Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том второй Страница 35

Вслед за ним, словно но какой-то внутренней команде, вызвались остаться еще десять солдат. Коспан разместил их в окопах и стал спокойно готовиться к обороне, спокойно, как в казарме, торговался со старшиной, выторговал у него три ящика патронов и немного гранат.

И лишь во время прощания он не отдал, как положено честь Касбулату, а схватил его руку и чуть задержал ее в нервном, но крепком пожатии.

— Прощайте! Передайте привет Родине, казахам...

В голосе его прорвалась дрожь. В предрассветном сумраке Касбулат видел только его угловатый контур да черный влажный блеск глаз. Коспан суетливо расстегнул карман гимнастерки и передал Касбулату патронную гильзу с адресом семьи...

И все-таки уцелел его любимый Верзила! Удивительная натура — он почти не изменился с годами. Седина в усах не в счет. Все те же спокойные манеры, неторопливые движения, все так же смотрят его глаза, похожие на глаза Поля Робсона, доверчиво, честно и тихо, как всегда.

Как всегда? Ты забыл, как однажды эти глаза чуть не вылезли из орбит? Как застыли зрачки и стали похожими на треснувшее стекло, будто увидели они нечто страшное, и что был не танк, изрыгающий огонь, а был ты?.. Забыл, как потом потухли эти глаза, как голова опустилась и как мороз пробежал у тебя по коже? Это было ведь уже после войны... Не хочешь вспоминать? Ну-ну, давай смелее, давай уж до конца...

Когда в сорок шестом году в коридоре своего учреждения Касбулат случайно столкнулся с Коспаном, он даже вскрикнул от радости. Жив, жив его трижды похороненный талисман.

Он торопился тогда на совещание, после совещания сразу надо было ехать в колхоз. Встретиться вновь решено было через три дня.

Все эти три дня Касбулат провел в радостном предвкушении дружеской встречи, задушевной беседы, воспоминаний. И вдруг его будто пронзила мысль: «Да ведь он же вернулся из плена!»

Мысль эта была такой обнаженно-отвратительной, что он начал бормотать под нос какие-то слова, как бы пытаясь заговорить себе зубы. Да-да, из плена... Да-да, небось много мучений и испытаний перенес бедный Коспан... Много-много испытаний и мучений... Мучений и испытаний... Надо его поддержать... поддержать его надо, как-то обогреть, обогреть как-то...

Бормотание это он как бы выдавал за свои мысли по этому поводу. На самом же деле он думал совсем о другом.

Да, на таких, как Коспан, везде смотрят косо. Косовато смотрят на таких... Черт побери, вот ведь незадача! Совсем недавно чуть не споткнулся из-за Шарипы, не остыло еще это дело, не остыло... А тут еще эта рожа появилась — Жаппасбай. Вряд ли он забыл о деле Алиаскарова. Это его спрятанные козыри. В любой момент он может их вынуть. Затягивается узелок, ничего не скажешь, а ведь он, Касбулат, здесь человек новый. Коспан, конечно, придет не просто так. Ясно, что он попросит какую-нибудь подходящую работу. У кого же еще ему просить, если не у фронтового друга, заведующего отделом кадров?

Что если рискнуть, махнуть на все рукой? Должен ведь он поддерживать своего солдата, уж он-то знает, что Коспан человек честный...

Ну да, и сразу же пойдут телефонные звоночки, разные толки, где-нибудь скажут «притупление политической бдительности», «ротозейство» или еще похлеще пришьют формулировочку...

А вдруг будут правы? Кто знает, чем он занимался там, в плену? С какими настроениями он вернулся? Почему он наконец не застрелился в последнем бою?

Да нет, Коспан человек честный, ведь ты его знаешь, как самого себя... Разве можно нанести такую страшную обиду старому другу, настоящему фронтовику? А чем ты докажешь, что он чист? Не сидел же ты с ним в одном лагере?.. А как могут это доказать те, кто с ним сидел? Ведь к каждому из них относятся с недоверием...

Три дня мучили Касбулата эти мысли, но к моменту встречи он сумел взять себя в руки.

Чистый, гладко выбритый Коспан — рот до ушей от счастья — шагнул к нему через порог. Он даже не заметил прохладной сдержанности Касбулата. С места в карьер он заговорил о чем-то давнем, о чем-то, что должно было быть для них общим и близким. Речь свою он постоянно прерывал радостно удивленными восклицаниями: «Ойпыр-ай, Касбулат, это ты, глазам своим не верю!» И вдруг Касбулат показал ему пальцем на часы и развел руками — времени, мол, в обрез. Потрясенный Коспан осекся. Касбулат спрятал взгляд, замычал что-то, зашуршал бумажками. Взглянув через некоторое время на Коспана, он увидел, что и тот не в себе — смотрит в стену, ерзает на стуле, сжимает и разжимает ладони.

«Неспроста это, — подумал Касбулат, — и разговорчивость эта и волнение. Ой, боюсь, рыльце у него в пушку...» Мысль эта сразу же принесла ему облегчение.

— У тебя какое-нибудь дело ко мне? — спросил он.

— Третий месяц, как я вернулся и все не могу устроиться, — грустно сказал Коспан, не поднимая головы. — Ко мне относятся, как к прокаженному. Трудно выносить подозрительные взгляды...

«В глаза не смотрит. Не решается взглянуть мне в глаза...»

— Все проверят и выяснят соответствующие органы, — холодно проговорил Касбулат. — Без этого вам никто ничего определенного не скажет.

Он встал, давая понять, что аудиенция окончена.

Коспан, выпучив глаза, смотрел на него:

— Вы... вы это серьезно? Можно понять, когда другие... но вы-то... Вы-то меня знаете... ведь вы все помните...

С открытым ртом он смотрел на Касбулата и был похож в этот момент на огромного ребенка, которого кто-то беспричинно и бессмысленно обидел. Этот беспомощный вид разозлил Касбулата.

— Да, я вас знал до августа сорок второго года. Я не знаю, чем вы занимались после этого.

Коспан содрогнулся всем телом, словно от удара палкой по голове. Он пронзительно глядел на Касбулата и глазами настойчиво спрашивал, задавал жгучий вопрос.

Это продолжалось несколько секунд. Потом Коспан весь как-то опал, обмяк. Скрипнув старым стулом, он поднял свое грузное тело и поплелся к дверям...

Касбулат упирается локтем в спинку сидения, поднимает голову:

— Сколько еще езды, Жуматай?

— Думаю, скоро будем, ага. Похоже, что это район Уштобы.

— Добавь газу!

— Газануть-то я могу, Касеке, да на этой дороге...

Машина влетает в яму, скрытую под сугробом, надрывно воя мотором, виляет на одном месте.

О, этот вопрос... Почему он тогда не бросил ему в лицо то, что Касбулат на его месте непременно бы бросил, почему он не крикнул:

— Почему вы верили мне, когда оставляли на смерть?..

В предрассветных сумерках долго стучал пулемет. Оглядываясь назад, они видели густые полосы тумана, прорываемого вспышками огня. Рота уходила на восток. С каждым часом приближалось спасение. Стук пулемета становился все тише...

Неужели и тогда, в сорок шестом, Верзила вновь поднялся над ним? Разгадал его, но не выкрикнул ему в лицо страшную правду.

Буран... Ветер воет, с размаху налетает на стекло газика. Муть, снежная мгла... Муть, всколыхнувшись, поднимается со дна души. Где-то в этой степи Коспан, один со своей отарой.

17

И наконец буран кончается. Белая лавина, четверо суток трепавшая отару Коспана в своей утробе, стеной уходит на запад. Под блеклым вечерним небом лежит бескрайняя степь, чуть подернутая застывшей рябью.

Жестокая простуда бросает Коспана то в жар, то в озноб. Чувствуя сильную боль в боку, он продолжает свой бесконечный путь.

В складках курджуна остался один кусок вареного мяса, твердая, как камень, булочка — токаш, несколько шариков курта.

Неумолимо тает отара. Овцы уже дюжинами остаются в пути. Страшно считать потери.

Сегодня после привала, когда он поднял отару, десять овец остались лежать на снегу. Хватая за курдюки, Коспан пытался ставить их на ноги, но ноги подгибались, и животные вновь и вновь падали в снег.

Красавица Кокчулан лежала на краю отары, бока ее тяжело вздымались, глаза вылезали из орбит, ее мучили схватки преждевременных родов.

Коспан запустил руку в горячий послед, помог овца разродиться. Крохотный, но живой и теплый ягненок упал на снег, задрыгал ножками.

Кокчулан, мощно взбрыкнув, поднялась на ноги и ринулась облизывать своего недоноска. Коспан хотел было взять ягненка на руки, но остановился — тот уже вздрагивал в предсмертной агонии. Вот уже бессильно повисли его ножки, он затих и только на боку еще билась какая-то жилка. Кокчулан суетилась, нервно блеяла, безостановочно работала языком, пытаясь спасти своего ягненка. Вдруг она резко отпрянула, словно испугалась чего-то. Ягненок уже не принадлежал ей — он превратился в мерзлый неподвижный комочек.

Кокчулан побрела в хвосте отары, иногда останавливалась, оборачивалась назад и жалобно блеяла. Потом она совсем остановилась. Коспан понял, что дальше она идти не сможет.

Переваливая через косогор, он в последний раз оглянулся. Овца, расставив ноги и не шевелясь, стояла одна посреди белой степи.

К вечеру повадки овец резко меняются. Неизвестно по какой причине отару охватывает нервное оживление. Овцы судорожно роют копытцами снег, суют мордочки в мерзлую голую землю. Странное это оживление настораживает и пугает Коспана.