Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза Страница 36

— Поспи, — говорила мать, жалея ее и с тайным соболезнованием глядя искоса на это сияющее, словно обрызганное соком лесных ягод лицо.

Сима встряхивала головой и с той же блуждающей щедрой улыбкой смотрела на мать, как и на весь мир.

— Нет, — отвечала она. — Я не устала.

Мать ни о чем не спрашивала ее, но по вечерам, если дочки не было дома, вела долгие осторожные разговоры с Мышняком.

— Ты же хоть меня не забывай, Дмитро, — говорила она ему жалостливо, встречая на улице. — Зайди вечерком. Дров наколоть или так посидеть… Придешь?

— Приду, — отвечал Мышняк, глядя под ноги. Он берег ревнивую обиду с такой же осторожностью, как раньше носил забинтованную руку. Подогревал ее в себе и растил день ото дня. Но от ласкового тона тетки Параски что-то переворачивалось у него в груди, и он, скрывая внезапную радость, снова шел в их хату и подолгу сидел там, оглядывая прощальным взором стены, лавки, Симины стоптанные башмаки у порога…

— Венец — дело божье, сыночек, — пригорюнившись, говорила тетка Параска, — но вы же годовались вместе; ты ей как брат: кого мне еще спросить? — И, близко заглядывая ему в лицо, шептала с беспокойством: — Учитель-то… Митенька, скажи мне, не обидит нашу Симу? Как он, хороший парень?

Мышняк вспыхивал, тоскливо ерзал на лавке, но видя, что глаза Параски наполняются слезами, честно, со страданием в голосе, выдавливал из себя, словно это были не слова, а раскаленные угли:

— Не плачьте. Хороший же… холера ему в бок!

Как-то и Сима застала Мышняка в хате. Она не удивилась и поздоровалась с ним ласково; ей хотелось быть доброй со всеми.

Сима была в крашеной жакетке, вытертой по швам, в сапогах с налипшими комками глины; вернулась с фермы, не из школы — он это увидел сразу, — и от сердца его чуть-чуть отлегло.

— Ой, и снедать хочу, мамо! — сказала она еще от порога своим звонким смеющимся голосом. В Симе постоянно жила готовность радоваться, хохотать, словно никакой вины она за собой и не знала! Мышняк только вздохнул: что ты с ней сделаешь?

— А скажи мне, Дмитро, почему трактор на поле за кладбищем в борозде стоит? Вышел лущить стерню и встал. Ноги заболели? — спросила тотчас Сима, еще не размотав платка.

— То не мой трактор, — отрывисто отозвался он, старательно хмурясь. — Моя бригада в Лучесах, ты же знаешь.

— Пусть знаю. А Большаны тебе чужие? А на Выставку от МТС не ты первый ездил? Меня вот еще не послали. Но меня тоже пошлют, так и знай!

— Так я тогда пойду посмотрю, — покорно промолвил Мышняк, поднимаясь с лавки.

— Сиди. Я только так спросила.

Мышняк с готовностью опустился на прежнее место.

— Может, в кино пойдем, Сима? — приободрившись, спросил он погодя.

Она покачала головой.

— Мне с рассветом опять на ферму.

— Так ты ж только пришла! Тебя ж Дунька Певец подменила, — взмолилась мать. — Господи, ты можешь жить как люди?!.

Лицо у нее было грозно: мол, терплю, терплю… Сима страдальчески вскинула бровки, глянула своим милым лукавым взглядом исподлобья — и Дмитро тотчас встал на ее сторону.

— Тетка Параска! — с горячностью воскликнул он. — Надо, так надо, об чем тут разговор!

Мать только отмахнулась.

— Тогда сам из хаты ступай. Серафиме спать пора. Сколько ночи-то осталось?

— Зараз, мамо, только скажу Дмитру…

Сима говорила быстро, захлебываясь, доверчиво, почти как прежде.

— Тут нельзя уже считаться ни с временем, ни с работой, раз на раздой поставили. Я-то не поленюсь, а Дунька-сменщица? Сегодня мы с председателем решили и пастуха проверить: где пасет? Потому и встаем до рассвета, — с важностью прибавила Сима.

— С председателем?

— Угу.

«Так, — вздохнул мысленно Мышняк, — уже и с председателем. Ох, Сима…»

И вдруг спохватился.

— Так ты же не так делаешь, дурья голова! — закричал он громовым голосом, таким, что клубочком спавший на лавке кот вздрогнул и проснулся. — Я своим лучесским ребятам теперь покою не дам. Ты тут одна ходишь, а у нас будет комсомольский пост на ферме. Вот как надо дела делать!

Он вскочил, озаренный этой мыслью, и сделал лихой привычный жест, словно хотел рвануть гармонь… Только гармони-то у него уже не было!..

— Дмитро, ступай из хаты, — строго повторила тетка Параска и нагнулась над лампочкой потушить огонь.

Сима работала теперь с такой одержимостью, что невольно ею заражались все, точно она в самом деле бежала впереди со знаменем.

Василия Емельяновича она почти не видела в это время. Но это не тревожило ее. Он жил с ней на одной земле, он был даже рядом, в тех же Большанах. Чего же еще?

Как-то он встретил ее на свекольном поле, — видимо, и ему надо было зачем-то прийти сюда.

— Вы не заходите больше в школу, Сима, — сказал он потупившись. — Я понимаю, вам сейчас некогда: вы очень заняты…

— Я очень занята, — отозвалась она, глядя на него открытым взором. — Я приду.

Он поклонился ей светловолосой головой и прошел своей дорогой, а она оставалась еще несколько минут неподвижно с таким переполненным сердцем, что даже поднесла руку к груди, чтоб не расплеснуть.

VII. Дожинки

1

В районе появился новый человек — Дмитрий Иванович Якушонок.

Незадолго до этого, в начале июля, Курило, секретарь обкома, сказал Ключареву:

— Ты знаешь, Федор Адрианович, что сейчас один из важнейших вопросов в нашей области — это укрепление Советской власти на местах? Как-то так получилось за последние годы, что мы, партийные работники, брали все на себя: мы и хозяйственники, мы и администраторы. Но одно дело — глаз партии, а другое — подменять собой всю и всяческую власть. Работаем до того, что жалуемся: язву желудка получили — обедать некогда! А своей прямой обязанностью — воспитанием людей — заниматься подчас некогда. Я не о тебе говорю, не хмурься. Но задуматься над этим следует каждому из нас. Кстати, как вы там с Пинчуком? Не ссоритесь больше?

— Не-ет, — уклончиво отозвался Ключарев.

Секретарь обкома усмехнулся.

— А может, это и плохо, что не ссоритесь? — Он подождал ответа, не дождался и переменил тон: — Короче говоря, в Городок к вам едет новый человек, рекомендуем выбрать его председателем райисполкома. Парень молодой, энергичный, сам полтора года работал в райкоме, хозяйничать научился.

— А Пинчук?

— Думаю, и Пинчуку дело в районе найдется. Мы его в тираж списывать еще не собираемся, и вины на нем никакой особой нету. Но интересы дела прежде всего. Думаю, он, как член партии, поймет это правильно.

Известие не удивило, но почему-то и не слишком обрадовало Ключарева.

От непримиримости, с которой он первые годы относился к Пинчуку, к этому времени осталось только усталое безразличие. Пинчук больше не мешал его работе, кое в чем даже добросовестно помогал, а ничего другого Ключарев от него не требовал.

Пинчук как-то выпал из круга людей, которые интересовали секретаря райкома. Ключарев уважал Любикова, верил в Валюшицкого, в Снежко, даже в Блищука! Но не уважал Пинчука. В том, как он его молчаливо «терпел», было много презрения.

Они жили бок о бок, виделись каждый день, частенько сидели за одним и тем же столом президиума, но их жизни текли по разным руслам, нигде не соприкасаясь.

А Пинчук, бессознательно томившийся этим скрытым пренебрежением, утешал себя с постной миной, что он не гонится за первым портфелем, что ему хорошо в тени, и все еще чувствовал себя порой виноватым за то старое, похожее на донос письмо в обком, о котором они никогда не говорили вслух, но и не забывали оба.

И вот теперь в Городке появился новый человек, никак не связанный ни с Ключаревым, ни с Пинчуком, — Дмитрий Иванович Якушонок.

Первый раз входя в кабинет секретаря райкома, Якушонок посмотрел на Ключарева прямо, открыто. Может быть, слишком прямо и слишком открыто, словно это была вывеска: вот я каков! Верьте мне!

Прочитав столь произвольно его взгляд, Ключарев тотчас почувствовал, что несправедлив к человеку, и это вызвало у него досаду на самого себя. Настроение его испортилось. Может быть, поэтому или еще почему-нибудь, но, несмотря на то, что Якушонок сразу располагал к себе, Ключарев затаил строптивую настороженность. Ему, например, не нравился рост Якушонка: тот был выше его самого, очень светлый блондин, плотный, что называется, крепко сбитый.

Здороваясь, он протянул руку сдержанно, выжидающе, и Ключарев с внутренней неприязнью уже ожидал встретить равнодушное, вялое пожатие, но рука у Якушонка оказалась сильной, горячей, загорелой, в крупных редких веснушках и белых волосках. А его волнистые волосы, почти серебряные на затылке, широкий лоб, нависающий надбровьями, прямой, любопытный взгляд — Ключарев уже и сам не знал, нравились ли они ему.