Михаил Стельмах - Щедрый вечер Страница 34

— Теперь, Михайлик, уже недалеко. Не замерз?

— Не замерз.

— Все равно немного пробежимся.

И мы бежали взапуски с дядей Себастьяном, он перехватывал меня, подбрасывал вверх и ловил, как мяч, а умный конь искоса посматривал улыбающимся глазом и сам догонял нас.

Вот и Майдан — Треповский, и река Гарь, и крутояры, и глинистые красные холмы, обросшие хатами–белянками. Мы въезжаем на школьный двор, где яснеет большими окнами двухэтажная, красного кирпича школа. Во дворе сейчас тихо (школьнике разъехались по домам), и только голуби воркуют на тепло.

С боязнью и радостью я поднимаюсь протертыми металлическими ступенями на второй этаж. Вот дядька Себастьян останавливается у высоких дверей и осторожно стучит кулаком.

— Заходите, заходите!

Мы переступаем порог просторной комнаты, здороваемся с немолодым в очках мужчиной, седые волосы которого легли на плечи. Дядька Себастьян идет к нему, а я, как заказанный, прирос к полу: против меня и по правую сторону, и налево стоят огромные дубовые шкафы, а из них сквозь стекло видны тысячи книг. Их, небось, и на десяти телегах не вместил бы! Сперва я не поверил, что столько можно собрать книжек в одном месте. Куда там поповской библиотеке! Есть же такие счастливцы, что имеют доступ к этому добру. Пока я вбираю в глаза корешки книг, ко мне подходят и дядька Себастьян, и заведующий библиотекой.

— Это, Михайлик, учитель Дмитрий Анисимович, — знакомит меня председатель комбеда.

— Спасибо, — невпопад говорю я и так выминаю шапку в руках, что с нее летит шерсть.

Дмитрий Анисимович только переглянулся с дядей Себастьяном и кротко заговорил ко мне:

— Наша библиотека, Михаил, выдает на дом только по две книги. Какие тебе нужны? Или выберешь сам?

— Я сам, — прикидываю, что надо выбрать две самые толстые книги. Дмитрий Анисимович растворяет дверцы шкафов, а я рыщу глазами по толстым книгам. Вот, кажется, можно взять эту в черном переплете.

— Выпишите, если можно, ее.

Дмитрий Анисимович, улыбаясь, подает мне пьесы Шекспира и говорит:

— Тебе еще рановато браться за эту книгу, хотя ее написал лучший драматург мира.

— Чего рановато? — бормочу себе под нос. — Я очень люблю читать пьесы.

— Оно и хорошо; у меня таких читателей немного. Но эти пьесы будешь учить лет через шесть–семь.

— А в них стрельба есть?

— Что–что? — становятся круглыми серые глаза учителя.

— Спрашиваю, или бьются, или стреляют в этих пьесах?

— Ага! — понял меня наконец Дмитрий Анисимович и пустил улыбку по усам и в очки. — Бьются здесь не на жизнь, а насмерть, но не стреляют, — тогда еще как будто и пороха не было.

— Тогда я возьму ее, — люблю, когда бьются, — неловко оправдываюсь перед учителем.

— Ну, если так настаиваешь, бери! — вручает мне толстенную книгу Дмитрий Анисимович. — Только одно условие: потом расскажешь, о чем здесь пишется.

— Согласен.

— Какую же тебе еще подобрать? Не эту ли? — показал учитель на одну из самых толстых книг в полотняных переплетах. По всему видно было, что он сразу понял мой вкус.

— Можно и эту, — беру в руки произведения Мамина — Сибиряка. Дядька Себастьян тоже выбрал себе книги, правда, не такие толстые, как я. Мы поблагодарили Дмитрия Анисимовича, а он на прощание и говорит;

— Ты же как закончишь свою школу, приезжай учиться к нам. Я дам тебе все книги прочитать.

— Спасибо, спасибо, Дмитрий Анисимович, — кланяюсь старому учителю, а он кладет мне на голову пропахшую книгами руку и мигает веками…

Как радостно было теперь упасть в сани! Книга приятно холодила пальцы, и короли, и рыцари выходили из нее, и бились, и падали тут, в снегах, где пахла примерзшая калина, где ветряные мельницы бились с полумглой и призывали к себе добрых людей молотить на хлеб.

— Михайлик, глаза попортишь! — кричал на меня дядька Себастьян. Я улыбался ему, закрывал книгу, но через минутку снова разворачивал ее, чтобы хоть взглянуть на чудовищ, зачем–то закованных в железо.

И изморозью, и дымами, и разбросанными огоньками, и звездами встречает нас заснеженное село. Вот у дороги заскрипел журавль, а за дорогой отозвалась щедривка:

Щедрий вечiр, добрий вечiр,

Добрим людям на весь вечiр.

— Спасибо, деточки, что защедровали нашей хате и нам… — шелестит женский голос.

А вон у ставка запели сами девушки:

Щедрик, щедрик, щедрiвочка,

Прилетiла ластiвочка…

Я сразу узнаю Любин голос, привстаю на санях и кричу через ставок:

— Люба, не простуди голос!

От ставка слышится сначала смех, потом кто–то отделяется от компании и изо всех сил летит к нам.

— Михайлик, пирожок хочешь? — высмеивается Люба, падает на сани и подает мне выщедрованный пирожок.

— А я тебе калины привез, бери.

— Дядя Себастьян, а вы не хотите пирожок? Он еще теплый.

— Если теплый, то что же… — поворачивается к нам, смешно разводит руками дядька Себастьян. А Люба уже весело стрекочет мне:

— Михайлик, а дядька Николай и твой отец уже вернулись домой!

— И что–то поймали?

— Несколько щук и целую сумку вьюнов. Дядька Николай говорил, что они тащили–тащили и никак не могли вытащить вдвоем одну щуку, — такая большая попалась. Глаза у нее были, как горшочки, а чешуя — как серебряные рубли.

И нам всем почему–то становится даже очень смешно. Тем временем нас настигают легонькие санки, на передке которых сидит молодой коренастый мужичонка, за ним покачивается и тихонько что–то напевает ребенку молодица. Чем–то знакомым–знакомым повеяло на меня. Молодица оборачивается на наш смех, и я, веря и не веря, вскрикиваю:

— Марьяна!

— Ой! Михайлик! — взволнованно крикнула молодица и зачем–то переспросила: — Это ты?

— Конечно, Марьяна! — соскакиваю с саней, приближаюсь к ней и вижу перед собой большие–большие глаза, над которыми испуганно бьются венчики ресниц.

— Ой! Михайлик! Как ты вырос! — Марьяна одной рукой держит ребенка, а другой обнимает меня. — А мы едем к вам на щедрый вечер.

— В самом деле?

— В самом деле. Добрый вечер, Люба! Добрый вечер, дядя Себастьян! Вы до сих пор председательствуете?

— Да председательствую.

— И мой тоже. Имею теперь хлопоты на свою голову.

Дядька Себастьян наклонился к уху Марьяны:

— А он и сейчас тебя звездочкой зовет или, председательствуя, забыл?

— Ну… такое скажете, — застеснялась Марьяна.

— Говори, говори.

— Зовет же… когда надо подластиться, — влюбленно смотрит на своего мужа, а тот лишь ведет могучим плечом и расцветает в доброй спокойной улыбке исполина.

— Тетушка, а у вас девочка или мальчик нашелся? — уже припадает к ребенку Люба и что–то гукает ему.

— Мальчик… — и так хорошо сказала, наклоняясь к нему: — Растет себе дитя!

— Едем же к нам! — приглашаю и гостей, и дядьку Себастьяна, и Любу. — У нас и рыба свежая есть!

— Если свежая, то наверное, придется поехать, — весело жмурится дядька Себастьян и вожжами разбивает на коне изморозь.

И снова запели санки, и спросонок вздохнул, запел лед на ставке, и загукало возле груди матери дитя. А над нами мерцают и не падают звезды, а впереди нас выхватываются и выхватываются тихие огоньки, а возле них отзываются голоса щедрующих:

Щедрий вечiр, добрий вечiр,

Добрим людям на весь вечiр…

И хорошо, и удивительно, и радостно становится мне, малому, в этом мире, где есть звезды, и добрые люди, и тихие огоньки, и щедрые вечера…

Киев — Ирпень — Дяковцы

1966

© Овсянникова Л. Б., перевод с украинского, 2014

Примечания

1

Дядина — жена дядьки.

2

Снопки — связанные пучки соломы, которыми крыли хату.

3

Живкун — пичуга.

4

Ярина — овощи.

5

Мавка — дух леса, деревьев.

6

Скрипица — условно–съедобный гриб рода Млечник; в простонародье он называется молочай, скрипун, скрипуха.

7

Моргуха — (моргунья, моргасья) вертихвостка, жеманница.

8

Порички — красная смородина.

9

Стависко — место, где когда–то был ставок; дно бывшего ставка (возможно, заливные луга).

10

Кирея — длинная верхняя одежда с капюшоном, изготовленная из сукна; кобеняк, плащ.

11