Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак Страница 35

У него я бываю часто. Моя работа — завозить продукты, принимать отловленную пушнину. Это зимой. Летом — охранять заказник от браконьеров. Ведаю я и финансовыми делами Устиныча: по доверенности получаю зарплату, трачу на продукты и одежду, оставшиеся деньги кладу на сберкнижку (верхососовскую, конечно). Как могу лечу его от всяких недугов, пишу редкие письма — он якобы совершенно неграмотный. И вообще Устиныч у меня как большой ребенок. Поэтому я иногда отчитываю его, «учу жить». Он же в свою очередь считает прямой обязанностью постоянно костерить меня на чем свет стоит. Характер — труднейший! Чуть дал слабинку, непременно сядет на шею.

— А что, Устиныч, женись! — брякнул я бездумно.

Он пошуровал кочергой в печи.

— Хозяйка нужна, тут и говорить нечего, — пробурчал Верхососов и потрогал на лбу большой жировик (не могу заставить его обратиться к хирургу. Кто-то ему сказал, что если удалить жировик, голова будет болеть). — Для каждой двери нужны петелья, для каждой. Хозяйка мне необходима, хозяйка. Я ведь непривычен к женской работе, даром что девятый год живу в одиночку. Готовлю еду без всякого настроения, а стирки скопилось — за целый год. Н-да…

— А вот шишку надо вырезать, не к лицу она тебе, — наставительно вырвалось у меня.

— При чем тут шишка? При чем? Пускай растет, эвакуировать всегда успею. Ты о жизни начал, так доканчивай. Где, я спрашиваю, ее взять-то, хозяйку? Где? — Он еще долго в раздумье глядел на меня, потом сказал: — Дай-ка я лучше тебе поиграю. — Прислушался. — Надо же, опять со всех штанов дует (имеется в виду «сторон»). Нынче, как назло, пурга на пурге пургой погоняет. Света белого не видать.

Стены избы содрогались от частых ветровых ударов, словно авиационный мотор, за стеной гудела металлическая мачта.

Устиныч вынул из футляра потертую гармошку. Установил на коленях и, даже не попиликав для пробы, начал медленно уходить от меня в свой далекий и сложный, туманный мир. Гармошка для Верхососова была как церковь для глубоко верующего христианина. Он прислонил ухо к матерчатым мехам, прислушался к утробным вздохам, выпрямился. И враз сжатое пространство избы густо зазвенело, заметалось многоголосьем тоскливо и тревожно.

Третьи сутки дул жестокий южак. Темная точка верхососовской избы совсем пропала в этом гигантском снежном вихре, мчавшемся вдоль побережья Ледовитого океана. Миражем, подслеповатым звериным глазом, но только не огнем керосиновой лампы могло показаться слабое мутновато-желтое пятно в полузанесенном окошке. И если бы понадобилось кому-то вдруг срочно добраться до Верхососова, это невозможно было бы сделать даже с помощью самых новейших транспортных средств, включая космические. Пока дул южак, ни одна живая душа не смела выйти из дому, ни один существующий на земле механизм не смог бы преодолеть эти ревущие километры.

Устиныч немигаючи глядел на огненный лепесток керосиновой лампы и, слегка привирая, извлекал из старого инструмента старую как мир мелодию вальса «На сопках Маньчжурии». Он не мог определить то чувство, которое опять растравило сегодня душу. Это была и тоска по неосуществленному, и досада на прошлое, и злость от бессилия что-либо переустроить. Вся его жизнь казалась ему всегда хорошо смазанным подшипником, пока однажды невесть откуда не попала в этот нежный механизм песчинка. И все полетело к черту.

В расстегнутом щеголеватом кителе я любовно протирал бархоткой свой сверкающий ТТ — единственное занятие, от которого никогда не уставал. По далекой ассоциации с японским пеньюаром мне привиделся ялтинский пляж, высокая незнакомка с удивительным разрезом глаз и прилипшими к изгибу голой спины ореховыми волосами.

Через сутки пурга внезапно прекратилась. Стало тихо.

— Луноход шпарит, — крикнул Устиныч со своего наблюдательного пункта-навеса. — Шпарит, аж уши заворачиваются… Прячь, Свистофорыч, все лишнее.

Я обрадовался: теперь уж точно попаду сегодня домой к своей Людмиле. Кроме того, Верхососов за эти дни изрядно мне поднадоел своими «жизненно-кровопролитными беседами». Как, впрочем, и я ему.

— Не сглазь. С этим Луноходом можешь вообще дома не увидеть, — сказал Устиныч.

Если вдруг наш отъезд задержится, это даст ему возможность лишний раз подчеркнуть свою правоту. Хитрюган!

В избе Устиныч задернул и плотно подоткнул со всех сторон брезентовой занавеской вешалку, убрал из-под рук всякие мелкие предметы: фонарь, бинокль, компас. «Спидолу» выключил и поставил под стол, гармошку — в футляр.

Луноходом звали колхозного вездеходчика Вову Аввакумова. То ли из-за косолапой, какой-то особенной походки — носками внутрь, то ли из-за его шлепающего гусеничного вездехода. Вова-Луноход обслуживал оленеводческие бригады, расположенные западнее озера Плачущей Гагары. Иногда он брал меня и высаживал у егеря. Ездить с Аввакумовым было рискованно. Почти ни одна его поездка не обходилась без ЧП. Просто удивительно, как эти ЧП оканчивались в конце концов благополучно.

Ничто никогда не могло выбить Лунохода из седла. В Аввакумове сочетались странные свойства: оптимизм, когда нет для него достаточных оснований; упрямство, которое отнюдь не является синонимом твердости; еще неприхотливость в еде, одежде, выносливость, готовность запоем работать и запоем ничего не делать, умение выворачивать веки и подушечками пальцев гасить сигарету. Короче, все то, что французы, пожимая удивленно плечами, вкладывают в понятие «ам сляв» — славянская душа.

Я принадлежу к послевоенному поколению, но когда думаю о войне, то мне почему-то видится именно Аввакумов, видится в растоптанных «кирзачах», в лихо надвинутой на затылок пилотке, вооруженный до зубов трофейным оружием, с чумазым, расплывшимся в улыбке лицом. Может, вот такие, ничем не пробиваемые работяги-пехотинцы и вынесли на своих плечах все главные тяготы войны.

Вова-Луноход за время работы колхозным вездеходчиком успел схватиться с медведем, замерзать в пургу, тонуть в реке и гореть в огне. В дороге Аввакумов «ломался» бессчетное число раз. Однажды при мне полетел в пути шатун цилиндра. Луноход выкинул его и заколотил «дырку» консервной банкой. Доехали. В другой раз из-за отсутствия воды радиатор пришлось залить пивом, которое мы везли Верхососову на Новый год. А за неимением автола, помнится, в картер бухнули растопленное сливочное масло. Перед тем как собраться к Устинычу, я встретил неподалеку от райцентра Лунохода. Он выписывал по снегу странные большие круги. На мои расспросы Луноход невозмутимо ответил, что обломился рычаг поворота правой гусеницы, и теперь приходится передвигаться кругами. Он довольно точно рассчитал траекторию стыковки вездехода с поселком и к ночи благополучно ткнулся в угол гаража, вдребезги разбив при этом единственную целую фару.

Характеру Лунохода была присуща черта, из-за которой Верхососов ни на минуту не спускал с него глаз. Дело в том, что для Лунохода не существовало понятие «твое-мое». По забывчивости он мог напялить чужую шапку (если к тому же она была лучше собственной), обуться в разные сапоги, прихватить чей-то бинокль, между делом разобрать оказавшуюся под рукой «Спидолу», пальнуть в форточку из ракетницы.

Верхососов всегда ожидал от него подвоха, какой-нибудь каверзы. Так, однажды на плакате об охране природы в слове «друг» Луноход исправил две буквы. Получилось: «Турист — враг природы». В другой раз, чтобы выманить «подкожную» бутылку вина, он вручил егерю Почетную грамоту — якобы от руководства колхоза, как лучшему охотнику-промысловику. На грамоте стояла почему-то нефтебазовская печать.

Пока я все это вспоминал, вездеход, заложив крутой вираж, на полной скорости летел прямо на избу.

— На лобовую, видать, пошел, — сказал я как можно спокойнее.

Верхососов бросился наперерез транспорту, выставил костлявый кулак. Его голос потонул в гусеничном лязге. И хорошо, что потонул. Вездеход еще раз лихо крутанулся, обдал нас с ног до головы снежной пылью, замер. Хлопнула и напрочь отвалилась дверка кабины.

— Мое вам с кисточкой! — Луноход приподнял замусоленный козырек маленькой кепки-восьмиклинки. В вездеходе он всегда надевал кепку. — Как вы тут?

Верхососов вначале не удостоил Лунохода ответом, лишь огрызнулся:

— Ты у меня доиграешься, лихач зачуханный! Куда, спрашивается, прешь? Жилье здесь, жилье! Ладно, здорово, — он протянул руку, — заходь.

Гость с ходу полез к столу, подцепил пальцем соленый груздь, сладко причмокнул и закатил глаза. В следующую минуту Верхососов хлопнул Лунохода ложкой по лбу и взревел:

— Куда лезешь с грязными руками?

Луноход долго гремел рукомойником и, как всегда, вместо приготовленной Устинычем тряпки схватил чистое полотенце, чем снова вызвал целый поток брани.

— Ладно, Устиныч, не переживай. Скажи лучше, сколько песцов добыл?