Роман Солнцев - Красная лошадь на зеленых холмах Страница 35

Алмаз зашел в столовую, увидел возле кассы красный плакат, до сих пор еще не содранный. Приблизился к нему, оглянулся — никто не смотрит, — медленно, треща бумагой, сорвал его и смял, сунул в карман.

Уже стемнело, хотя было всего лишь часов пять.

На улице падал и падал снег, синий, крупный, на перекрестке вспыхнула зелеными, красными, желтыми лампочками елка, и зазмеилась многоцветная стеклянная иллюминация над домами Красных Кораблей…

Куда идти? В свою комнату? Пить Алмаз не мог больше. Лучше умереть. Снова слушать выкрики Ильи Борисовича, доброго и старого человека?..

Одинокий, он брел по мостовой… Хоть бы чье-то участие, доброе слово. Больше Алмазу ничего не нужно. Только ни капли лжи.

Но как подойдешь к людям? Вот они — идут мимо тебя, едут, сидят в теплых комнатах. Но Алмаз не смог бы напроситься в компанию. Он всегда стеснялся чужих людей. Да и самолюбие не позволяло…

Он вспомнил про Таню Иванову, ту черную высокую девушку, у которой Нина стихи списала.

Может быть, хоть ее увидеть в этом году. Она очень серьезная, чистая девушка…

Алмаз поднял воротник пальтишка, уши замерзали, а опускать наушники у старой чужой шапки он не хотел. В подъездах строящихся домов горели железные печи — «огнеметы», гнали внутрь горячий воздух. Там погреться?

Он зашел в женское общежитие, попросил вахтершу:

— Позовите, пожалуйста, из девятьсот одиннадцатой Таню Иванову.

Вахтерша была уже навеселе, подмигнула:

— Таню? Да ты иди сам, а я как будто тебя не видела. Сегодня до двух часов ночи можно…

Алмаз насупился:

— Нет, я не пойду. Вы позовите. Дело есть.

С удивлением уставившись на странного молодого человека, вахтерша зашла в лифт и, продолжая глядеть на него через стекло лифта и сетку шахты, уплыла вверх. Вернулась одна, сказала, разворачивая и жуя конфету:

— Сейчас, приедет. А шел бы туда, там праздник, и парней мало.

Таня вышла из лифта, недоумевая, кто бы это мог прийти к ней, и вот увидела его, бледного, осунувшегося. Он стоял весь в мокром снегу, опустив глаза.

— Что случилось? — испуганно метнулась Таня к Алмазу.

Она сама не знала, почему так испугалась. Даже потом, вспоминая эту встречу, не могла понять причину своего волнения. Сердце у нее зашлось, в горле перехватило. Она с ним никогда раньше наедине не разговаривала и не сразу сообразила, зачем он пришел именно к ней, в ночь под Новый год.

— Извини… — Алмаз хмурился. К тому же стеснялся вахтерши. — Выйдем на минутку на улицу.

— А там не холодно? — Таня улыбнулась. — Ну пойдем.

Она была в шерстяном темно-синем костюме, в белой блузке с кружевным воротничком, в чулках и в узких лакированных черных туфельках. Вахтерша заворчала:

— На-ка вот, надень, простудишься… Ох, горе с этими мужиками…

Таня накинула длинное, вроде шинели, пальто. Они вышли на голубой освещенный снег. Над головой летели пушинки. У Алмаза губы кривились, он не знал, что и сказать.

— Что с тобой? Ты не заболел? — недоуменно спросила Таня.

Алмаз молчал.

— Может, Нину позвать?

— Нет, нет!! Извини меня… Это удивительно, что я вспомнил тебя?.. Нет, я неправильно говорю. Ты удивилась, что я вспомнил тебя, да? Просто… извини… Я ухожу совсем. Я буду работать у механизаторов.

Он боялся, что Таня усмехнется: «Сбегаешь?», и тогда бы тотчас исчез. Но она внимательно смотрела на него, и все большее волнение охватывало ее: «Какой он странный мальчик… — думала она. — Мой ровесничек… выше меня вымахал… похож на худого жеребенка… Что с тобой, человек? Что с тобой, милый? Нина довела?»

— Я сейчас пойду, — сказал тихо Алмаз. — Я буду у механизаторов работать. Вот пришел тебе сказать… Мы…

Он запнулся, собираясь произнести, что вообще-то мало они разговаривали, но у него всегда к ней какое-то особое доверие, она такая чистая, суровая, но ничего не сказал. Только спросил:

— А где твой товарищ?

— Какой? — удивилась Таня.

— Бутятин или Путятин…

— А-а, здесь. Пьет, наверное. Пойдем к нам?

— Нет. Нет. Я не хочу.

Они замолчали. Девушка недоуменно и с горечью смотрела на Алмаза, ноги ее стыли на снегу, снег падал и падал, парень стоял, опустив глаза, и можно было подумать, что он пришел из метельной степи к теплому очагу и уснул… Но ресницы его чутко вздрогнули — за спиной Тани кто-то появился.

Это был человек в сером костюме, свесив голову на грудь, громко сопел.

— А, вот он, — весело сказала Таня. — Это Путятин, — пояснила она Алмазу. — Обижается. Он вот так обижается. Иди, я сейчас приду.

Путятин вздохнул и ушел.

— Хороший человек, — заметил Алмаз, чтобы сделать ей приятное. — Мне как раз нужно было с ним поговорить. Но это в следующем году.

— Да, очень хороший, — ответила Таня, разглядывая свою туфельку на сочно-синем снегу.

Они помолчали.

— Новый год… — тихо произнесла она, кутаясь в пальто вахтерши. — Сегодня мы из окна старую посуду повыбрасывали… есть такая примета, кажется у итальянцев. Если старую вещь выбросишь, в новом году счастье придет. Тарелки выкинули, а есть не с чего… дурочки!

— Да, да, — кивнул Алмаз. Он снял шапку. — Вот, я тоже хочу выбросить. Слабо?

— Ты что? Простудишься! — воскликнула Таня.

Но Алмаз размахнулся и далеко швырнул свою шапку.

— Может, ты к нам пойдешь? Все ведь рады будут.

— Нет. Я сейчас пойду.

— Господи, стой, я же не гоню тебя…

«Почему я так сказала? Почему я стою здесь с ним, на снегу, в Новый год? Господи, почему он пришел ко мне?.. — думала Таня, и грустно ей было, невыносимо делалось от неясной мысли, что все как-то не так идет в жизни, как должно бы идти. — Почему я не подружилась с ним? Почему мы дружим с какими-то совершенно другими людьми? Это судьба?! Что такое судьба? Неужели ничего нельзя изменить? Как мне тебе помочь? Ему, наверное, очень плохо. Может, поцеловать его? Ну что ты, Иванова? Что он подумает? Путятин ходит за тобой, сопит, как паровоз, а ты ему не разрешаешь, а тут какой-то непонятный мальчишка, и ты уже захотела его поцеловать…»

— Ты замерзла? Я вижу!

— Нет. С Новым годом.

— Я уйду. Буду работать у механизаторов.

— У тебя голова замерзнет.

— Нет. Плохо…

Вдруг Алмазу показалось, что за спиной Тани, на стене, висит красный плакат с их фотографией, он вытянул руку и, брякнув пальцами, оцарапал стену. Нет, показалось.

Его трясло.

— Может, зайдешь, выпьешь немножко?

— Нет, нет, прощай.

Таня долго смотрела, как он шел по каменной заметеленной улице, среди криков и музыки, выливавшихся из окон, среди уличных елок в зеленых лампочках, без шапки, высокий, худой, такой интересный парнишка. Ей хотелось за ним побежать, схватить его за руку, обнять за шею — и чтобы он заплакал на ее груди, и она побежала за ним:

— Алмаз!.. Алмаз!..

Разъезжаясь по скользящему снегу, остановилась — он не услышал. Покрасневшая, с черными печальными глазами вернулась Таня к праздничному столу. И никто не мог понять, почему она вернулась такой. Спросили у Путятина — тот не знал. На Алмаза никто и подумать не мог…

А он в это время бродил по городу в каком-то тревожном оцепенении и становился на год старше.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Мела метель, заносила город то с севера, то с востока, и теперь на нечетной стороне улицы машин буксовало больше.

На днях в общежитии Алмазу передали бумажный пакет, на нем написано: «Шагидуллину». Алмаз развернул — шапка. Новая шапка, черная, кроличья. Он никак не мог догадаться, кто ему ее подарил. Наверное, Нина, смутно подумал Алмаз. Но не мог он пока с ней видеться. Трудно было бы ему в глаза ей посмотреть… Как-то встретились на улице, сказал: «Спасибо за шапку». Она, недоуменно помолчав, кивнула: «Что ж, спасибо так спасибо, это хорошо, когда спасибо», — хотя никакого отношения к покупке не имела и тоже не знала, кто Алмазу купил шапку. Они не торопясь разошлись. А теперь и вовсе редко будут видеться — Шагидуллин переезжает в поселок Энтузиастов, в вагончики…

Прощайте, товарищи. Почти никого из вас Шагидуллин не знает. Только электрики остались из «старых», рябой добрый Иван и Сергей в очках. Но и они изменились неузнаваемо — ходят важные, нарядные, жениться, что ли, собрались? А рыжий Вася из Рязани улетел в первый же день Нового года, все спали, даже не простился ни с кем — видно, тоска была своя, тоска изъела… Исчезли его чемодан, пальтишко с облезлым воротничком, но кучу вещей он то ли забыл, то ли друзьям оставил на память: нож с прозрачными желтыми пластинками на ручке, замечательную книгу — мемуары маршала Жукова, резиновые сапоги, китайский термос, коричневые пузыречки с сердечными каплями… Прощай, рыжий Вася, брат по ремеслу. Все говорил Алмазу: «Ты знаешь, какой я хитрый… У-у-у, я, брат, такой хитрый… сам себя боюсь…» Никакой он не хитрый, просто — крестьянин, и он первым понял Алмаза, вовсе не издевался, когда на бригаду Сибгатуллина пал позор… «Алик, Санька! Шурка! — говорил тот, суетливо нарезая хлеб. — Дыши носом! А это — пройдет, передвинется!..» Прощай, Вася. На кровати его теперь — человек в военном, майор, у него тонкая черная, словно бы лакированная, папочка, он с ней не расстается, утром раненько убегает, поздно вечером приходит, сунет под подушку — и спать. Спит молча, как кукла. Прощайте, товарищ майор.