Сергей Никитин - Медосбор Страница 34

Моему мешку, картам, сапогам грозило потопление.

Размахнувшись, я выбросил на берег все это, а сам…

Было очень раннее утро, первая птица только-только звенькнула в дубовой роще, когда я возвращался в свою квартиру. И это хорошо, что никто не видел меня, потому что не очень-то приятно встретить насмешливый взгляд и, может быть, услышать ядовитое соболезнование.

Когда я снял с себя одежду, чтобы просушить ее, то сам не выдержал и громко расхохотался: ни одного гвоздя в квартире не было…

Заключение

В доме, где была вентиляционная отдушина, давно уже поселились незнакомые люди. Если они пошарят в отдушине, то непременно найдут там бумажный цветок и в нем кровавую клятву трех мальчишек.

Теперь к ней можно прибавить, что одного из них унесла война, другой нелепо и обидно погиб, разбившись при аварии мотоцикла, а третий через много лет вспомнил свою клятву и отведал воды из многих рек и озер своей Родины.

Если брать в расчет весь его путь, то не была ли это живая вода?

Пеструшка

Каждый месяц в году по-своему хорош. Но есть у меня два самые любимые месяца — март и август. О марте я как-нибудь расскажу отдельно, а сейчас — об августе, спелой поре лета, поре зрелости плодов, самой богатой поре природы и человека. Вернее, об одном августе моей жизни. Еще вернее, — об одном его эпизоде.

Именно этот месяц мы выбрали для путешествия на лодке вниз по реке Клязьме.

Было чуть студеное, ясное, омытое росой утро. Река клубилась молочным туманом, на противоположном берегу из кустов вылезало неяркое и огромное солнце, точно разбухшее в сырости далеких болот. С широкого обмелевшего плеса город, расположенный на холмах, казался беспорядочным нагромождением голубых, красных, зеленых и желтых домов, поставленных друг на друга, словно кубики. Старинный белокаменный собор с золотым шпилем плыл в небе подобно легкому облаку. На окнах домов и куполах собора лежали красноватые отблески восходящего солнца. Вдоль реки по насыпи, мелькая просветами между вагонами, шел длинный товарный состав, груженный лесом, автомашинами и громадными ящиками, на которых обычно бывает надпись: «Не кантовать!»

Легкий ветерок сваливал паровозный дым к реке, развешивая на реденьких прибрежных кустах его седые лохматые клочья… Было самое обыкновенное августовское утро.

Но для нас оно было не таким уж обыкновенным. Даже, более того, оно было для нас единственным, это первое утро нашего путешествия. Оно запомнилось нам на всю жизнь, потому что единственное всегда необыкновенно и запоминается очень прочно.

И пожалуй, то же самое можно сказать о каждом утре, каждом дне, каждой ночи этого счастливого августа.

В лодке нас было четверо. Леонид Михайлович — бывший редактор флотской газеты, капитан второго ранга в отставке — по праву занимал в нашем экипаже место капитана. Он направлял лодку по курсу кормовым веслом и для острастки экипажа отвергал любое наше предложение решительным капитанским «нет!». Писатель Сергей Васильевич по своей солидной полноте и непоколебимому спокойствию вполне подходил на роль боцмана. Я пес нелегкую матросскую службу — греб распашными веслами, тянул лодку против ветра на лямке, рубил дрова, вбивал колья для палатки, таскал на крутой берег ведра с водой и еще выполнял всю работу, которую должен был делать юнга — мой сын. Кроме, впрочем, рыбной ловли и охоты. Эти обязанности он великодушно оставил за собой.

Но речь здесь пойдет не о нас, а о пятом члене нашего экипажа — курице Пеструшке. Она появилась в лодке на двенадцатый день пути. Уже немало было съедено консервированной говядины, гречневых, гороховых, овсяных концентратов, ухи и жареной рыбы, огурцов, помидоров, картошки, яиц, простокваши и творога, и мы начали тосковать по свежему мясу.

Надежда на охоту не оправдалась. Открытие охотничьего сезона застало нас в Бельковской пойме.

Я помнил эту пойму, полную уток, бекасов, дупелей, а теперь она точно вымерла.

— А не бывает у человека от недостатка в пище свежего мяса цинги? — задумчиво спрашивал юнга.

— Нет, — говорил капитан, с отвращением пережевывая кусок жареной щуки. — Бывало, в море мы неделями питались одной рыбой… Впрочем, нет. Была еще солонина и зеленый горошек.

Под Мстерой мне удалось все-таки подстрелить двух куликов. Уже сгущались вечерние сумерки, мы очень утомились и решили полакомиться куличками за завтраком. Но какая-то проворная зверушка опередила нас, стащив наших куличков, в чем расписалась на влажном песке строчкой мелких следов.

— Водяная крыса, — сказал я.

— Хорек, — сказал юнга.

— Ничего вы не смыслите, — сказал боцман. — Это — горностайчик.

— Черт бы вас побрал! Проспать такой завтрак! — сказал капитан. — Нет! В Вязниках идем в столовую и едим мясо, сколько влезет.

Но сколько может человек унести в своем желудке? В вязниковской столовой мы до отвала наелись бифштексов, побродили по городу, съели в пельменной по две порции пельменей, а впереди был еще долгий путь до следующего по маршруту города Гороховца.

— Мне о рыбе даже подумать тошно, — грустно сказал боцман.

— Не холодильник же возить с собой, — раздраженно сказал я, тоже подумав о рыбе.

И вдруг спасительную мысль подал нам юнга.

— Можно везти мясо в живом виде, — сказал он.

— Корову? — язвительно спросил капитан.

— Барана? — фыркнул боцман.

— Курицу, — спокойно возразил юнга. — Ко-ко-ко… Цып-цып-цып…

— Нет… — начал было капитан, но запнулся.

Боцман — человек решительных действий — перебил его:

— Это мысль! Идемте на базар и купим курицу.

Базар! Летний базар в Вязниках! Россыпи вязниковских огурцов — сочных, хрустких, источающих запах свежести и утренней прохлады; пирамиды налитых, готовых лопнуть от спелости помидоров; груды темно-рубиновой владимирской вишни; запахи лука, чеснока, черной смородины, солений… Голова идет кругом!

Торговки куриной живностью занимали хоть и небольшой, но отдельный ряд.

— Кто из вас умеет выбирать кур? — спросил капитан.

— Не нарваться бы на какую-нибудь старую мочалку. Придется потом грызть сухожилия. Коров, кажется, по зубам выбирают. А кур?

— По гребешку, — сказал боцман.

— Нет, — на всякий случай сказал капитан, но спорить не стал.

— Вот эту, — решительно показал юнга на пеструю, упитанную с виду курочку, которая лежала связанная по ногам в плетенной из прутьев корзине.

— Нет, — сказал капитан.

— Эту, — настаивал юнга. — Смотрите, какая красивая.

— И гребешок яркий, не синюшный, — поддержал юнгу боцман.

— Из всех курочек курочка, — умильно запричитала торговка, плотненькая старушка с румяными щечками. — И уж такая веселая, шустренькая, бойкая. И несушка хоть куда. Яйцо кладет крупное, чистое.

— Зачем же продаешь? — спросил капитан.

— А за характер. За бойкость эту самую. Всех остальных долбит, щиплет. Ни курам, ни уткам, ни гусям от нее, изверга, спасу нет.

— Ишь, разбойница, — сказал боцман и ткнул курицу пальцем в бок.

Та хрипло застонала и заворочалась в корзине.

— Берете, что ли? — спросила старушка.

— Ладно, берем, — согласился боцман, ведавший нашим денежным запасом.

Капитан молча взял корзину и повесил ее на руку.

— А корзину-то, милый человек, куда поволок!? — всполошилась старушка, и щечки ее побледнели. — Корзина не продажная.

— Как же курица без корзины? — удивился капитан. — В чем же я ее понесу?

— Уж в чем хочешь, а только корзина не продажная.

— Экая ты неудобная старуха! — рассердился капитан. — Давай уж и корзину. Мы доплатим.

— Нет, — ладила свое торговка. — Корзина не продажная. Сказано, и все тут.

Капитан рывком снял корзину с руки, бухнул ее на землю, сунул курицу под мышку, и мы зашагали на пристань, где под присмотром сторожа была причалена наша лодка.

Вдруг капитан резко остановился и обвел нас каким-то странным взглядом.

— Нет, — процедил он сквозь зубы, — надо немедленно свернуть этой твари голову.

Мы с недоумением смотрели на него.

— Сорви-ка мне под забором лопушок, — сказал, наконец, капитан юнге. — Надо штормовку почистить… — Пр-р-ро-клятая птица.

Я сказал, что видел, как на Кавказе местные жители носят с рынка кур за ноги вниз головой, и они, миленькие, не шелохнутся.

— Не околевают? — спросил капитан. — Нет? Тогда бери и неси сам, а я к ней больше не притронусь.

Курица, взятая за ноги, и впрямь вела себя очень смирно и вскоре была водворена на корме под скамейку, где пролежала до следующей стоянки.

Стоянку мы разбили на реке Лух, чуть выше его устья. Быстрый Лух стремительно нес по извилистому руслу свои бронзовые, на торфяном настое воды; было видно, как по смуглому донному песку шарахаются темные силуэты щук. Мощные прибрежные дубы-великаны шелестели над нами своей листвой, точно нашептывали сказку древних-древних времен. А по ночам в иссиня-черном августовском небе струилась серебряная река Млечного пути.