Ефим Зозуля - Мастерская человеков Страница 34

— Что значит «пришивают обвинения?»

— «Пришивают» — это значит, вам инкриминируют. Это канцелярское выражение, техническое. К вашему делу, то есть к папке, пришивают еще одно дело.

— Я не о том, — сказал Капелов, — это понятно. Я спрашиваю, как это пришивают дело? Как это обвиняют? Ведь должны же быть какие-нибудь основания.

— А разве так трудно найти основание, когда этого хочет враг, какой-нибудь подсиживатель, карьерист, мерзавец, склочник, вредитель? В лучшем случае он вас обвинит в чем-нибудь таком, что не требует доказательств. Например, «слабое руководство», «не сумел себя поставить», «не сумел стать авторитетным» и так далее. В этом всегда можно обвинить. Что на это можно возразить? Не нужны даже преступления. Но когда хотят, то всегда могут сделать из мухи слона. Вы это, надеюсь, понимаете. Но дело не в этом. Существует множество способов выживания человека, или, как говорят у нас, «съедания». Меня «едят» самым разнообразным образом! Сколько служб я переменил за годы революции — и все одно и то же. Начинается с того, что я наверху, а потом все иду вниз, вниз и вниз… Уж такой я человек…

— Странно… — сказал Мурель. — Как же так происходит?

— Да есть много способов. В первый раз меня «съел» совершенно безграмотный авантюрист и дурак. Надо вам сказать, что мы с трудом освобождаемся от этого типа людей. Знаете, пока в учреждении разоблачишь авантюриста, требуется немало времени и усилий. Теперь, правда, мы несколько научились разбираться в людях, но раньше это было почти как правило. Пока мелкий авантюрист разоблачался — проходило полгода-год, а если он был покрупнее и поумнее, то значительно больше. Ведь они, мерзавцы, обладают даром имитации! Они произносят все нужные слова с такой экспрессией, с таким умением и с таким бесстыдством, что просто иной раз открываешь рот и сидишь как истукан. Ну, что с ним поделаешь! Так и сыплет, сволочь, самыми модными словами, последними лозунгами, цитатами из всех вождей. Не придерешься. А ведь знаешь, знаешь ведь, что это — вор, вредитель, враг. Эх, тут сложная история! Так сразу не скажешь.

— Отчего же? — почти одновременно спросили и Капелов, и Мурель. — Все можно сказать. Мы понимаем, что это вопрос сложный, но его можно расчленить. Скажите, пожалуйста, вы жалуетесь на то, что вы не авторитетны? Так? Что у вас недостаточно влияния?

— Да. Меня лишают этого влияния. Не знаю, почему это происходит, но обычно я не могу удержаться на высокой должности. Меня обязательно сковыривают…

Капелов заметно устал. Не особенно бодрый вид был и у Муреля. Но в посетителе было что-то приятное, неутомляющее. Несмотря на некоторую нервность, он все же обладал необходимым спокойствием, и беседа с ним была незатруднительна. Но все же было ясно, что она затянется, и Капелов сказал:

— О, мы обязательно разберемся в этом, разберемся по-настоящему. Знаете, Кумбецкий произвел на нас очень хорошее впечатление. Откровенно говоря, мы много ждем от знакомства с ним и, в частности, вам мы постараемся уделить максимальное внимание. Разумеется, сегодня мы полностью в вашем деле не разберемся, уж достаточно поздно и мы утомлены с пути, но все-таки еще немного мы вас послушаем. Вот расскажите, пожалуйста, как вас в первый раз, как вы говорите, «съели»?

— Очень просто. Путем приставки заместителя, «помощника». Этот способ является наиболее «классическим». Когда вас хотят выжить, то вам дают помощника. Вас не спрашивают: нужен ли вам помощник или не нужен, но его приставляют. Я этой механики тогда не понимал, конечно. Я думал, что мне действительно дали помощника. Он начал с того, что восторгался всем, что я говорил. Он удивлялся моему уму, тонкости и дельности моих распоряжений, и когда ему неловко было часто выражать восторг, он, сидя за своим столом, восхищенно покачивал головой… Глупость человеческая, как известно, беспредельна. Он был явно ограничен, этот человек, мелок, ничтожен, безграмотен. Его хитрость была на каком-то животном уровне. Но он оказался все же умнее меня, и мое утверждение, что глупость безгранична, — увы, относится не к нему, а ко мне. Понимаете?

Я верил этому гаду. Я расплывался в улыбке, когда этот мерзавец восторгался моими распоряжениями и действиями… И, разумеется, я ему объяснял причины тех или иных распоряжений. Я невольно начал откровенничать с ним, и он меня изучил до тонкости. Я ему охотно объяснял, почему, из каких соображений я поступил в таком-то случае так, а не иначе, и почему я сказал такому-то человеку то, а не другое. Ведь это был такой чуткий слушатель, такой удивительно хороший помощник!

Он так все понимал. Kaк он заразительно весело смеялся, когда я шутил! В течение двух месяцев он узнал все мои тайны, мои навыки, привычки, обыкновения…

И чем он взял меня? Подумайте только! Этим идиотским смехом, этим сплошным одобрением всего, что я говорил и делал… А ведь меня, черт побери, считали и теперь считают умным человеком, опытным. Какие только ядовитые замечания я не отпускаю о людях! Какие только злые характеристики я не делаю! Вы поговорите со мной. Вы без труда убедитесь, как я знаю людей, насквозь знаю, и какой у меня опыт!.. А вот эта сволочь садилась против меня с утра и скалила зубы весь день… Что ни скажу — он восторженно смеется, покачивает головой, иногда даже всплескивает руками. И, конечно, этого было достаточно, чтобы меня, старого дурака, изучить до тонкости, а потом смеяться надо мной же… Надо было видеть эту рожу, когда он потом говорил мне: «Так же нельзя, Петр Иванович. Разве можно действовать такими методами? Ведь вы же в этом случае поступите так-то и так-то потому, что считаете, что так-то и так-то будет лучше. Но это заблуждение. Коренное заблуждение. Это ошибка. В этом случае надо поступать так-то и так-то». Вы понимаете? И он поучает меня моими же собственными методами… Смотрит мне в глаза, мерзавец, и бьет меня моими же словами… Понимаете, хоть бы изменил слово! Ну, что вы скажете? Он говорил моими словами, шутил моими шутками. То, что я говорил ему позавчера, он рассказывал мне сегодня с таким видом, точно он это открыл. Я много видел всяких гнусов, но такого не видывал! На собраниях он меня уничтожал моими же доводами. А я был в глупейшем положении.

Несколько раз я кричал не своим голосом, что то, что он говорит, это мои мысли, мои наблюдения, мои доводы, что я их знал раньше, что я пришел к ним самостоятельно, что он повторяет то, что говорил я, но направляет это против меня! И знаете, что он отвечал мне? Совершенно спокойно, солидно, убедительно и снисходительно он говорил мне: «Тем хуже для вас».

— Да, это досадно, — сказал Мурель. — Ваша ошибка заключается в доверии. Надо было быть с ним суше, замкнутее. Человек не должен разоблачать себя. Не надо раскрывать всех своих карт. Простите за поучение, но это можно считать вполне проверенной вещью.

— Значит, вы считаете, что я не должен был делиться своим опытом, не должен был быть с ним откровенным? Но это нечестно. Мы этого не можем делать. Мы, советские работники, работаем для общего дела. Какое право имеет советский работник скрывать деловые соображения от своего товарища по работе, от своего помощника? Мы должны учить друг друга. Правда, мой помощник не был выдвиженцем. Его приставили ко мне склочники для того, чтобы подкосить меня снизу и лишить влияния. Этого они добились. Это не так трудно. Но ведь у нас идет большое выдвиженчество. Ведь ко многим и многим советским работникам приставляются выдвиженцы для того, чтобы они чему-нибудь научились. Как же можно недоговаривать, как можно играть в таинственность? Как можно скрывать что-то, разыгрывая из себя «незаменимого»? У нас борются, и справедливо борются, с теми работниками, которые утаивают свои знания, свои навыки, свои приемы в работе и свое умение. Нет, у нас этому нет места. Мы должны младшим товарищам передавать все свои знания, все без утайки, искренне и честно объяснять, помогать, учить. Это наша обязанность в отношении нашей смены. Я, как искренний советский работник, действую в этом отношении совершенно честно. А тут мне было еще и приятно. Такой хороший помощник! Он так понимал меня! Он так воспринимал все, что я говорил! Почему же я должен был думать, что он именно тем, что унаследовал от меня, будет меня же бить из гнусных, карьеристических побуждений? Конечно, я ушел из этого учреждения. Неприятно сознаваться в этом, но мне было тяжело, было омерзительно и гадко. Такое чувство должен испытывать человек, у которого во время купанья украли белье и платье.

— Вы говорили, — сказал Мурель, — что когда хотят в учреждении выжить человека, к нему приставляют такого помощника. Это часто делается?

— О, да, это лучший способ выжить человека снизу. В другой раз мне приставили не такого еще. Тот был такой мерзавец, что я тосковал по первому. Второй был просто омерзителен. Он говорил трагическим тоном, полным деловой напряженности: «Надо позвонить такому-то. Надо ответить на такую-то бумагу». И это в тот момент, когда я брался за телефонную трубку, чтобы позвонить именно по этому делу, или садился писать ответ именно на эту бумагу. Когда раздавался его скрипучий голос с этим беспросветным по наглости «надо», мною овладевало непреодолимое желание поступить наоборот.