Сергей Сергеев-Ценский - Том 3. Произведения 1927-1936 Страница 32

И многие из лежавших на пляже в это утро отметили странного мальчика с балалайкой в руке.

Да, он захватил сюда свою балалайку, зачем, — этого не понимал Андрей Османыч. Он, Садко, со своими гуслями пришел к своему морю, совсем не желая, чтобы какие-то бессчетные фигуры, малайцы, усеяли весь берег.

Он даже бормотал иногда, взглядывая на отца недовольно:

— Зачем они?.. Не надо их!.. Зачем?

— Иди, иди знай! — так же недовольно косился на него отец и тянул его за руку.

Он знал, куда тянул Садко; он говорил:

— Вон свободный клочок, видишь? Там и сядем.

Подошли к этому клочку пляжа. Огляделся кругом Андрей Османыч, отдышался, помахал себе в открытую грудь белой кепкой, сказал:

— Очень хорошо!.. И какой штиль!.. Это, когда море тихое, штиль называется… Штиль!

— Я знаю, — отозвался Садко, — не трудись, пожалуйста!

— Знаешь?.. Гм… Откуда же ты знаешь?.. Ну, садись, отдохнем…

— Купаться!

— Отдохнем сначала, нельзя сразу.

Грузно сел на песок отец, — остался стоять Садко.

Он и не стоял даже, — это только так казалось кому-нибудь около, что стоит тонкий маленький мальчик с детской балалайкой в руках, в серенькой тюбетейке, в розовой рубашке, в очень коротких синих штанишках и глядит на море… А Садко не стоял совсем, — он летал над морем…

Ленивый двухмачтовый баркас-парусник маячил у горизонта, — он заглянул в него и дальше… Буксирный пароходик трудолюбиво тащил длинную, низко сидящую баржу, попарил над ним, и — дальше… А дальше было одно только голубое и без конца… Дальше было только оно все, — море. Налево — в него уходили чуть розовые горы, и даже не поймешь, горы это или так, облака; направо — одна близкая гора, похожая на чудовище, которое пьет; а около ног плещется чуть-чуть и шепчет: шу-шу-шу, и белая зыбкая каемочка по всему пляжу.

Близко от берега два камня в воде; они почему-то с белыми верхушками.

— Почему, папа, они белые?

— Белые?.. Гм… Это, видишь ли, скорее всего от соли… В морской воде ведь соль… Раздевайся!

Но подальше от этих камней, вправо, там не камни уж, а целые скалы на берегу, и они пурпурно-лиловые с черными трещинами.

— А те вот не белые, смотри! — показывает на них Садко. — Значит, там, в морской воде, нет уже соли?

— Там?

Андрей Османыч очень внимательно рассматривает эти скалы, думает, вздыхает, чешет грудь и отвечает кротко:

— Там фотограф… Видишь вон фотографа?.. Аппарат черным накрыт, — видишь?

— Зачем он? — скучно спрашивает Садко.

— Фотограф?.. Он всегда затем, чтобы снимать… И тут и везде…

— Что снимать? Мо-ре?

— Море ему за это не заплатит… Людей, конечно… Вот и мы с тобой можем сняться…

— Глупости какие!.. Я совсем не хочу…

И сердито отводит Садко глаза от этих скал на море влево.

— А вон, посмотри, комсомольцы подошли сниматься, — кивает отец.

Садко чуть скашивает глаза и видит — двое в купальных костюмах, — юноша в полосатых трусах, девушка в темном, должно быть, синем, но потемневшем купальнике. Они лихо вскарабкались на скалу, и юноша стоит себе прямо и грудь вперед, — физкультурник, — а девушка закатывает свой купальный костюм, чтобы как можно больше показать сильные ноги, тоже, должно быть, физкультурница… И так хохочет при этом, что слышно на целый пляж, так что даже и Андрей Османыч фыркнул:

— Ничего, недурной голосок у девчонки! — и тут же размашисто снял рубаху.

Фотограф, повозившись около своего треножника, должно быть, щелкнул уже и сделал им двоим на пурпуровой скале разрешающий жест, потому что физкультурник вдруг поднял физкультурницу и бросил ее в море (так что тихо ахнул Садко), а следом за нею бросился сам, и вот уж, плывя один за другим вразмашку, обогнули они скалу и, выбравшись на берег, стали бросать друг в друга пригоршни гальки.

— Что ж, недурной номер, — сказал, глядя на них, отец.

— Давай и мы будем купаться, — не глядя на него, отозвался Садко и положил на песок тюбетейку и балалайку.

И вот он по колени в воде…

У него странное теперь лицо, очень побледневшее почему-то, а зрачки глаз стали заметно больше.

Он смотрит в воду, где ноги его как будто сломаны волной, а под ногами разноцветная галька. Воды он не чувствует совсем, воду здесь у берега щедро нагрело лечебное солнце, и пахнет от нее вишневкой.

— Ну, давай буду учить тебя плавать, — говорит отец. — Ложись-ка мне на руки!

И руки, и грудь, и спина отца густо покрыты темными волосами, чего раньше не замечал Садко. Это его поражает, и он вскрикивает брезгливо:

— Ты — обезьяна, папа!

— Ты тоже, — отзывается отец. — Ну-ка, ложись и болтай ногами!

Садко хочет плыть так же, как плыли те двое около скалы. Он ложится, болтает ногами и отфыркивает воду, которая сама почему-то так и льется и стремится попасть ему в рот.

— Не глотай!

— Я не… глотаю… А это что?

— Это?.. Так, черт знает что… Жир какой-то рыбий…

И Андрей Османыч одной рукой держит сына, а другой загребает и отбрасывает наплывшую медузу, добавляя при этом:

— Видишь, гадость какая тут плавает… Вот почему тебе и говорят: болтай ногами, а воды не глотай!

Но медуза наплывает снова, а за нею еще две побольше и поплотнее.

— Вы смотрите, они могут мальчика укусить! — матерински вмешивается в разговор отца с сыном неимоверно толстая женщина, чуть приподняв черноволосую голову и поведя выпуклым глазом (другой был прищурен).

— Вот видишь, Садык, оказалось, кусаются… Поэтому, значит, они живые… Давай их отгоним дальше!

И отец вместе с сыном начали плескать в медуз водою.

Однако Садко не испугался их; он даже фыркнул насмешливо:

— Уку-си-ить!.. Где же у них зубы?

Спереди было море, сзади лежали на простынях люди, и море казалось Садко гораздо роднее, и он начал наконец смеяться нервически:

— Уку-сить!.. Хи-хи-хи… Уку-си-ить!..

И делал руками такие же бравые движения и так же выпячивал грудь, как тот физкультурник на яркой скале.

Найдя, что купаться достаточно, Андрей Османыч лег на простыню так же, как лежали другие, ничком, подставив спину под сепийную кисть солнца, и сказал сыну:

— Гм… Замечательно, как действует купанье морское: очень хочется спать…

Садко поглядел на него с ужасом:

— Как спать?.. Те-перь спать?

На море же смотрел он так пристально, с такою любовью… Он даже руки распял так широко, как только мог… Он прошептал почти беззвучно: «Море!.. Море!..» Внизу, там, в нем, в этом голубом, — хрустальный дворец морского царя… У дочерей его (они, как та физкультурница) рыбьи хвосты…

Когда знакомо заливисто захрапел отец, Садко весь насторожился, заерзал по песку глазами и вдруг счастливо нашел, что ему представилось как совершенно необходимое: кусок бечевки от какого-то фунтика, здесь же и брошенного кем-то.

Спеша и оглядываясь на спящего отца, Садко привязал бечевку к одному из колков балалайки и потом сделал широкую петлю. В петлю просунул голову, и балалайка оказалась у него за плечами. Потом он надел штанишки и тюбетейку; рубашку подержал было в руках, но бросил.

Отец храпел, как дома. Очень толстая женщина тоже лежала с закрытыми глазами. Садко осторожно отошел и потом, все ускоряя шаг, то перескакивая через ноги лежащих, то обходя их, двинулся к пурпуровой скале.

Когда подошел он, на него очень участливо поглядел фотограф, загорелый черный мужчина с кривым на левый бок носом, но, встретясь с ним глазами, Садко тут же отвел свои.

Те молодые физкультурники теперь лежали рядышком, прижавшись друг к другу; он читал вслух какую-то книжку в красной обложке, она слушала, закинув голые ноги одна за другую и шевеля в них большими пальцами. Мимо них Садко прошел горделиво. На них он раза два потом оглянулся украдкой. Подойдя к скале, он сразу отметил, за какие выступы нужно хвататься руками и в какие трещины ставить ноги, чтобы взобраться наверх. И он взобрался, как ящерица. Он сбил себе об острое ребро камня колено, он почти вывихнул палец на левой руке, но, взобравшись, только потянул его раза два, только чуть глянул на колено и тут же забыл о нем…

Дело было уже сделано наполовину и так удачно. Удача его окрылила, удача его преобразила… Очарованный, окончательно отъединенный от всех-всех людей здесь, на берегу, и даже от своего отца, который может тут спать и который весь покрыт шерстью, как обезьяна, Садко снял с шеи свою балалайку, вытянул ее вперед в обеих руках, глотнул глазами в последний раз этого неистово-голубого, крикнул: «Морской ца-арь!» — и сорвался со скалы в воду.

Это видели кривоносый фотограф и физкультурники, читавшие книжку в красной обложке.

Когда физкультурники, бросив книжку и поглядев друг на друга изумленными глазами, без слов вскочили и вбежали в море, Садко, ошеломленный падением, ушибший об воду бок и сразу выпустивший из рук балалайку, тонул.