Евгения Изюмова - Дорога неровная Страница 36

Сон морил Валентину, она ему сопротивлялась: Егор обещался вернуться из поездки, и она ожидала его. На сей раз муж не гонялся по губернии за бандитами, а направлен в Москву в охране какого-то большевика Червонного. Видно, важный человек этот Червонный, если отрядили с ним самых здоровых физически и верных делу милиционеров.

Сын зажевал губенками, открыл глаза. Валентина сунула ему в рот нажеванный хлеб в тряпице. Мальчишка, довольный, зачмокал соску и опять задышал неслышно и ровно. А Валентина вновь запела, толкая машинально зыбку:

- Петя-петя-петушок, золотой ты гребешок, масляна головушка, шелкова бородушка, что ты рано встаёшь, голосисто поёшь? Петя громко не кричи, мово сына не буди… А-а-а, а-а-а… У нас Вася хочет спать, его некому качать. Приди киса ночевать, приди Васеньку качать. Тебе, киса, заплачу за работу да за твою. Дам кувшин молока да постелюшка мягка… баю-бай…

Только год Васятке. Растет бойким и здоровеньким. И весь в отца: такой же горбоносый и кареглазый. Вот будет ли только у него отцовский характер? Ермолаев на вид суров, а так - добрейший человек. Но в гневе страшный.

Валентина улыбнулась, вспомнив, какого страху натерпелась, как «развоевался» однажды Егор.

Сын тогда был совсем крошечный: неделя от роду, даже имени ещё не имел: не придумали родители вовремя. Егор в постоянных разъездах да нарядах, а Валентина имела тайную думку, да боялась сказать о ней мужу, чтобы не разгневать его, дожидалась своего часа. И дождалась.

Как-то утром Егор сказал, что его посылают в Червишево с отрядом чоновцев: там банда объявилась, и будет он дома через неделю. Переоделся в чистое: всегда так делал перед дальней дорогой, такое уж у Егора было правило - вдруг зацепит ненароком шальная пуля, не в грязном же помирать. Уходя, затянул потуже ремень:

- Вот так: ремень ближе к хребту - аппетит меньше. Ну, бывай, жёнушка, здорова, - и вышел.

Валентина, чутко прислушиваясь, определила, что конный отряд выехал со двора, и тут же быстренько собралась и побежала к Мироновне, с которой давно уж договорились улучить времечко и отнести парнишку в церковь для крещения. Так что Ермолаева по возвращению ждал сюрприз: на шее у сына на тонком шнурке висел крестик, а жена звала мальчика ласково Васенькой, как нарекли в церкви.

- Это что такое, мать? - показал Егор на крестик. - Жена коммуниста, милиционера народной милиции - и крестит сына?!

Егор еле сдерживал себя.

- Милиционеры, поди-ка, тоже люди, а некрещёное дитя вроде щенка, - поджала губы Валентина, осмелившись возразить, раз муж спокоен. Но лучше бы не возражала.

- Что?! - взъярился Егор.

Ой, что потом было!.. Валентина опять улыбнулась, вспоминая, как разбушевался тогда муж, как носился по комнате и ругался самой отборной бранью. Сейчас-то Валентине забавно про то вспоминать, а тогда она кое-как спеленала сына, прижала к себе, забилась в угол и затихла. И Павлушка, прибившись к ней с другого боку, таращилась испуганно на Егора.

Егор долго вымеривал шагами комнату, матерился, а когда отвел душу, подскочил к Валентине - та даже глаза от страха закрыла, подумала: ударит - выхватил ребенка, распеленал его и снял крестик.

- Вот так, - процедил сквозь зубы и выскочил на волю.

Валентина улыбнулась: Бог с ним, с крестиком, и новый купить можно, главное - крещёный Василек, и будет охранять его ангел-хранитель.

- Баю-баюшки-баю, живет котик во саду, приди, котик, ночевать мово Васеньку качать… А-а-а, а-а-а…

Тикают на стене часы, спокойно спят ребятишки.

За окошком послышались шаги.

Валентина задула самодельный ночничок - сальный фитилек в глиняной плошке: а вдруг варнак какой? Швырнет в окно камнем, перепужает ребятишек. А шаги ближе и ближе. Во дворе, на крыльце… И лишь тогда страх отпустил Валентину, когда послышался негромкий стук в дверь, условный ермолаевский стук.

- Егорушка, - всполошилась Валентина и заторопилась, зачиркала спичками-серниками, разжигая коптилку, но спички гасли, фитилек никак не разжигался, и она в темноте бросилась к двери, на которую падал случайный лунный лучик, пробившийся в щель между задернутых небрежно шторок.

- Ктой там?.. - спросила все же для порядку, хотя сердцем чуяла: там её муж.

- Да я это, Валентинушка, я!

Валентина скинула щеколду, Егор нетерпеливо шагнул через порог и крепко обхватил жену руками, прижал к колючей шинели.

- Валентинушка, голубушка моя, женушка родимая, - шептал, целуя жену в мокрые от слез глаза. - Опять плачешь… А чего плачешь? Ведь я вернулся живой и не раненый даже.

- Живой, сейчас живой, - всхлипнула Валентина. - Жду тебя и всегда боюсь, а вдруг тебя привезут, а не сам приедешь. Уходи ты с этой проклятущей милицейской должности! Боюсь я за тебя!

Егор отстранил жену от себя:

- Опять ты за своё. Сколько раз говорено, что я - коммунист, куда меня пошлёт партия, туда и пойду. А сейчас я партии в милиции нужен.

- Да извелась ведь я совсем, - запричитала Валентина. - Изболелась за тебя. Ты неделями пропадашь где-то, ездишь, а вдруг по бабам шляшся, почем я знаю, - не выдержала и высказала Валентина свое тайное подозрение.

- Тю, сдурела баба! - расхохотался Егор, разжигая фитилек. Он снял тяжелую сырую шинель, фуражку, стянул сапоги и в одних носках пошел к умывальнику. - Чем ерунду молоть, лучше воды в рукомойник долей, мать.

Он долго плескался, фыркал. Умывшись, насухо вытерся холщовым полотенцем, и не успела Валентина отойти прочь, сграбастал её в охапку, прижал к своему большому напряженному телу.

- Разбудишь ребятишек, отпусти, - прошептала Валентина, слабея в сильных родных руках.

Но Егор понёс жену на руках к топчану, стоявшему возле печи. Он ласкал её, шептал слова ласковые, какие придумал по дороге домой.

- Егорушка, - Валентина лежала на его плече, уютно устроившись под его рукой, - а я, кажись, опять чижёлая.

Егор слушал сквозь дрему: двое суток не спал, и сейчас после давно желанной близости с женой ему хотелось только провалиться в сон и ни о чем не думать. А жена рассуждала:

- Васенька еще маленький, да и Павлушка невелика. Трудно нам будет, родненький. Как быть, Егорушка, может, пойти к баушке Нюре, что Васеньку принимала? Она поможет, срок-от небольшой…

Ермолаев сразу проснулся, даже привстал на локте, глядя свирепо на жену:

- Да ты в своем ли уме, Валентина, о чем это болтаешь? - она сразу затихла: если Егор назвал её так, значит, рассердился не на шутку. - Чтоб своё дитё губить у какой-то глупой старухи? Вздумай только! Я те тогда… - остыв, добавил укоризненно: - А ещё в церкву бегаешь, да ведь это грех - дитя своё губить!

- Дак, Егорушка, - попыталась оправдаться Валентина, - Васятке годик всего сравнялся, куды мы с другим малым денемся? Голодно…

- Ничего, мать, продержимся, - Егор ласково погладил жену по животу. - Не горюй, не одним нам голодно живется.

Глава IV - Ехали солдаты…

«Ехали солдаты

со службы домой,

на плечах погоны,

на грудях кресты…»

(Солдатская песня)

Трудным был двадцатый год. Очень трудным. После разорительной гражданской войны молодая республика Советов поднималась на ноги, словно оглушенный дубиной человек - с трудом, шатаясь, всю волю собрав в кулак, чтобы устоять.

Голод гулял по стране, косил людей. Народ требовалось накормить, и решение проблемы виделось в продразвёрстке - изъятии излишков продовольствия у тех, кто эти излишки имел.

Сибиряки - народ крепкий, обстоятельный, привыкший к трудностям. Эти самые трудности и выработали знаменитый сибирский характер - самостоятельность, чувство собственного достоинства, доброта, честность, непримиримость к насилию, жизненный оптимизм у сибиряков в крови. И в сочетании с широкой, непонятной всему миру, русской душой, этот характер - явление уникальное.

Всякий трудолюбивый человек в Сибири мог достичь необходимого благосостояния, и обычный сибирский крестьянин-середняк в центре России мог прослыть кулаком, а таких в Сибири оказалось немало. Бедными были только ленивые да невезучие - в любом деле необходимо и простое везение: чтобы град посевы стороной миновал, чтобы корова благополучно отелилась, конь-кормилец не пал, да чтобы парни в семье рождались… Да мало ли на свете причин, которые или помогают достичь этого благосостояния, или же лишиться его?

Крестьяне-сибиряки приняли советскую власть спокойно - они пока ничего не приобрели, однако ничего и не потеряли, хотя белые, откатываясь на Восток под натиском красных, старались принести как можно больше вреда: увозили с собой всё, что было возможно, а то, что невозможно - уничтожали.

К этому обстоятельству сибиряки тоже отнеслись спокойно: война - не мать родна, зато земля - матушка, она поможет пережить лихую годину. Ну, а если помощь государству нужна, то её можно и оказать: России от беляков досталось больше. Поэтому к продразвёрстке сибиряки отнеслись с пониманием: надо, значит, надо, не век, чай, это лихо.