Игорь Всеволожский - В морях твои дороги Страница 33

— Вот и свиделись, — сказал он срывающимся голосом. — Вот и свиделись… Эх, сынок, сынок, и соскучился я по тебе!..

Я повис у него на шее и, наверное, сделал ему больно — он поморщился.

— Тебя сильно ранило? — спохватился я.

— Нет.

— А в каком бою?

— За наш Севастополь, — сказал отец с гордостью. — Ну и задали же мы им жару! Правда, Серго?

— Еще бы, дорогой, век не забудут!

— Ну, а ты, Никита? — Отец снова поморщился. Я понял, что хотя он и выздоравливает, но у него все еще где-то очень болит. — Покажись-ка!

Он легонько отодвинул меня, принялся разглядывать.

— Хорош, Никитка, хорош! Вырос, поздоровел. И выправка отличная, и форма тебе идет… Что, Серго, он — настоящий моряк?

— Самый настоящий, — подтвердил с улыбкой Серго.

— Мама сейчас придет, три раза уже прибегала…

— А вот и мама! — сказал отец и, отбросив палку, слегка прихрамывая, пошел по дорожке.

Мама спешила к нам. Расцеловав меня, она поздоровалась с Серго. Он сказал, что пойдет по делу, и простился. Мы остались втроем на скамейке под белой сиренью.

Не знаю, поняли ли в тот день отец с мамой что-нибудь из моих рассказов. Все перемешалось: училище, адмирал, Антонина, Шалва Христофорович, Фрол, Бунчиков, Стэлла, вечер в училище, поездка в Гори, фуникулер, полет в самолете…

Когда я рассказал, как капитан первого ранга передал мне письмо и на место отца за столом сел другой офицер, мама вздохнула, отец же сказал:

— А ведь бутылка-то коньяку нас все-таки дождалась!

И его глаза стали такими же смешливыми, как прежде.

Наговорившись досыта, мы продолжали сидеть молча, глядя на синюю бухту. Алел закат.

— Ну, идите домой, — сказал, наконец, отец. — Я приду завтра утром. Выписываюсь.

— Не рано ли? — спросила озабоченно мама.

— Я здоров.

Мама поняла, что отца переспорить трудно.

Глава восьмая

КОРАБЛИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ В СЕВАСТОПОЛЬ

На другое утро отец пришел в белый домик на Корабельной. Китель висел на нем, как на вешалке, но он все же был лучше серого халата.

— Пойдем-ка, Кит, в город, — предложил отец.

— Долго не пропадайте, — сказала мама.

— Нет, мы скоро вернемся.

Узкая, вымощенная белым камнем дорожка вилась по крутому берегу, вдоль стены, пробитой снарядами. Из воды торчали мачты и мостик затонувшего судна. Город за бухтой казался отсюда совсем неразрушенным. О том, что война продолжается, напоминали лишь «слоники» в синем небе.

— Я приехал сюда, когда началась осада, — сказал отец. — Севастополь держался двести пятьдесят дней…

Отец помолчал, глядя на медленно приближавшийся ялик.

— И севастопольцы знали: чем дольше они продержатся, тем больше оттянут фашистских дивизий. Восемь месяцев непрерывной осады!.. Ты слышал о Пьянзине? Вон там, на Северной, стояла зенитная батарея. Фашисты вплотную к ней подвели свои танки. Батарея держалась. Артиллеристы превратили зенитки в противотанковые орудия — били по танкам! Когда не осталось ни людей, ни снарядов, командир батареи Пьянзин радировал: «Огонь со всех батарей — на меня!» И огонь смел ворвавшихся гитлеровцев… Пьянзинцы были настоящими севастопольцами!.. Когда последние защитники Севастополя уходили из горящего города, каждый брал с собой… Ты слышал о заветном севастопольском камне?

— Нет.

Отец достал из кармана бережно завернутый в платок осколок:

— Каждый брал с собой камень и клялся, что принесет этот камень обратно в родной Севастополь. И когда товарища убивали в бою, другой брал себе его камень. Это — камень товарища. Когда убили его, я взял себе и поклялся принести в Севастополь. С заветным камнем ходил я на катере в Новороссийск, Керчь, Феодосию и, наконец, пришел в Севастополь…

Отец бережно положил осколок к стене, и камень слился с ней, словно вернулся на то самое место, откуда был взят погибшим товарищем отца в июле сорок второго года.

Мы спустились по каменному трапу на пирс. Я помог отцу сойти в ялик, и седой яличник, с пучками седых бровей на красном лице, поплевал на ладони и взялся за тяжелые весла.

— На Корабельную нынче и пассажиров-то нету, — сообщил он осипшим голосом. — Все — в город, да в город. Поглядите-ка, с Северной — тоже… — И он показал на перегруженные народом ялики, переплывавшие бухту.

Впереди, перед нами, над бухтой высилась стройная белая колоннада, от которой сбегала к воде широкая лестница.

— Графская пристань, — сказал отец.

Графская пристань! Сразу в памяти ожили «Севастопольские рассказы». Значит, Толстой поднимался когда-то по этой пологой лестнице, и Нахимов, и Кошка, знаменитый матрос!

— Чудом она уцелела, сердешная, — сказал яличник. — Две осады выстояла — ни огонь, ни снаряды ее не тронули…

Яличник выскочил первым и протянул руку отцу. Мы медленно поднялись по лестнице, к колоннаде, на белом фронтоне которой я увидел цифру «1846», и вышли на площадь.

— Здесь были Дом флота и морская библиотека, — показал отец на бурые развалины. — Идем, как бы не опоздать.

— Куда?

— Увидишь.

Что-то необычайное творилось сегодня в разрушенном городе. Вчера мы ехали по безлюдным улицам. Сегодня из каждого узкого, засыпанного камнем проулка выходили люди. Широкий людской поток стремился к морю. Удивительно, что в городе, где не осталось ни одного целого дома, вдруг оказалось столько людей! И у всех были праздничные, радостные, счастливые лица, все как будто ждали чего-то. И мы влились в этот поток и шли вместе с солдатами в касках, с офицерами, стариками — отставными матросами, словно обросшими седым мохом, в обтертых матросских бушлатах, с девушками в красных косынках и белых праздничных платьях.

— Приморский бульвар, — сказал отец.

— Где? — удивился я, не видя вокруг ни кустов, ни деревьев.

Лишь в большой черной воронке с краю цвел ярко-желтый цветок. И люди старались не наступать на него и бережно обходили.

— Бульвар сожжен, но он снова будет, — ответил отец. — Снова посадим цветы, деревья. И будем гулять здесь, как до войны.

— Будем, товарищ капитан третьего ранга, обязательно будем! — подтвердил шагавший рядом с ним матрос. — День-то нынче какой! Подумать только, день-то!

День был действительно замечательный. Солнце так празднично светило с неба! Море, спокойное, гладкое, было удивительно синим. Уцелевший куст жимолости на обрыве казался окропленным розовой росой. Бронзовый орел смотрел в прозрачную воду с колонны, выходившей из моря.

— Памятник погибшим кораблям, — показал отец на колонну. Когда почти сто лет назад объединенный флот интервентов приблизился к городу, руководители обороны, адмиралы Нахимов и Корнилов, решили затопить вот здесь, у входа в бухту, часть кораблей, чтобы противник не мог выйти на внутренний рейд. И семь кораблей затопили, а матросы и офицеры пошли оборонять город.

— Идут! Идут! — вдруг загудело вокруг.

— Да нет, не идут еще! Показалось.

— Да нет, да идут же! Идут, родимые!

— Где, где?

— Смотрите лучше!

— Идут! — пронзительно крикнул звонкий девичий голос.

— Отец, кто идет?

— Смотри, смотри, — крепко сжал он мне руку.

И тут я понял, почему все стремились сюда, что сегодня за праздник, почему отец так взволнован и так боялся опоздать.

Из-за мыса выдвинулся корабль, голубой, с голубыми башнями. Его окружали тральщики. Корабль входил в бухту медленно, величаво, уверенно — так, как хозяин входит в свой дом.

— «Севастополь»! «Севастополь»! — загудело вокруг.

До чего же он был хорош! Длинные стволы орудий вытягивались из амбразур орудийных башен. Вся верхняя палуба была бело-синяя — на ней выстроились матросы.

— Ура нашим родным кораблям! — крикнул кто-то.

— Урра-а!.. — закричали вокруг.

«Ура» разрасталось, уносилось все выше и замирало на высоких холмах, а эхо за бухтами подхватывало и откликалось. Люди со счастливыми лицами, с глазами, наполненными слезами, бросали в воздух фуражки, и алые трепещущие косынки летали в воздухе. Все обнимались и целовались и снова кричали «ура» и «Да здравствует Черноморский флот!»

Отец снял фуражку, а я сдернул бескозырку, и мне хотелось подкинуть ее выше всех. Что-то подхватило меня и несло как на крыльях. Я тоже кричал, пока не охрип.

Корабли возвращались в свою родную столицу, в дом, захваченный было врагом и снова освобожденный. Корабли шли один за другим — стройные крейсера, легкие, стремительные эсминцы, подводные лодки и неуклюжие серые транспорты. И люди называли каждый по имени.

Рядом с нами стояли старик со старушкой и девушка, маленькая, очень бледная, с заплаканным лицом. Старик, опираясь на палку, говорил кораблям: «Родные!» А девушка вдруг улыбнулась, отчего ее лицо сразу стало удивительно красивым.