Владимир Садовский - Алмазная грань Страница 35

И, прижавшись к его лицу теплой, все еще мокрой от слез щекой, она прошептала со страстной мольбой'

— Оставайся со мной, Тимушка. Страшно одной... Никого у меня нет.

— Ладно, ладно, Катенька, — смущенно бормотал Тимоша. — У меня тоже никого нет. К делу бы определиться поскорей. Стану мастером — дом поставлю. Глядеть не хочу на землянку. Бед-то через нее сколько приняли.

— Пойдем, Тимушка, — вздохнув, промолвила Катя — Обозники бы хоть встретились, подвезли бы немного.

Глава седьмая

Опухший от водки Ромодин покачиваясь шел по улице. Ветер трепал свалявшуюся бороду мастера, раздувал колоколом неподпоясанную кумачовую рубаху. Ворот рубахи, залитый рассолом, был разорван. Под ним виднелась волосатая грудь.

Лихие переборы ладов и звон колокольцев саратовской гармошки неслись по поселку вместе с хриплыми выкриками Петра Касьяновича.

— Бедовая головушка, — стонала волочившаяся следом за мастером жена. — Господи, твоя воля! Народу-то постыдился бы, срамник! Внучата над ним смеются... Поглядите, люди добрые, на горе мое горькое!

— Молчи, баба! Не твоего ума дело! — вопил Ромодин, отрывая от себя жену. — Нет такого закону, чтобы мастеру гулять не дозволялось. Отцепись!

— Ума рехнулся на старости лет. Гармонь на себя повесил, с ребятами поравнялся, бесстыдник.

Не обращая внимания на причитания жены, Ромодин гордо шагал к конторе завода и, остановившись под окнами, свирепо растянул меха гармошки, словно желая разорвать их так, как и рубаху. Гармоника отозвалась всеми ладами, и мастер закричал срывающимся осипшим голосом:

Ходи, изба, ходи, печь,Хозяину негде лечь...

Окна конторы облепили служащие. На улице около Ромодина собиралась толпа. Выскочивший на шум Максим Михайлович прикрикнул, и конторских в минуту словно ветром сдуло.

— Раненько загулял, Петр Касьяныч, — насмешливо сказал Картузов. — Чего глаза пялить, дурак спьяну ломается, а двадцать овец на него уставились: экое чудо!

— Врешь, Картуз! — огрызнулся мастер. — Дураков тут нет. Тридцать годов над колесом спину гну, да хозяев все одно ничем не удивишь. В составной сеять песок теперь приказывают. Шалишь, Максимка! Никто не пошел, и я не пойду! Гуляю вот и буду гулять!

— Расходись! — закричал управляющий. — Пока худа не случилось, расходись! С этой пьяной харей у нас особый разговор будет. Пусть только проспится...

— Не пугай, не боюсь! — независимо отозвался Ромодин и пошел дальше, размахивая снятой с плеча гармошкой.

Поравнявшись с домом Кириллина, Петр Касьянович остановился и сорвал с головы картуз. Наступив на него ногой, мастер пробежал пальцами по пуговкам гармошки и удало крикнул:

— Эй, апостол деревянный! Не прячься, Федор, выходи! Тебя на песок Максимка не пошлет, побоится. Выходи на меня посмотреть!

— Чего это он? — спросил Федора Александровича Тимоша, выглянув в окно. — Видать, веселый.

— Плохое это веселье, — нахмурившись, сказал Кириллин. — Третий день пьет — забыться хочет. Обиды много накопилось. Тебе, пожалуй, того не понять, Тимофей. Всю жизнь человек делу отдал, стремился к чему-то, а сейчас говорят, не нужно это. Выходит, и жил ты зря, попусту, и то, чему силы свои отдал, не стоило того. Горько и тяжко этакое слышать. Своего отца я мало помню, пятый год мне шел, когда он помер. Говорят все, великий мастер был. От моего отца и рисовка у нас настоящая повелась. Раньше-то хрусталь серебром, золотом да краскою отделывали, а рисовки никто не знал. Отец душу отдавал своему делу. Заболел через него и умер без времени. Но, наверно, умирать ему легче было, чем Петру Касьянычу теперь жить. Отец мой видел, что начатое им дело дальше идет, а этот гибель своего дела видит.

— Почему же так, Федор Лександрыч? Разве хорошая вещь теперь не нужна?

— Эх, Тимофей, когда же хорошая вещь не нужна была? Только хорошее-то разное бывает. Иному хорошо то, что сердце радует, а другому та вещь мила, которая дает пользу. Простая штука — стакан, а трактирщику копеечку к копеечке прибавлять помогает.

— Что же силу тратить на вазы, если стакан проще делать и нужды в нем больше?

— Верно, Тимофей! Золотые слова, — усмехнулся Кириллин. — Мужицкая в тебе душа. Она и подсказывает... А вот станешь мастером — по-иному заговоришь. С Петром Касьянычем мы не в ладах, а правду все же скажу — первостатейный мастер. Водка его губит. Ум она темнит, думать не позволяет. Ромодину тоже довелось слышать, что наше мастерство отжило свой век. «Всему есть предел: дерево и то до срока растет, а потом с корня начинает сохнуть», — говорил мне Картузов. Этому не верю! И ты, Тимофей, не верь! Ромодин поверил, вот и мучается. С деревом нельзя равнять нашего дела. В него народ душу вложил... Господам не нужно уже, чтобы я хорошие вещи делал, у них и без того их много. Но работу я не брошу. Сам не смогу сделать — другого научу, потому что дело, которое у нас в руках, сберечь надо. До той поры сберечь, когда не для прибыли господской, а для себя вещи люди будут делать.

— Может, тогда вазы и не понадобятся, — заметил Тимоша.

— Да не в вазе дело! — горячо отозвался Кириллин. — Всякая вещь на пользу народу будет. Научу тебя делу, помогу в люди выйти, но гляди в оба — не заносись! Высокомерие — погибель для мастера. А еще — вина не пей: ни за грош пропадешь, хоть золотые руки будешь иметь. Плохо живется — потерпи, духом не падай... Ну, кажись, отбушевался Касьяныч, домой пошел.

— Я тоже, пожалуй, пойду, — поднимаясь, сказал Тимоша.

— Тебе куда торопиться? Успеешь. Сейчас тетка Анна заявится, пообедаем. Ты в Райках еще? Надо в поселок тебе перебираться. На квартиру определю.

Тимоша вздохнул.

— На квартиру я не пойду, Федор Лександрыч.

— В землянке лучше, знать?

— Чего там хорошего: на полу сыро, по стенам вода бежит... Нельзя мне одному уйти.

— Кто же там с тобой живет?

— Катя.

— Женился?

— Про женитьбу разговора не было, — вспыхнув, пробормотал Тимоша.

— Это не у ней отца с матерью задавило? Слышал я, мордвов каких-то в Райках...

— У ней.

Кириллин задумался.

— Просмеют тебя, уши просвищут из-за мордовки, — заметил мастер.

— Пускай... Отстанут, чай. А ее одну в беде оставлять нельзя.

— Вот оно что, — сказал Кириллин. — Доброе у тебя сердце, Тимофей. Трудно жить будет... Ладно, поговорю с Максимом Михалычем. Он давно к моему жбану подговаривается. Пусть пристроит тебя.

— Дядя Федор, да что вы! — воскликнул ошеломленный Тимоша и, бросившись к мастеру, поцеловал ему руку.

— Зачем это? — поморщился Федор Александрович и сердито посмотрел на ученика. — Я не поп. Мне руки лизать не надо. Гордость в себе имей, а то любить не буду. Кто угодлив без меры, тот и подлым без меры бывает.

Мастера точно сговорились: ни один не пришел на песок. Подвозить его перестали.

Отказ мастеров от унизительной черной работы не смутил Георгия Алексеевича Корнилова. Он словно ожидал этого и приказал работавших в составной и гончарне рассчитать, а завод остановить, не дожидаясь половодья.

Хозяин предложил Картузову, пока завод будет стоять, безотлагательно заняться заводскими Выселками. Управляющий, выслушав приказ, со вздохом промолвил:

— Трудное дело даете, Георгий Алексеич.

Домой он вернулся раньше обычного, мрачный и подавленный. Варвара, взглянув на него, всплеснула руками:

— Что с тобой, Максимушка? Здоров ли? Лица на тебе нет.

Максим Михайлович, не раздеваясь, опустился на скамейку и минуты три сидел молча, перебирая пальцами бороду.

— Поганое дело, — хрипловатым, чужим голосом заметил управляющий и добавил, обращаясь к сестре: — Подожди-ка с обедом. Сходи к Прокопию Макарову. Пусть зайдет.

— Опять ты с ним вяжешься, Максимушка, — с укоризною сказала Варвара. — Дались тебе эти калилы... Прокопа, заводилу ихнего, видеть не могу. Глазами так и шныряет, разбойник.

— Не твоего ума дело, — раздраженно оборвал брат. — Зову — значит, нужно. Может быть, ты ему еще больше не по нраву пришлась, да ведь молчит. И ты помолчи. Ступай!

Варвара не решилась, как обычно, спорить с братом, который сидел на лавке подавленный и угрюмый.

Коренастый, с заметно округленным брюшком, стриженный под горшок, Прокопий, войдя в дом, долго крестился на образа и в то же время украдкой поглядывал зеленоватыми навыкате глазами на хозяина.

— Хватит! Ты не в церкви и не на промысле, Прокоп, — сказал Максим Михайлович. — Завтра грехи отмаливать будешь, а сейчас о грехах потолкуем. Пойдем-ка в горницу.