Орест Мальцев - Югославская трагедия Страница 34

Рассредоточившись, мы подходили к селу Обровац. Неожиданно из заиндевевшей дубовой рощи с громкой песней нам навстречу вышли черногорцы.

Мы ускорили шаг, они тоже почти бежали. У перекрестка дорог сошлись. Смуглые, навсегда обожженные солнцем, черноволосые, с карими и голубыми глазами, сурово-радостные и счастливые черногорцы кинулись нас обнимать.

— Добро дошли, братья шумадийцы?

— Добро! Привет юнакам Черной горы!

— Счастливая встреча!

— Как поживаешь, Перо?

— Хвала богу! Как ты, Мирко?

Бойцы обоих батальонов горячо и шумно приветствовали друг друга.

— Я торопился к тебе, Тодор! — Вучетин обнял командира черногорцев — высокого, сухощавого, с угольно-черными густыми бровями, одетого в потрепанную шинель.

— Борьба нас разъединила, — растроганно отвечал Радович, целуя звезду на пилотке Вучетина, — борьба же и соединяет нас. Ничего, что нас мало. Все равно не поздоровится оккупантам в Сине.

— Теперь нас много! — кричал Милетич, прорываясь в толпу черногорцев.

— Нас и русских двести миллионов! — зычно откликнулся красивый голубоглазый парень с осанкой атлета-воина.

— Стоян! Стоян! — Иован бросился в его объятия. — Жив, здоров?! Как твои успехи?

— Недавно подорвал еще один броневик. Он шел в Синь из Книна. А как у вас? Почему засиделись под Ливно?

— И не спрашивай! Споем лучше.

Милетич и Подказарац затянули черногорскую песню «В счастье и в несчастье». В этой песне говорится о крепкой дружбе всех славянских народов, о том, что они всегда вместе — и в радости и в горе.

Вдруг Иован замолчал и подошел ко мне. Переставали петь и другие. Песня мало-помалу стихла. Бойцы оборачивались в сторону гор, откуда быстро приближался отряд конных.

— Опять они! — тихо сказал Иован. — Чего им надо?

Всадники подскакали вплотную. Ряболицый большеголовый председатель корпусного трибунала с длинными щетинистыми волосами, торчавшими из-под пилотки, как малярная кисть, неторопливо спешился, поправил сбившийся на живот огромный маузер и так же неторопливо подошел к Радовичу.

— Вы были вчера в селе Обровац?

— Рядом стояли, — ответил Радович, спокойно выдерживая сверлящий взгляд.

— У вас есть такой… Станко Турич?

— Есть.

— А Стоян Подказарац?

— Это наши герои.

— Где они, эти орлы?

Оба партизана приблизились к рябому коннику, с любопытством глядя на него. Тот, бросив на них быстрый взгляд, поднес к глазам висевшую через плечо планшетку с какой-то бумагой под целлулоидом и хриплым крикливым голосом спросил:

— Вы гуляли в Обровац на свадьбе у селяка Обрена Матича?

— Гуляли, а что? — Стоян улыбался.

— Пили ракийю? Плясали? Целовались с женщинами?

Парни смущенно переглянулись.

— Ваше дело рассмотрел вчера военный трибунал корпуса, — с растяжкой продолжал рябой, заглядывая в планшетку. — Вы напились пьяными, позволили себе разные безобразные выходки, а главное, выболтали такие вещи, которые являются военной тайной. Этим вы нарушили революционную дисциплину. Я объявляю вам приговор. Именем народа…

Он еще не успел окончить как два других, ранее спешившихся конника, вставших позади Турича и Подказараца, выхватили из карманов шуб револьверы и выстрелили партизанам в затылки.

Турич упал без звука, раскинув руки, а Подказарац только зашатался. Он стоял молча, опираясь рукой на винтовку, как бы показывая всем, что только в таком положении достойно умирать юнаку. В широко раскрытых, остановившихся глазах его гасло изумление. Он рухнул лицом в снег, когда стрелявшие ткнули его в спину кулаками.

Все это произошло непередаваемо быстро и настолько внезапно, что все мы опомнились лишь тогда, когда группа конных, окинув нас угрожающими взглядами, с гиком и присвистом уже помчалась обратно. Они умчались, а над заснеженным полем, порозовевшим от закатного солнца, где всего несколько минут назад было так оживленно и шумно, легла зловещая, полная смутной тревоги тишина.

16

«…Мы с Иованом медленно шли через лагерь, иногда прислушиваясь к тихим голосам в шалашах. Люди были возмущены и подавлены тем, что произошло днем. Имена Стояна и Станко произносились взволнованным шепотом. И казалось, что в этом шепоте, как в порывистых дуновениях ветра перед бурей, таится что-то грозное. «Почему не протестуют, почему терпят?» — думал я. Не нравилось мне и настроение Иована. Еще утром оживленный, бодрый, он снова пал духом. Опять будто нависла над ним опасность, опять он ждал, что верховые в овчинных шубах вот-вот приедут с новым решением военного трибунала — на этот раз по делу о его боговинской «самоинициативе». Я упрекал его в пассивности и предлагал написать обо всем Ранковичу.

— Это ни к чему не приведет, — безнадежно сказал он.

— Но почему? — допытывался я. — Почему? Ты говоришь, что Катнич бессилен, комиссар бригады Магдич тоже ничего не может изменить… Но ведь Ранкович — член Политбюро ЦК.

Я горячо убеждал Иована в том, что с перегибами нужно бороться, нельзя молчать и все сносить покорно. Он спорил со мной и даже пытался объяснить необходимость суровых мер тем, что армия еще плохо организована.

— Не до того сейчас Ранковичу, пойми, — говорил Иован. — Да и не захочет он разговаривать об этом, он доверяет своим подчиненным и уверен в их правоте. А, кроме того, поздно, и нам предстоит бой. Теперь уж делу не поможешь.

Тяжело было у меня на душе. Я воочию убедился, что Милетич не преувеличивал, рассказывая о страшных приговорах трибуналов, которые немедленно приводились в исполнение. Все во мне восставало против такого рода свирепой дисциплины, почти что террора, основанной не на сознательном понимании условий, способствующих достижению победы, а на страхе перед суровым наказанием.

Нервы у нас с Иованом были настолько взвинчены, что мы оба вздрогнули, когда где-то вдали ударил внезапный ружейный выстрел. В ответ прозвучала короткая пулеметная очередь. Цепочкой промчались по темному небу красно-зеленые шарики трассирующих пуль. Над окраиной города повис расплывчатый купол бледного в тумане ракетного света.

На серо-синем небе проступила узкая оранжевая полоска молодого месяца, округленная матовым сиянием. Над самой землей плыл косяк сизого тумана, за которым исчезал город, не стало видно далей, потерялось представление о просторе. Деревья как бы повисли во мгле.

Свою походную палатку Томаш Вучетин раскинул у опушки дубовой рощи. Отсюда Синь был хорошо виден днем: низкие каменные дома с крутыми крышами, тесно обступившие высокий костел и приземистый православный храм, похожий на кубышку, и дом градоправителя с круглой башней, на которой, как хищная птица, встряхивающая крыльями, трепыхался фашистский флаг.

Мы вошли в палатку Вучетина.

…Над раскладным столиком колебалось слабенькое пламя свечи. Хлесткие порывы ветра продавливали полотно палатки и, проникая внутрь, забивали огонек. Он порывисто метался из стороны в сторону, готовый ежеминутно погаснуть. Неровный свет коптилки освещал лишь Вучетина, расположившегося со своими топографическими картами на бревне за столиком. Казалось, что в палатке никого больше нет. Но я знал, что по темным углам сидели командиры и политкомиссары рот обоих батальонов; я слышал подле себя короткое покашливание Тодора Радовича, а напротив различал силуэт Кичи Янкова.

Шло военное совещание.

— Обычно мы действуем из засады, — говорил Вучетин, поглядывая на меня. — Спрячемся за деревьями или за камнями, притаимся, молчим и ждем неприятеля. В тех местах его ждем, где он не может использовать против нас ни танки, ни артиллерию. Подпустим к себе поближе и стреляем в упор, как у нас говорят, в усы и зубы, а потом бросаемся в рукопашную. Нам помогают горы, лес, непогода и тьма. Это самые надежные наши союзники… Почти все города мы отбивали в ночных боях. У нас уже выработались свои, довольно четкие оперативно-тактические принципы, правила и способы ведения народной войны. Наши бойцы энергичны, выносливы и решительны. У них хорошие военные способности. В этом не раз убеждались братья-русские, с которыми во многих войнах мы сражались плечом к плечу: и против турок, и против Наполеона, и против немцев, и если не сковать инициативы и воли наших бойцов, если не ослабить их энергии, то они способны изобрести маневр ловкий, быстрый, умелый и геройски его выполнить.

Вучетин откашлялся и помолчал, обводя командиров усталыми глазами.

— Сейчас скажет, что операция отменяется, — шепнул мне Милетич.

Я же чувствовал, что вовсе не к тому клонит Вучетин. Я понимал и настроение Иована. Смуглое открытое лицо Стояна Подказараца с ясными голубыми глазами и мне мерещилось поминутно. После случившегося самообладание Вучетина казалось поразительным.