Николай Плевако - Полнолуние Страница 35

По дороге он косился по сторонам: бежать? Но не хватило духу. В штабной хате командир, бородатый, перепоясанный портупеей, встал из-за стола. В руке — пистолет. Сайкин побледнел.

— Награждаю тебя именным оружием…

Шофер не только умолчал, но и снова поехал с Филиппом в разведку, а когда после войны случайно встретились, крепко обнял и сказал:

— Береги, Филипп, партизанскую честь! А то засосет болотце, как наш броневик в разведке, и выручить некому будет.

«Вот человек!» — не раз потом вспоминал шофера Филипп, видя в нем недосягаемый для себя образец.

Но жизнь сложилась не так, как прочил ему шофер.

В степи тарахтит одинокая подвода. На подводе лежит связанный по рукам и ногам бывший полицай, здоровенный детина с черными усами. Утром на пороге своего дома он наповал в грудь убил председателя сельсовета. И вот Филипп везет бандита в райцентр.

— Слышь, Филипп! — зовет усач.

— Ну чего тебе? — Филипп даже не оборачивается.

— А я ведь лучший друг твоего дяди.

— Ну так что?

— Отпусти.

— Вон чего захотел!

— Я с твоим дядей, Филипп, не один пуд соли съел.

— Ну так что?

— У меня пасека. Двадцать ульев. Двойных. Отпусти, скажу где.

— Врешь. Не верю ни одному твоему слову.

— Ей-богу!

— Так говори.

— Отпусти.

— В каком-нибудь яру, наверно. Разорят мальчишки.

— Отпустишь — твои будут.

— Сам не гам и другим не дам. Ну и лежи!

В районной милиции усач шепнул Филиппу на ухо:

— Другому бы не сказал, а племяшке Отченашенко скажу. В Качалинской балке, у родника. Иди бери.

Озабоченный возвращался Филипп в хутор. Ночью, будто сатана его попутал, поехал на подводе в лес, осторожно подкрался к роднику, боясь засады. Усач не врал. Неподалеку между деревьев были расставлены ульи. Филипп пролежал в траве еще часа два, пока решился наконец подойти к ним. Справные были ульи — двойные, сосновые. О таких ульях Филипп мечтал всю жизнь, и вот они ничейные… Филипп накосил захваченным из дому серпом травы, подбросил лошадям, сам присел возле подводы, размышляя. Шумно дышали лошади, пережевывая траву, всплескивал родник, падая на дно балки, в кустах возился какой-то зверек. Поднялась полная луна. Под деревья легли синие тени, а поляну, на которой стояли ульи, заливал голубой свет. Филипп думал: домой или в колхоз? Домой или в колхоз? Так ничего и не придумал, прислонился к колесу и… заснул.

— Бандит! Бежим!

— Какой бандит? Дядя Филипп.

— А зачем он спит в лесу?

— Тс-с… проснулся.

Филипп вертел головой, пытаясь укрыть лицо от солнца. Ласковое, нежаркое, утреннее, оно словно играло с ним: ага, не спрячешься от меня… ага, не спрячешься. Он жевал губами, что-то бормотал и наконец проснулся. Услыхал голоса хуторских мальчишек. Вскочил на ноги. Ульи стояли целехонькие, а мальчишек след простыл…

— Мед у тебя, сосед, долото проглотишь! — нахваливал Чоп майский взяток. К тому времени пасека уже была лучшей в хуторе.

— На базаре с руками оторвут, — поддакивала Варвара, поглядывая на полный пятиведерный бочонок.

— Я сам думал съездить в город, — сказал Сайкин. — Только вроде не к лицу начальнику почты. Может, ты, кум, продашь мой мед заодно со своими гусями?

Продать взялась Варвара, на редкость удачливая в торговле. Теперь она представлялась Сайкину той самой темной силой, которая затянула его в болотце — не вытянуть ног. Прав, прав был шофер.

…Буря прошла. Падал тихий дождь, шурша по оконным стеклам. В печке проснулся сверчок и залился так, точно хотел угодить хозяину. У Сайкина снова запекло в желудке, сода не помогала. Ко всему заболело сердце. Он вернулся в свою комнату, лег на кровать. Нужно было хоть немного поспать, но опять вспомнились те далекие годы, и опять душу разбередили противоречивые мысли. Получилось, как в сказке: «Вправо поедешь, коня потеряешь. Влево поедешь, самому не быть». Эх, Филипп, Филипп, жизнь ли тебя запутала, сам ли ты запутался… И вспомнились слова из Елениной тетради:

Кто живет для вещей,Теряет все с последним вздохом.А кто всем сердцем к людям,С ними останется и после смерти.

Тогда эти слова показались выдумкой, а сейчас он подумал: «И верно. Потеряю все с последним вздохом: дом, ульи, нажитые вещи. Всё, всё!»

В соседней комнате заворочалась Елена. Послышалось, будто она всхлипнула. Наверное, стыдно перед людьми. Далеко, далеко зашли они, прямо-таки чужие стали друг другу.

— Елена, не спишь?

— Чего вам?

— Продам пасеку, оставлю себе пару ульев. Не хочу лишних разговоров.

— Делайте как знаете.

Вначале Сайкин хотел продать ульи колхозу, потом передумал. Было их там около сотни, одинарных, покосившихся, латаных-перелатаных. Держали пасеку в колхозе не для меда, а для опыления растений, как говорили в правлении, и пасечники все время менялись, мед в кладовую они сдавали через два года на третий: то у них засуха, то напасть какая-нибудь на пчел, а больше разбазаривали. Пасека приносила одни убытки. Только на сахар для подкормки пчел зимой тратили сотни рублей. Так что добротные, двойные, покрашенные в голубой цвет ульи Сайкина наверняка бы вскоре тоже запаршивели, и он отвез их пасечнику в соседний хутор Веселый.

— Приеду когда за медком, не откажи, — говорил он старому другу. — А мне этим делом заниматься уже в тягость. Тут хотя бы с почтой управиться.

Сайкин в последнее время заметно сдал. История с бидонами, нелады с Еленой пригнули его к земле. Однажды Захар заехал на машине за председателем, увидел Сайкина и поразился: минула какая-нибудь неделя с последней встречи, а не узнать, будто и не ом, даже жалко стало своего прежнего обидчика. Вежливо, давая понять, что старое не помянет, Захар спросил:

— Можете вы мне посоветовать, дядя Филипп?

— Советчика нашел. Чего тебе насоветовать?

— «Ижа» хочу купить.

— Зачем? — Сайкин вытянул перед собой руки и разглядывал на них ногти, вроде бы внимательно, а на самом деле думая какую-то свою думу, может быть, о том, что вот и ногти уже не те, и жизнь уже в тягость, помирать скоро.

— Как зачем? — удивился Захар. — Что я, хуже других? Нужно будет, сяду, поеду хоть в Москву!

— Зачем? Зачем? — допытывался, повышая голос, Сайкин и все разглядывал свои ногти, потер указательный палец, потом средний, потом ногтем почистил ноготь и за это время ни разу не взглянул на Захара, будто его и в комнате не было. Захар совсем растерялся, ведь не кто иной, как Филипп Артемович, собирался купить «Москвича» и всем говорил: «Поезжу, поезжу, пока силы есть. Хорошее это дело, прокатиться на своей машине!»

— Буду жениться. Свой дом построю, — поспешил Захар переменить разговор.

Сайкин впервые поднял на него глаза, равнодушные и какие-то бессмысленные.

— У тебя, Захар, смотрю я, получится, как у того деда, который лошадь покупал. Денег нет, сидит на печи и мечтает: «Для начала куплю сена, потом хомут, потом телегу, запрягу в телегу лошадь: „Но-о! Пошла!“ Дед уперся ногами в стенку, будто на телеге сидит, и завалил печку…»

— Вы же сами говорили — вспомните! — что без семьи, без детей жизнь не жизнь, — обиделся Захар.

— А зачем? — спросил Сайкин.

— Что зачем?

— Дом, семья. Зачем, спрашиваю? — Сайкин покусал ноготь на мизинце, выплюнул огрызок. — Чего захотел, чудак! Мало тебе забот. Что от них, от детей? Одни незаслуженные оскорбления.

— Я смотрю, дядя Филипп, вам вроде и жить надоело, — сказал Захар, вставая со стула: от слов Сайкина у него по спине пробежали мурашки.

— Жить! А зачем? Для кого? Ты вот зачем живешь? Ну отвечай!

Этот вопрос окончательно поставил Захара в тупик.

— Живу, как все люди. Вот куплю «Ижа», поеду в столицу нашей Родины! — Захар засмеялся. — Разве плохо?

Он подумал, что действительно интересно съездить в Москву, посмотреть на белый свет. Для этого стоит жить. Захар из вежливости побыл еще немного и распрощался. Сайкин, не глядя на него, кивнул головой: «Покуда» — и продолжал внимательно разглядывать ногти на вытянутых бледных руках.

7

Выдался жаркий день. Бабы убирали кукурузу и к обеду, потные, с распаренными, красными лицами, собрались на краю поля.

— Сейчас бы в речку, — сказала Семеновна. — Потом от нас несет, девки, как от солдат на марше.

— За чем же остановка?

И все двинулись к сверкавшей вдали Иве. Шли через старый колхозный сад. Под деревьями было сухо и душно, земля под ногами пылила, усеянная желтыми свернутыми листьями. Кряжистые яблони вскоре сменились зарослями терна и вишняка. Кусты подступали к самой речке. Женщины шутили, смеялись и высыпали на песчаный плес шумной гурьбой, спугнув стадо гусей, которые захлопали крыльями и, сея пух, ринулись в воду, к непролазным камышам. На песок полетели платья и косынки, но вдруг кто-то крикнул: