Юрий Авдеенко - Дикий хмель Страница 36

Через несколько дней приехали ребята с телевидения. В цехе вспыхнули яркие переносные лампы. Люську снимали сразу с нескольких камер.

Без тени волнения, с полной серьезностью, Закурдаева говорила:

— Определить важные рубежи выполнения пятилетнего плана было моей главной мечтой... Выступая с инициативой, я прежде всего думала не о своей бригаде, я думала о коллективе нашей фабрики в целом. Я твердо верила, что коллектив фабрики «Альбатрос», традиционно поддерживающий все передовые начинания, поддержит и этот мой почин.

Даже Георгий Зосимович Широкий, который страшно был рад призрачному шуму, поднявшемуся вокруг цеха, и тот, слушая Люськины откровения, прошептал мне на ухо:

— Нет, скромность ее не погубит.

К сожалению, это было ясно не только ему...

Девчонки из бригады скептически переглядывались, хмурились, демонстративно отворачивались от Закурдаевой, игнорировали ее распоряжения. Хорошего в этом, разумеется, мало. Чтобы понять причины такого отношения, нужно вспомнить, как на самом деле родилась Люськина «инициатива».

Видимо, неумышленно, но мы все-таки злоупотребляем этим словом, чего конечно бы не следовало делать. Слово «почин» означает первый шаг в каком-то деле. А если кто-то поручил тебе что-то выполнить, и поручил не зря, то ты только исполнитель, возможно, добросовестный, старательный, талантливый, но исполнитель и отнюдь не инициатор. Звонить об этом во все колокола нет надобности. Рабочая слава — это то, что рождается годами. И никакая она не родня скороспелой славе футболиста, забившего удачный гол. А у Люськи все получалось как-то по-футбольному.

Впрочем, судите сами...

Однажды утром я вышла из автобуса и пошла по теневой стороне вдоль административного корпуса фабрики к проходной. Мне доставляло удовольствие неторопливо идти по этому старому переулку, который слева огибал церквушку, уходящую в небо пузатыми золочеными куполами, смотреть на стрельчатую ограду, затейливую и такую древнюю, что ее мог видеть еще Пушкин. Мне нравились липы, что росли вдоль тротуара: я была уверена — они росли здесь вечно.

Брусчатка на мостовой была присыпана песком, желтым, еще пахнущим карьером и лесом, который рос над карьером и холодной грунтовой водой. Ее перебирали, эту брусчатку, настилали вновь, опуская в чистый, свежий песок. Рабочие в оранжевых куртках, с лицами, загорелыми до черноты, бросали песок лопатами. И он касался земли с коротким глухим вздохом.

Красно-белый заборчик, невысокий; словно игрушечный, перегораживал левую часть переулка, запрещая проезд. Автобусы жались вправо, наезжали на край тротуара, переваливаясь с боку на бок неуклюже и тяжело.

— Наталья Алексеевна, — услышала я голос Широкого. Он торопливо шел за мной, размахивая черным портфелем, точно школьник.

— Здравствуйте, Георгий Зосимович.

— Доброе утро. Зайдите ко мне до начала работы, буквально на минутный разговор.

Он обогнал меня... Показывал пропуск вахтерам человек на десять впереди. Вахтеры были важные, но равнодушные. Все четыре — женщины. Все четыре — немолодые. Они бегло заглядывали в пропуска. А иногда не заглядывали совсем. Видимо, помнили рабочих в лицо.

Проходная была новая, просторная. Бюро пропусков предварял холл, где стояли кресла и журнальные столики. На стенах пестрели плакаты и броские объявления о приеме на работу. Чистота всегда была козырем фабрики. За ней следили ревностно.

Я посмотрела на часы — двадцать минут восьмого. Кажется, Широкий — единственный начальник цеха, который приходит на фабрику в это время. Официально работа Широкого должна была начаться в девять часов.

Я пришла в раздевалку. Девчат там было уже много. Без платьев. В трусиках и в лифчиках. Халаты надевать не торопились. День обещал быть жарким. Кто-то даже принимал душ. Вода шипела, потрескивала.

— Загар... Смотри, разве это не загар?

— Морской лучше. Он шоколадный. За километр видно.

— Ха, ха... За километр. Ну, отмочила!

— А наш местный, как желтуха.

— Девочки, что такое желтуха?

— Доживешь — узнаешь.

Быстро переоделась. До пуска конвейера оставалось шесть минут. Если, пойду к Широкому, опять опоздаю. Опять девчонки будут коситься, а Люська плеваться от злости. Она вообще оказалась злым бригадиром и горластым. Никто и не предполагал такое. Грешным делом, думали, она своей болтовней развалит бригаду. Однако нет. За словом в карман Люська и сейчас не полезет, но за дело, за работу переживает. По-своему, конечно.

— Эй, эй! Давай чешись! Вывеску разъела, а заготовки уезжают!

В переводе на нормальный язык это означает, что какой-то работнице нужно поторопиться, что в столовой она ведет себя активнее, чем за конвейером, не успевает обрабатывать свою операцию.

— Можно? — спросила я, приоткрыв дверь кабинета.

— Да, Наталья Алексеевна, — ответил Широкий приветливо и громко. — Я жду.

Он сидел за столом, перед ним лежала раскрытая телефонная книжка. Когда я вошла, он перестал набирать номер, положил трубку на рычаг.

— Разговор будет короткий, но очень важный. В обеденный перерыв, Наталья Алексеевна, соберите бригаду. И, как председатель цехкома, поговорите с людьми. Было бы очень хорошо, если бы бригада ваша взяла обязательства повысить производительность труда за счет внедрения новой техники. И цифру назовите конкретную.

— Большая цифра?

— На три тысячи пар в месяц, — сказал Широкий, не моргнув глазом.

— Это очень много, — в отличие от начальника цеха, я сидела за конвейером и знала, что это значит.

— Волков бояться — в лес не ходить. Цифра, Наталья Алексеевна, должна быть весомой. Иначе и огород городить нечего...

Я покачала головой. Помнится, вздохнула, С Широким не соскучишься: ему главное — везде и всюду быть первым. Поинтересовалась:

— А техника-то новая будет? Люди же спросят.

— Будет. Точно будет. Потому и нельзя терять ни минуты. Иначе какой другой цех опередит. На фабрику уже машины завезли, чехословацкие, загибочные, фирмы «Свит». Договорились?

— Надо бы с партбюро посоветоваться, — сказала я.

— Корда в курсе дела. Целиком — за. Но провести это должна ты, профсоюзный руководитель цеха. Решено?

— Попробую, Георгий Зосимович, — без особого энтузиазма ответила я. — Только лучше не в обеденный перерыв, а в конце работы.

— Не разбегутся?

— Нет. Мы минут на пять раньше конвейер остановим.

— Хорошо. Разрешаю.

Однако не прошло и четверти часа, как Широкий явился ко мне за конвейер; Наклонился:

— Собрание проведите в конце обеденного перерыва. А конвейер на десять минут задержим. Договорились?

— Торопитесь, Георгий Зосимович, — не без подковырки сказала я.

Он завертел головой, и лицо его посерело:

— Не тороплюсь, а сердцем чую: могут опередить другие. Инициатор — он только один. Все прочие имеют право лишь подхватить его почин.

— Это тоже почетно.

Широкий посмотрел на меня с удивлением, прикусил губу. Потом повел плечами, словно сбрасывая оцепенение. Сказал многозначительно:

— Дипломат вы, Наталья Алексеевна. Дипломат.

Но, конечно, он меня переоценивал. И не только он — Буров говорил:

— Это верно. Ты живешь на авансы. Твоя форма, достойная самых высоких эпитетов, еще не соответствует содержанию. Но ведь содержание — дело наживное.

— Ты меня обрадовал.

— Я только сказал правду. Будь уверена, я начиню тебя содержанием.

— Как пирог капустой.

— Сравнение примитивное, однако точное. Не случайно же я покатил за тобой в далекий дождливый Туапсе. Отдавая должное твоим женским данным, признаюсь: прежде всего меня прельстила сложность задачи.

— Нашу семейную жизнь я должна рассматривать как эксперимент?

— В какой-то степени.

— Прекрасно, прекрасно. В какой-то степени я, Наталья Алексеевна Миронова, рабочая обувной фабрики «Альбатрос» с незаконченным высшим образованием — подопытный кролик?

— Ты боишься, что у тебя вырастут большие уши? — пульнул остроту Буров.

— Я боюсь, что прежде у тебя вырастут рога.

Буров покраснел. Он был нормальный ревнивый мужчина. И, я полагаю, страдал при мысли, что жена может изменить ему. Прямолинейная дерзость приводила его в замешательство, мозг не срабатывал, как могла не сработать кибернетическая машина, если бы в нее грубо сунули обыкновенную сучковатую палку.

После той новогодней ночи он дважды извинялся передо мной. Первый раз, буквально на следующий день, безуспешно. Я не пожелала его слушать. Две недели жили, точно незнакомые. Ни «здравствуйте», ни «до свидания». Потом он взмолился. И я простила его.

Некоторое время спустя он все-таки спросил, не вытерпел:

— Может, скажешь, где ты провела новогоднюю ночь?

— С чужим мужчиной.