Работала в ту пору Августа в столовой, числилась на хорошем счету, были довольны ею и повара, и посетители. Вот и прилепился один такой посетитель — Петро Стариков. В день по два раза наведывался, занимал крайний столик и все высматривал. Было на что поглядеть: Августа ростом вышла удачная, телом стройная, с тугими, полными, как яблоки, щеками. Семнадцати не было, а выглядела совсем невестой и в разговоре детскость свою ничуть не проявляла. Говорила вежливо, но строго, лишними словами не разбрасывалась.

Может быть, поэтому ее нареченный жених Миша Лаптев вел себя несмело, часто терялся, краснел. Любил он Августу молча, терпеливо, душу свою не выказывал. «Да будь же ты посмелее, Миша, не робей уж больно!» — говорила мать. А дочери напоминала: «Ты у меня шибко-то хвостом не крути, не мучай парня, обласкай. Справный он, ладный». — «Да молчит он все, мама, как сядет, так и молчит», — смеялась Августа. «Вот и хорошо, лишнего не болтает».

А Петро все в столовую наведывался, на рожон не лез, будто чуял, что выждать надо, уловить удобный момент, а потом уж действовать. И откуда такая ухватка в нем, двадцатитрехлетнем, объявилась? Так поговаривали: пошел в отца. Тот только потому и жил сытно да вольно, что провести его не каждому удавалось, все, что задумывал, выполнял раньше срока. Где нужно, делом брал, где — терпением и хитростью. В общем к жизни своей относился по-хозяйски, расчетливо. В него и сынок пошел. На лицо Петро был не слишком пригож: волос реденький, рыжий, широкие скулы, узкие, с татарским разрезом, глаза спрятаны в глубоких впадинах, выступ лба большой, почти квадратный. Знал поговорку «С лица воды не пить» и смысл ее понимал по-своему.

Вот и дождался своего часа Петро Стариков. Заговорила с ним Августа. Тут уж он не сробел, ответил, а через день-другой напросился проводить, — в его действиях уже наметились черты твердости и решимости.

Мать не сразу приметила, по Мише догадалась, а однажды наткнулась на дочь с Петром, высмотрела его, и жалко ей стало Мишу Лаптева, скромного, тихого парня; теперь уже поздно что изменить!

Так и вышло, женился Петро на Августе, увез ее в свой дом, приземистый, с двумя маленькими комнатами, доставшийся по наследству от отца. «Ничего, — успокоил жену и тещу, — через пять лет новый дом выстроим». Пяти лет не миновало — переехали в пятистенку, свое хозяйство наладил Петро.

Не часто навещала мать дом своей дочери, чувствовала себя в нем неуютно, по-чужому, больше двух дней не гостила.

Тот день она хорошо помнит. Сидела с дочерью за столом, щипала к ужину пельмени, как бы нехотя, через силу перебирала пустяковые новости. Тут возьми да вспомни о Мише Лаптеве. О нем не собиралась говорить, утаить хотела, да не выдержала, сказала. Сказала, что видела его днем в городе, на автобусной остановке, с двумя детьми и женой. Сидели они на скамейке, чистые, нарядные. Дети ели мороженое, мать что-то им говорила, а Миша как бы со стороны поглядывал. Пройти мимо не решилась, окликнула. Он вскинулся, подбежал к ней, долго держал ее ладони в своих, все расспрашивал, как и что, о себе коротко сказал: «Вот жена, дети, живем в Карабаше».

— О тебе спросил. Как живешь-можешь. Не забыл. Видать, любит еще. Ты чё?

Августа уронила голову на белые, мучные руки, зашлась в глухом, надрывном плаче.

— За что, господи, за что?! Разве я не вижу? Все вижу, потому и терплю, что все вижу. Не жалеешь ты меня, мама, чужая тебе стала... Да и всю жизнь была чужая... Ничуть не жалела. Спины не разгибала, а ласки так и не слышала... Вроде меня подбросили, как щенка заблудшего...