Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы) Страница 33

Она вздрогнула и схватила меня за руку:

— Иди в вагон. Уже зажгли зеленый свет.

Я взялся за поручень одной рукой и наклонился с первой ступеньки. Она протянула мне губы. Потом меня оттеснили в тамбур. Глядя через спины людей, я махал ей рукой.

Она шла вслед за поездом.

Когда она скрылась, я достал папиросы и с жадно­стью закурил.

Глава восьмая

И опять в больничном коридореЯ учусь ходить — Хожу смелей,Всем ходячим недругам на горе —Став и несговорчивей и злей.Ждет меня любимая работа,Верные товарищи, семья.До чего мне жить теперь охота.Будто вновь с войны вернулся я.(Семен Гудзенко).

Я вернулся из Москвы повеселевшим. Мне хотелось сразу же окунуться в работу, жажда деятельности обу­яла меня.

Комиссар мне сказал:

— Моя вина, недоглядел, почему вы уехали в сол­датской шинели. Получите форму, которая вам положе­на по званию. И наденьте погоны. Носила же их девуш­ка, работавшая до вас.

Я рассмеялся:

— Но у нее были сержантские. Вряд ли мои будут соответствовать должности инструктора лечебной физ­культуры?

— Разве это так важно? — произнес он искренне, вскинув на меня глаза.

Я снова рассмеялся, представив, как будут поражены бойцы батальона выздоравливающих.

Китель оказался, как принято у нас говорить, «БУ»— «бывший в употреблении», однако сидел на мне хорошо.

Утром я вышел на зарядку во всей форме и сделал вид, что не замечаю удивленных взглядов.

Я оглядел строй и заявил:

— С сегодняшнего дня мы начинаем заниматься всерьез. Все вы отсюда отправляетесь не на печку к теще, а на фронт. Поэтому будем проводить зарядку в обстановке, приближенной к фронтовой. Со своей сто­роны обещаю, что я буду выполнять все, что положено выполнять вам.

В рядах послышалось ворчание, но я сразу оборвал его:

— Снять рубашки и построиться на волейбольной площадке!

Я снял с себя китель, рубашку и первым вышел на улицу.

Была мягкая, напоминающая московскую, погода. На краешке железной крыши госпиталя дотаивал снежок.

Испугавшись нашего появления, с забора поднялись стаей черные галки.

Хромая, я трусил впереди растянувшейся колонны. Вероятно, к удовольствию бежавших за мной, я пере­шел на шаг.

Следовало бы побегать еще, но я больше не мог. Зато и задал я упражнения — они-то были мне под силу!

Когда кончили обтирание снегом, я заявил:

— Договоримся, чтобы никаких жалоб. Гриппом болеют не от этого. Больше того, через месяц никому из вас грипп не будет страшен.

Я видел, что многие смотрят на меня обиженно, но выдержал их взгляды и сказал:

— Все! Можно расходиться.

Ковыряя палкой утоптанный снег, я ждал, когда все пройдут мимо меня. Приятно было смотреть на их багровые от обтирания плечи, плечи здоровых порабо­тавших мужчин.

Вероятно, потому, что я никого на этот раз не уго­варивал, а только приказывал,— все прошло гладко. Сыграла роль, очевидно, и моя новая форма. Так или иначе, но я был доволен сегодняшней зарядкой и с этого дня не давал никому поблажек. И хотя нагрузка на мою ногу увеличилась, потому что я не давал поблажек и себе, я по-прежнему набивал костную мозоль о планку.

Великолепное самочувствие и возможность присту­пать на пятку заставили меня отправиться на заготовку дров, в которой до этого я не принимал участия. Еще по первому снегу все бойцы батальона выздоравливающих ушли как-то на ближние торфяные поля, откуда госпи­талю было разрешено вывозить пни, выкорчеванные ле­том, во время заготовок торфа. Помню, в такие дни мне было особенно тоскливо оставаться одному; и, конечно, было обидно, что я, кому положено показывать пример в физической работе, отлеживаюсь дома.

С радостью я сейчас надел ватные брюки, телогрейку и валенки. По тротуару шагалось легко. Я почти не опирался на палку, шел, сбивая высунувшиеся из-под снега высохшие головки репья, росшего в канавах. По­селок, к которому я привык за лето, был неузнаваем. Лишенные зеленого окружения домики казались печаль­ными. Скучные дымки вились над их белыми крышами. На ветвистых рябинках хохлились красногрудые сне­гири. Шустрые чечетки порхали над березами, осыпая с них семена. Низкое малиновое солнце тускло светило с серого неба. Но дышалось легко, и все мне казалось нипочем. Стоило, однако, кончиться тротуару, как я чуть не вскрикнул от пронзительной боли: моя ступня ударилась о что-то твердое. Следующий шаг — то же самое. Это были неровности дороги, которые я не мог предугадать под снегом. Я пошел по обочине, и, оче­видно, там, где снежок припорошил травку, мне шага­лось хорошо. Но когда нога натыкалась на камень или комок ссохшейся грязи, боль снова пронзала меня на­сквозь. К моему несчастью, мне достались поношенные мяконькие валенки, которые не могли защитить моей ступни.

Я шагал, обливаясь холодным потом и кусая губы. Не знаю, как у меня хватило сил не отстать ото всех. При первой возможности я уселся и закурил. Эта пере­дышка спасла меня, а несколькими минутами позже я помогал вытаскивать из-под снега тяжелые пни и под­носить их к лошадке.

Худой высокий солдат со странной фамилией Галабурда, работавший возчиком, заметил, что я еле волочу ногу, и сказал почтительно:

— Вы бы отдохнули. Какой уж вы работник с увеч­ной-то ногой? Одно слово — инвалид.

Покосившись на своего напарника, который помогал мне перевернуть на сани здоровенный пень, я возразил, стараясь сдержать прерывистое дыхание:

— Нет, милый мой, инвалидами нам называть себя несподручно.

— Пуля, она не рассуждает — хотишь ты быть инва­лидом или нет. Недаром сказано: пуля — дура,— про­молвил он мирно и вздохнул.

Я сказал сердито, водрузив, наконец, пень на место-

— Наш батальон называется батальоном выздорав­ливающих, а не батальоном инвалидов.

— Батальон — три ноги на дюжину,— сказал он скучно и сразу отошел в сторону.

А я заковылял за напарником по снегу, взбороздив колею ногой.

По насту ходить было легче, чем по припорошенной снежком неровной дороге, но, видимо, я так натрудил ногу, что, вернувшись к лошадке со следующим пнем, больше не мог сделать ни шагу.

Старшина, который, как мне казалось, невзлюбил меня за то, что я лишил его обязанности выводить лю­дей на вечернюю прогулку, подошел ко мне и, стирая ладонью пот со лба, сказал:

— Товарищ капитан, дрова заготовим и без вас. А вот на зарядку без вас люди ходить не станут. Пом­ните, как в тот раз?

Этот довод показался мне убедительным, и я согла­сился:

— Ладно, отдохну немного.

Но отдых мой затянулся. С сумерками работа кончи­лась, все ушли; я возвращался в госпиталь на лошадке вдвоем с Галабурдой. Он обиженно молчал всю дорогу, чему я был очень рад. От лошадиной морды шел пар. Раскачивалась оранжевая дуга, расписанная коричне­вым узором. Корявый пень остро уперся в мою спину, но мне не хотелось менять положения. Крепчал ветер, было холодно. Я мечтал об одном — как бы поскорее добраться до койки. А добравшись, я едва нашел сил сбросить телогрейку и забылся тяжелым сном.

Утром я не смог стянуть валенка и не вышел прово­дить зарядку. К моему удивлению, раненые потоптались у дверей каморки, потом все стихло, и когда я выглянул в окошко, то увидел раздетых по пояс людей, яростно взмахивающих руками,— зарядку проводил старшина. Я весело выругал себя за то, что плохо думал о нем, а когда он пришел ко мне с докладом, попросил его помочь избавиться от валенка. Но это оказалось не так-то просто. Пришедшая на помощь сестра предложила разрезать валенок, но, видя, как поскучнели глаза стар­шины, я великодушно отказался.

— Сейчас позову врача,— сказала она.

— Ты с ума сошла?— испугался я.— Только посмей! Хочешь, чтобы меня уложили в постель?

Она вздохнула и, покосившись на офицерские по­гоны на моем кителе, висящем в углу, сказала, что не хочет.

Когда через день мне удалось снять валенок, нога испугала меня — до того она распухла. Я сам было хо­тел пойти к врачу, но раздумал. Оказалось, что хорошо и сделал, потому что опухоль вскоре спала.

Мне казалось, наши отношения со старшиной нала­дились, но он опять надулся, увидев, что я вывел людей на зарядку.

Нога не болела, тело мое наливалось силой, настрое­ние было хорошим, и я писал Ладе бодрые письма, акку­ратно получая ответы. Жажда деятельности по-прежне­му не покидала меня, но я не находил выхода для своей энергии. Видимо, это и заставило меня вспомнить о диске, который скромно притаился в вещевом мешке под кроватью. В теплый денек, когда таяли прозрачные сосульки и на липе, растущей подле нашего барака, весело чирикали воробьи, я вышел с ним на волейболь­ную площадку, очертил тростью круг, закрутился в пру­жину и запустил его с силой. Движения, которые у вся­кого дискобола бывают автоматическими, давались с огромным напряжением. Я не смог выпустить диск под необходимым углом и сообщить ему скорость, которой я добивался, сдавая нормы на значок ГТО. Больше того, он не хотел лететь у меня плашмя. Я был рад, что в этот день все ушли за дровами и никто не мог посме­яться надо мной. Я оглянулся на барак и посмотрел, не наблюдает ли за мной сестра, но окна были пусты. По-моему, никто не следил за мной и из госпиталя. Снова и снова я становился в круг и швырял диск с ожесто­чением. Раз от разу броски получались удачнее, и мне от этого стало весело.