Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. Страница 34

Включил радиоприемник и начал шарить в эфире, чтобы как-то отвлечься от тягостных дум. Из приемника сквозь шум, треск и большие расстояния вырывались слова незнакомой речи, неистовствовал и визжал джаз, надрывно и неестественно хохотала опереточная певица. Потом трубы трубили бравурные марши, а рядом чей-то истерический голос кому-то угрожал.

Глебов медленно ведет настройку. Из дальней дали раздается жалобный плач и тяжкий стон безнадежного отчаяния. Емельян знает: это Восток, Индия или Африка. Это у них такие заунывные, как боль души, мелодии. Наверно, не сладко живется людям в странах, где звучат эти грустные песни.

И вдруг, как ручей студеной и чистой воды, полились из приемника звуки, заполняя комнату чем-то до боли знакомым и родным. Переливалась мелодия, задевала в душе Емельяна какие-то самые заветные струны. Повеяло родиной, поплыли перед взором поля, упирающиеся в зубчатый частокол леса, пестрые луга, разлив розового восхода, поджигающий стога свежего сена, и запах цветущей кашки у дороги, голубая даль и блики солнца на темной воде омута, волнистая синь льна и туман над ручьем. Музыка рождала картины, зримые до осязаемости, звуки переливались в краски, вызывали душевный подъем. "Что это, что это такое? - спрашивал себя Емельян, - Кто автор музыки, доставившей мне такое неожиданное наслаждение?"

Он помнит: однажды вот так же поймал мелодию, сильную и неотразимо волнующую. Думал почему-то, что это Чайковский, которого ставил выше всех композиторов на свете. Оказалось - передавали Пятый концерт Бетховена. Тогда он достал в городской библиотеке книгу Ромена Роллана о Бетховене. Читал с жадностью изголодавшегося и мечтал о том, когда он попадет в большой город и станет ходить на все концерты Бетховена.

"Чайковский, это определенно Чайковский", - думал сейчас Емельян, потому что сердце подсказывало ему: это русская музыка, мелодии его Родины.

Он прилег на койку и слушал, глядя в потолок, на котором догорали сполохи заката. Он думал о себе: как плохо знает и музыку, и живопись, и литературу. В военном училище этому не учили. А хотелось знать много, глубоко. Его мать никогда не видела ни пианино, ни настоящей картины, написанной масляными красками, ни мраморной, ни бронзовой скульптуры. И никогда она не была в настоящем театре. "Буду учиться в Москве в академии - обязательно свожу мать в театры, на концерты, в Третьяковскую галерею. Как она будет рада!"

Кончилась мелодия, диктор объявил: "Мы передавали первую часть Первой симфонии Калинникова".

Калинников? Кто он такой? Молодой, старый? Современный или, может, он жил в прошлом веке? Емельян быстро достал блокнот и записал: "Калинников, первая часть Первой симфонии. Изумительно!!! Узнать о нем".

Исчезли огненные пятна на потолке. Со стены смотрел строгий Дзержинский и как будто говорил: "Тот, кто живет так, как я, тот долго жить не может… Я не умею наполовину любить или наполовину ненавидеть. Я не могу отдать половину души. Я могу отдать всю душу или ничего не отдам".

- Я могу отдать всю душу или ничего не отдам, - вслух повторил Емельян полюбившиеся ему на всю жизнь слова и прошел по комнате. Потом остановился у портрета Дзержинского, внимательно всмотрелся в спокойные проницательные глаза, заговорил негромко: - Железный Феликс, светлый, чистый, бесстрашный. Мог быть поэтом, как Маяковский, а революция предложила ему иной пост, Ленин предложил…

Вошел Мухтасипов, без стука, возбужденный, сверкающий своими каштановыми глазами, спросил с порога: Ты не один?

- Один.

- Я слышал разговор.

Глебов усмехнулся:

- Это я с Феликсом Эдмундовичем поговорил.

Но политрук уже не слушал его - он был весь поглощен своим.

- Поздравь меня, Прокопович: сын родился! Ты понимаешь, Прокопович, - сын! Мишей назвали, а по-татарски Муса. Телеграмма от Ниночки. А, Прокопыч? Здорово?!

- Поздравляю, отец-молодец! - Глебов крепко пожал Мухтасипову руку.

- А ты чего такой грустный? Савинов будет спать у меня на квартире.

- Какое это имеет значение, политрук? Мы будем спать вместе с бойцами, в дзотах.

В дзоты вышли, когда стемнело. В каждом дзоте - отделение. В пятом - командный пункт: там кроме начальника заставы и политрука размещались старшина и дежурный. Каждое отделение на ночь выставило часового-наблюдателя у своего дзота.

Бойцы лежали на шинелях, не спали. Было как-то непривычно.

Федин ворчал:

- Так и вовсе не уснешь. Хотя б соломы подстелить или сена.

- А перину не хочешь? - ехидно заметил Матвеев.

- Нельзя солому, - серьезно сказал сержант Колода. - Может воспламениться.

- От кашля, что ли, или от чиха? - бросил Федин.

В дальнем углу у площадки станкового пулемета Алексей Шаромпокатилов негромко читал:

На станциях мешочники галдели,В вагоны с треском втискивали жен,Ругались, умоляюще глядели,Но поезд был и так перегружен…И мне матрос вручил кусище сала,Ковригу хлеба дал и пробасил:"Держи, сынок, чтоб вошь не так кусала"И каблуком цигарку погасил.

- Сам, что ли, сочинил? - спросил Ефремов.

- Поэт Сергей Смирнов, - ответил Шаромпокатилов. - А что - ловко?

- Складно и все как в натуре: закрою глаза и вижу этого матроса, который гасит цигарку каблуком, - сказал Ефремов, прикрыв глаза ресницами. - Вот так и ввинчивает ее в пол. А?

- Леша, не надо про сало да про вшей. Почитай что-нибудь другое, - попросил Поповин. - Про море, например.

- Про море? Хорошо, - быстро отозвался Алексей.

- Прочти ему "Белеет парус одинокий", - съязвил Федин.

- Слушай про море. "Над седой равниной моря ветер тучи собирает, между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный".

- А черная молния бывает? - ввернул Матвеев.

- Это для складу, - вслух решил Ефремов. - А вот моря никак я не могу себе представить - чтоб без края. Край-то должен быть виден, другой берег?

- Край есть, только его не видно, - пояснил Колода.

- А я собирался на флоте служить, а попал в пограничники, - с досадой признался Поповин.

- Какая разница, где служить: что на море, что на суше, - произнес, зевая, Матвеев.

- На флоте ты был бы коком. А здесь простой повар, рядовой кашевар, - сказал Шаромпокатилов.

- Нет, не скажи, - возразил Поповин, - у моряков и танкистов нашему брату легче: там техника. А тут на собственных персональных, на своих двоих каждый день вышагивай километры.

- Техника, Поповин, большого ухода требует. Вы вот за винтовкой не можете как следует ухаживать, в канале ствола пауки завелись, - поддел сержант.

- А скажите, настанет когда-нибудь на земле такое время, когда оружия совсем не будет? Никакого - ни горячего, ни холодного? - спросил как-то уж очень непосредственно Василий Ефремов.

- Это когда мировой коммунизм придет, - ответил Поповин.

- Придет… А может, приедет, - заметил Федин, - да еще предварительно телеграмму даст: встречайте, мол, меня в ноль-ноль часов. Тоже - политики… Коммунизм не ждать надо - строить своими руками.

- И при коммунизме будет оружие. У милиции, например, - заметил Матвеев.

- Нет, и самой милиции не будет, - возразил Поповин.

- Без милиции нельзя: бандиты расплодятся, - решил Ефремов.

- И бандитов не будет, - запальчиво настаивал Поповин.

- Тоже сказал. Бандиты и хулиганы никогда не переведутся, - произнес Матвеев.

Ему ответил Федин:

- Конечно, если их будут, как теперь, по головке гладить, перевоспитывать. А их надо просто истреблять, как волков, как бешеных собак, как врагов общества.

- Ух какой истребитель нашелся! - отозвался Шаромпокатилов. - Различать надо. А если человек, скажем, по пьянке другого кулаком… оскорбил, так что ж его - сразу уничтожать?

- Тут другое дело. Но и то наказывать надо строго, чтоб в первый и последний раз, - ответил Федин.

- Человек плохим не рождается, - книжно заговорил Шаромпокатилов. - Плохим его делают разные обстоятельства жизни. Среда, например. Надо воспитывать человека.

- А он не желает воспитываться, - с подначкой произнес Ефремов. - Ни в какую. Ты его воспитывать, а он тебя ножом.

- Тогда его надо судить, - согласился Шаромпокатилов.

- Это когда ж - тогда? - спросил Федин. - Когда он тебя прирежет? А не лучше ли его прихлопнуть до того, как он тебя прикончит? Со шпионами и прочими врагами народа у нас разговор короток. А с рецидивистами и разными уголовниками - кокетничаем.

- Напиши Калинину, пусть закон издаст такой, чтобы бандитов истреблять, - в шутку посоветовал Матвеев.

- Что писать… - отозвался Федин. - Тот, кто законы издает, тому никакие бандиты-хулиганы не страшны, он в безопасности. А коснулось бы дело его самого или его родственников - вон как у сержанта сестренку зарезали, - тогда б и закон был.

- Почему разговоры после отбоя?! - вдруг раздался у входа в дзот суровый голос Глебова. - Сержант Колода, у вас нет порядка.