Иван Шамякин - Атланты и кариатиды Страница 33

Шугачев сдался.

— Ладно, пошли. Я всегда шел за тобой.

— Виктор! Это свинство — выяснять, кто когда за кем шел. Я дорожу твоей дружбой. И благодарен тебе, Поле…

— Меня всегда смущали признания в любви. Даже Полины.

Максима и раньше забавляло и даже немного смешило, как Виктор одевался: натягивал пальто, как ребенок — высоко подняв руки над головой, сразу влезая в оба рукава. Но сейчас это не рассмешило — увидел аккуратные заплаты на подкладке у рукавов. Растрогало его старенькое демисезонное пальто. А человек этот любит красивые вещи и знает в них толк.

На крыльце Виктор залюбовался лыжами Нины Ивановны.

— Послушай, где ты купил такие?

— В Минске.

— Как ты сводишь концы с концами? Мои давно мечтают о таких лыжах. Но, во-первых, где их достать? А во-вторых, кусаются, наверно…

— Я подарю своим крестникам такие лыжи.

Виктор смутился.

— Ну, что ты… Пускай сами заработают, — и оглянулся на лыжи. — Не боишься оставлять здесь? Украдет кто-нибудь.

— Ничего еще не крали.

— Не идеализируй, разочаруешься. Поля была такой идеалисткой, пока у нее не вытащили кошелек в моей месячной зарплатой. Вот ахала!

Они шли по поселку, по дорожке, которую засыпало мягким снегом. Шли один за другим: Шугачев впереди, он, Максим, за ним, ступая след в след.

Максим думал о том, что Виктор странно возбужден, как будто история с дочерью не огорчила, а только взбудоражила. Настороженно ждал, когда же он начнет говорить о Вере.

— Слушай, что ты там городил Поле насчет… — остановился Шугачев и повернулся к нему.

«Ну вот, начинается», — подумал Максим.

— …Заречного района? Она поняла так, что из оптимиста ты превратился в пессимиста после поездки а Минск. Что, поставили крест на нашем эксперименте?

Максим с облегчением вздохнул: значит, о Вере Поля ничего не сказала.

— Не поставили. Но могут поставить.

Шугачев взял его за воротник куртки, притянул к себе, как будто хотел хорошенько тряхнуть.

— Максим! Не дадут экспериментальный район, я взбунтуюсь. Один раз в жизни, черт возьми! Я был. дисциплинированным! Самым дисциплинированным! Всегда, везде. Но я художник. Ты веришь, что я художник?

— Когда-нибудь я усомнился в этом?

— Я хочу совершить хоть один подвиг как художник. Как гражданин я подвиг совершил. Двадцать лет я проектировал так, чтобы экономить на каждом метре, на каждой лестничной площадке, на коммуникациях, на пожарной лестнице, на кустах во дворе. Я наступал на горло собственной песне. Жертвовал талантом, творческим престижем. Отказался от собственного имени. Где кто прочитает, что это построено по проекту Шугачева? Да и не хочу я, чтобы на домах по Московской стояло мое имя. Не нужно! Но мне пошел шестой десяток… И я не потерял надежды построить нечто такое, чем бы люди любовались. Да нет, не просто любовались! Где людям было бы удобно, хорошо жить. Я специализировался на жилье, и я хочу строить жилье. Но такое, за которое не стыдно было бы через пятьдесят, сто лет. Мы много говорим о городах будущего, о коммунистических городах. И не можем построить одного района, в котором были бы черты будущего: простор, свет, зелень, комфорт, высокий быт, культура. Одним словом, все для людей и особенно для детей. Не можем потому, что у стройбанка существует только один бог — цена квадратного метра! Как же мне осуществить свою мечту? Как? Ты пообещал мне экспериментальный район. Вот и отвечай! Как мне осуществить то, что я вижу во сне? И не только во сне. Что существует уже на многих листах…

Максим смотрел на друга с удивлением. Только «под мухой» Виктор Шугачев становился многословным. Но, пожалуй, никогда еще не говорил с такой горячностью о своей работе, о своей мечте. О мечте вообще не говорил. И даже слушать не любил споры коллег об архитектуре, которая могла бы стать памятником искусства, как творчество великих предшественников. Максима иногда даже тревожило и огорчало, что, пожалуй, лучший в городе архитектор так покорно и безотказно проектирует самые ординарные жилые дома и районы.

То, что услышал сейчас от Виктора, обрадовало: здорово, черт возьми, что в нем живет такой огонь! Но и испугало. А чем он, друг, главный архитектор, который подал идею, может ему помочь после того, как ему еще раз дали понять силу бога, имя которому — экономия? Бога, мудро созданного людьми, но, как многие боги, превращенного в идола — в закостенелый эталон во всех сферах деятельности. В иных случаях это на пользу, а в других польза лишь кажущаяся, однодневная, без мысли о будущем и об аспектах не только материальных, но и духовных, эстетических, что для зодчих неразрывно связано между собой. Но, к сожалению, немногие плановики, экономисты, финансисты это понимают. Некоторые считают, что архитекторы витают в облаках и лишь усложняют ясные, как божий день, задачи.

Шугачев прошел несколько шагов и снова остановился.

— Слушай! Если Заречный район режут как экспериментальный, я отказываюсь от его проектирования. Решительно. Хватит. Что ты так смотришь? Не веришь? Знаю, что мне дадут по шее: секретарь партбюро разводит анархию! Но я не могу… Не хочу и органически не способен проектировать еще одни Романовичи, еще один «Третий район»… Этому даже названия человеческого не придумали. «Третий»! Будет четвертый, пятый. По одному шаблону. К черту! Лучше общественные уборные буду проектировать. Вы, городские власти, наконец вспомнили, что их мало в городе.

Внимание Максима привлекла фигура в красном, мелькнувшая на взгорке меж берез. Шугачев тоже увидел ее. Равнодушно спросил:

— Что там за стоп-сигнал?

Максим засмеялся.

Незаметно, ничего не говоря, он повернул назад, к даче. Шугачев оказался сзади. И снова заговорил о главном:

— Ты что там сопишь, гений? Не можешь толком сказать, с чем приехал?

— Ни с чем.

— Как ни с чем? Значит — крест?

— Сам не пойму. Ты надеялся на меня, я — на Игнатовича… На кого Игнатович, не знаю. Не говорит. Где-то произошло короткое замыкание.

— А Сосновский?

— Сосновский никогда не проявлял особого внимания к архитектуре, полагается на Игнатовича.

— Что же мне делать? — спросил Шугачев, и в вопросе этом Максим прочитал страх человека, который не отличался смелостью, когда надо было принять решение вроде того, какое он так пламенно и убежденно только что высказал. Этот человек был смел в мечтах, в творчестве — в том творчестве, которое никто не может ограничить.

— Будь художником!

— Где? На чем? — закричал Шугачев с возмущением. — У меня одна, очевидно, последняя возможность — Заречный район. Нет, я не откажусь от него. Я откажусь от проектирования типового района, каких тысячи. Меня либо выгонят из института, либо запишут выговор. Но я буду работать над своим проектом. Ночами. Дома. Пускай без надежды, что он будет когда-либо осуществлен. Мне хочется, чтоб меня поняли дети. Теперь они все, даже Катька, живут этим проектом. Верят в него. Помогают мне. Младшие надеются, что будут жить в этом необыкновенном районе со спортивными площадками и бассейнами. Я не могу разрушить их веру. Они должны жить в таком районе. К этому идем.

— Ты кого агитируешь? Меня?

— Я не агитирую.

— Ты говоришь, как на пленуме Союза архитекторов, где присутствуют руководители Госплана и Госстроя.

— Я скажу и на пленуме.

— Ты скажешь. А я говорил.

— И что?

— Я сам у себя спрашиваю: и что?

Максим считал, что таким образом он еще больше раззадорит товарища. Пускай Виктор заведется, это будет на пользу.

Но Шугачев вдруг умолк. Максим обернулся к нему.

— Ты что?

— Что — что?

— Замолчал.

— А что говорить? Я тебя ругал за твой самоотвод, хотя в душе восхищался тобой. Я на такое не способен. Меня всегда радовала твоя смелость. Но теперь вижу: восхищался я зря и правильно ругал. Ты теряешь уверенность в себе. Раньше у тебя не было таких сомнений. Ты не отступал. Дрался до последнего. Знаешь почему? У тебя были обеспеченные тылы. И крепкие союзники. Это всем нам шло на пользу. Даже Макоеду. Хотя он, идиот, не понимал.

— А что изменилось?

— Не знаю, что изменилось. Однако изменилось.

Максим зашагал дальше, ничего не ответив. Его задело, что Виктор высказал то, что сам он, может быть, даже не вполне осознанно почувствовал после разговора с Игнатовичем.

Виктор тактично молчал. Он всегда тонко чувствовал настроение близких людей. Захотелось подбодрить друга.

— Ничего, Максим… Как бы нам ни было трудно, не будем забывать, что у нас замечательная профессия. Поблагодарим судьбу.

Вот так у них всегда — неожиданные переходы от самых крепких слов к доброй мужской нежности.

За столом они говорили о многом другом, как это всегда бывает в беседе близких друзей. И когда заговорили про дела в институте, где учится Вера, Шугачев со смехом сказал, что Нина Макоед боится притязаний его, Карнача, на ее кафедру.