Дмитрий Нагишкин - Созвездие Стрельца Страница 32

— Оставь ты его в покое! — сказал Вихров. Он споро обрушивал снег у борта одной баржи, с удовольствием примеряясь к снежным завалам так, чтобы захватить своей лопатой побольше, и выбирая снег ровными кубиками. Работал он вроде не торопясь, но дело подвигалось у него куда быстрее, чем у товарища. Он разгорелся. Его бледные щеки порозовели, и дурное настроение развеялось.

— Ну и целуйся с ним! — зло буркнул Прошин, рубанул снег лопатой внизу, не заметив, что над ним нависла снежная крыша, смерзшаяся у самых обводьев. В ту же секунду на него обрушилась целая лавина снега, засыпав чуть не по макушку. Смуглое лицо его побледнело. Забыв про лопату, он принялся разгребать снег руками, будто плыл. Вихров подал ему руку и вытащил из сугроба. Прошин поглядел вверх и чертыхнулся:

— Хорошо, что там льда не было, а то…

— А ты не злись! — сказал Вихров и принялся обколачивать Прошина со всех сторон. Затем он силком снял пальто с Прошина, которого проняла дрожь, и выбил его рукоятью лопаты. Помог надеть пальто, разыскал лопату Прошина, сунул ему в руки и сказал: — Работай быстро, пока не разогреешься!

— Ты… Ты — христианский демократ! — сказал он Вихрову, но последовал его совету.

— Я не христианский демократ, но просто считаю, что жизнь так коротка, что на ссоры, на злость не стоит ее тратить.

— Философ! — сказал Прошин. Почувствовав, что ему становится жарко, он приостановился и стал наблюдать за тем, как работает Вихров. — Ты где так научился, дружище?

Вихров усмехнулся:

— Отец учил меня глядеть в корень вещей и искать здравого смысла во всем.

Прошин сказал:

— И в председателе?

— Ну и злой же ты! — удивился Вихров. — А в председателе есть тот здравый смысл, что действовал он правильно, принципиально правильно, но без учета условий, стало быть, с низким коэффициентом полезного действия…

— Ну конечно, если бы нас с его помощью потащили в НКВД, коэффициент полезного действия был бы выше значительно. Особенно, если бы там оказался такой же здравомыслящий товарищ, как этот чистоплюй!..

— Ну, бог не выдаст — свинья не съест! — сказал Вихров утешительно, по складу своего характера будучи оптимистом.

Чистоплюй между тем и помахивал руками, и покрикивал, и потаптывал своими валеночками. Была ли в том нужда или нет, но он возникал то здесь, то там. И вдруг у Вихрова начало двоиться в глазах — будто уже не один, а два чистоплюя вовсю руководили воскресником. «Оперативнее, товарищи!» — слышался его возглас в одном месте. «Веселее, товарищи!» — кричал он в другом месте. «Все для фронта! Все для победы!» — призывал он в третьем месте. Все это, верно, так и следовало — и оперативнее, и веселее, и все для победы — и, однако, работа шла веселое не там, где возникал чистоплюй со своими скучно-ободрительными возгласами, а там, откуда он уходил…

Война есть война, но и человек есть человек. Как ни измучены были горожане далекого тыла голодным пайком и крайней неуверенностью положения на здешней границе, как ни страдали по близким, которых отняла война, как ни озабочены были они судьбой своих детей, которых жаждали видеть свободными от своих тягостных забот военного времени, в каждом из них жила та доля сознания необходимости общности интересов, которые рождали и жажду деяний и жертвенность, и волю поступиться своим личным ради общего, то есть то, что мы называем патриотизмом, любовью к родине. Это же чувство не допускало скуки в работе, если эта работа шла на пользу человеку. И оттого везде, где работали люди, вдруг послышались и шутки и смех и вспыхнула где-то песня.

Председатель остановился возле учителей. Чубчик его взмок. Кубанка была на затылке. Воротник полушубка расстегнут. В руках его была зажата разнарядка на работу, полученная от Рыбного порта, которую он называл оперативной картой. От его разгоряченного широкого, как блин, лица шел парок. С довольной улыбкой он прислушался к разноголосому говору вокруг, подкрутил ус и сказал:

— Вот так и работаем, товарищ депутат. В коллективе! На благо родины! По всему фронту…

Он грузно повернулся и стал смотреть на копошащихся в снегу людей, словно он должен был вести их сейчас в атаку на врага. Вихров отвернулся. Прошин спросил председателя:

— А в чем, собственно, заключается наша задача?

Председатель повел рукой вокруг:

— Ликвидировать последствия снежной стихии… Подготовим плацдарм для следующих коллективов…

Но тут пришел какой-то человек из Рыбного порта — маленький, сутулый, замерзший до синевы, в потрепанной шинелишке и в треухе, не закрывавшем ни шеи, ни ушей. Он хмуро сказал:

— На кой ляд вы тут все разворотили, товарищи? У вас в разнарядке указано — расчистить и выгрузить халки «С № 122» и «УБ № 236». Только и делов! А вы до сих пор к выгрузке и не приступали…

Прошин поглядел на Вихрова.

— Поди ты к чертовой бабушке! — сказал Вихров.

Но Прошин не пошел к чертовой бабушке, а полез на халку «С № 122», вокруг которой весь снег был убран, а на палубе лежал двухметровой лебяжьей периной. Прошин умостился, примерился и, окопав лопатой добрый кусок этой перины, со злостью обрушил ее вниз, прямо на председателя.

— Полундра! — сказал он, видя с наслаждением, как председатель в мгновение обратился в снежную бабу, а потом судорожными движениями стал отряхивать свой нарядный полушубок и кубанку и умчался организовывать народ на новое боевое задание, к удивлению Прошина и Вихрова даже не чертыхнувшись.

Иван Николаевич сидит в кабинете.

Он ерошит свои недлинные волосы, жестковатой щеткой торчащие вверх. Рябоватое лицо его осунулось, под глазами набрякли мешки. «Хорош мальчик!» — говорит он про себя и потирает щеки, успевшие за ночь покрыться рыжеватой колючей щетинкой. Он и ночевал в кабинете. Трудно сказать, спал ли он в эту ночь. Телефон, будто обрадовавшись, что хозяин не пошел домой, трезвонил то и дело, как то и дело открывалась дверь в приемную: звонили из города те, кому нужны были свет и вода, топливо и машины, а людям из штаба борьбы с заносами все требовались уточнения и выяснения. «Вам дадим ток только к восьми утра — зачем он вам ночью? К началу работы!» — говорил он одним. «Ток даем только для хирургического отделения, а в терапевтическом пусть посидят при свечках!» — говорил он больницам и госпиталям. «Котельные получат топливо к середине дня. Сейчас питайте топки только так, чтобы не заморозить отопление!» — говорил он жилищному тресту. «Хлеб вы должны испечь к утру, как обычно. Рабочие должны получить свой паек, несмотря ни на какие стихии! Вот так!» — говорил он. «Промтовары подождут, не к спеху. Машины дам в первую очередь для подвозки топлива, во вторую — для подвозки продовольствия, а потом на все прочие цели!» — говорил он. Коротко и ясно. Если на другом конце провода пытались спорить, возражать или что-то доказывать, он клал трубку. «Шевелите головой! Почему я должен думать за вас?» — спрашивал он одного из штаба. «Сами подумайте, найдите лучший вариант — доложите!» — слышал второй и уходил, тихонько закрывая за собой дверь. «Погоди! Тут надо посидеть и обмозговать это дело!» — задерживал он третьего, и они вдвоем обмозговывали это дело до полной ясности…

И вот наступила тишина.

Уснула, положив голову на скрещенные руки, Марья Васильевна в приемной. Задремал милиционер на площадке лестницы, задрав голову на спинку кресла, чтобы никто не подумал о потере им бдительности на посту, и сладко выдувая носом какие-то простенькие мелодии. Затихли шаги в коридоре. Перестала хлопать тяжелая входная дверь. Замолк и телефон. Все здание погрузилось в темноту. Лишь синяя лампа у входа да настольные лампы у секретаря и у председателя не смыкали глаз.

Это значит — все на пути к своим местам или уже на местах. Возможно, кто-то уже приступил к работе. Осматриваются. Примеряются. И уже делают первые ошибки, без которых не может быть накопления опыта. Кое-где делаются и первые глупости, проистекающие от горячности или от зазнайства, — ведь в каждом доме может обнаружиться свой Наполеон, полагающий, что для произведения чего-либо совершенно достаточно его команды: «Ать-два!»

Разные люди отправились туда — к складам, причалам, путям, в парки, на дороги, к вокзалам…

Иван Николаевич жмурится, встает. Оглянувшись на полураскрытую дверь в приемную и удостоверившись в том, что Марья Васильевна не видит его, он начинает подпрыгивать на месте, разминаясь, чтобы прогнать сон. Это, по его мнению, лучший способ вернуть бодрость. К тому же это упражнение вообще нелишне для него: война войной, а живот у Ивана Николаевича почему-то растет. Про него говорят пока «крупный», «представительный», «плотный», «полный», но уже недалек тот день, когда кто-то скажет «толстый» — и ваших нет, пристанет ведь это словечко, не отлипнет!