Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой Страница 36

О причинах недоступности Элвиры ходили разные сплетни, одна нелепее другой. А истинная причина была проста, и потому, возможно, до нее никто не додумался. Даже Леонтина, хотя это как раз объяснимо: после гибели Велло не стало прежней Леонтины, лишь к магазину продолжала она проявлять маломальский интерес. Ах да, еще к розыскам Ноасова золота, на чем заклинилось ее сознание, со временем превратившись в маниакальную идею. Настоящая причина заключалась в том, что Элвира была влюблена в своего двоюродного брата Индрикаса. Да, конечно, рассудком она понимала уродство подобной любви, но что от этого толку? Помимо всего прочего, она была на четыре года старше Индрикиса. Боже мой, боже мой…

Своего двоюродного брата Элвира полюбила, еще не видя его. Об Озолах у них в доме частенько говорилось. Индрикис живет в России, у Индрикиса отца застрелили, Индрикис едет в Зунте… По ночам ей снилось: печальный юноша среди снежных равнин. При встрече Индрикис, разумеется, оказался иным — заносчивым, важным, кичливым. Зато Леонтина прелесть, и магазин ее так и манил к себе. Под конец все смешалось. Элвире опять стал сниться Индрикис. Теперь она с ним обитала под одной крышей. Никогда-никогда не чувствовала она себя такой счастливой!

После памятной поездки в Ригу Индрикис переменился. Теперь им чаще приходилось бывать вместе, Индрикис стал больше заниматься магазином. Однако не то было главное. Взгляд у него изменился: всякая женщина почувствует, какими глазами на нее смотрят.

Однажды поздно ночью, вернувшись с какой-то попойки, Индрикис бревном ввалился к ней в комнату. Набриолиненные волосы косицами спадали на окровавленное лицо, из английской шерсти дорогой костюм был помят и порван. Немного придя в себя, омертвевшая от страха Элвира утерла ему лицо мокрым полотенцем. Жизнь Индрикиса, слава богу, была вне опасности, раны оказались неглубокими, проще говоря, царапинами.

Никаких борений относительно того, как ей поступить, Элвире испытать не пришлось. Она прекрасно понимала, что Индрикис не был ни жертвой, ни страдальцем. Получил по заслугам за свою распущенность. На этот счет Элвира успела изжить иллюзии. А какие мерзкие слова произносил он в полубреду, в полусознании! И скомканные деньги, из кармана выпавшие, пока снимала с него пиджак, он конечно же стащил из магазина. Что Индрикис тайком берет из кассы деньги, Элвира знала давно.

И все же Индрикис оставался Индрикисом. Чувства вынуждали все безропотно скрывать, тем самым превращая ее в соучастницу. Наперекор логике, что в общем для любви типично, по наивности, от которой она все еще не могла избавиться, смирившись со своей несчастной долей, именно такой Индрикис вызывал в ней еще большее умиление. Тревожные сигналы подсознания «Индрикису требуется помощь», «Индрикиса нужно спасать» переполняли душу радостью. Прикусив губу, чтобы заглушить рыдания, она сидела на полу у кровати, робко поглаживая набриолиненные волосы Индрикиса, казавшиеся ей ангельски нежными.

Под утро Индрикис проснулся, сбросил со лба влажное полотенце и был немало удивлен, увидев на полу рядом с кроватью Элвиру. Та подавала знаки, чтобы он не шумел, но Индрикис, схватив ее за руку, силой затащил в постель. И сделал это, между прочим, без определенного умысла, все еще находясь в пьяном угаре. Однако упирательства Элвиры ему подсказали, что рядом с ним женское тело. В последовавшем единоборстве у Индрикиса по сравнению с Элвирой оказалось больше преимуществ — он не любил ее, не испытывал к ней никакого уважения, не говоря о нежности. Обретенный опыт вселял в него уверенность. Даже не пытаясь поцеловать Элвиру, Индрикис деловито и напористо рвался к желанному.

— Не надо!

— Почему?

— А потому. Я позову Леонтину.

— Ты что… дура? Хочешь, чтобы она пришла? Да ты и не пикнешь!

Элвира действительно не пикнула. Индрикис взял ее силой, грубо и больно. Она мало что поняла, до того разволновалась, растерялась. И лишь в самом конце на какой-то миг страх и злость отступили, и опять она очень любила Индрикиса. Он дрожащим ртом приник к ее губам и, отдуваясь, что-то нашептывал.

Оставшись одна, Элвира долго лежала с закрытыми глазами не двигаясь, боясь всколыхнуть подступавшее чувство гадливости. Единственный раз в жизни она испытала нечто подобное — в глубоком детстве, в чудесном сне на белых крыльях парила над тихим лесным озером, а потом проснулась в мокрой постели. От стыда и печали хотелось умереть. Стыдливостью пронизанный страх подстегивал скорей освободиться от всего, что напоминало о случившемся. Все превозмочь, преодолеть, забыть. Элвира поспешно встала, решительно сдернула с кровати простыню, сбросила с себя рубашку. Наполнив таз водой, на мгновенье задумалась, рука, скользнув по животу, застыла на весу.

С какой стати она решила, будто происшедшее на пути между нею и Индрикисом возводило преграду? Как раз наоборот! Теперь она принадлежит ему не только душой, но и телом. А Индрикис ей принадлежит. Не имеет значения, красиво то, что случилось, или нет. От этого никуда не деться, теперь они повязаны. «Может, у меня будет от него ребенок?» Мысль эта явилась в форме вопроса, но Элвира воочию увидела себя с набухшим животом.

Постояв в раздумье, она склонилась над тазом с водой. Но от волнения перед глазами поплыли радужные круги. Отвращение и стыд больше не мучили. Только странная жалость к себе бередила душу. Выходило, что, физически отдавшись Индрикису, она поступилась самым сокровенным, тем, что составляет бесспорную часть любви. Ну что же, часть все-таки лучше, чем ничего… Мокрыми пальцами Элвира смахнула с лица слезы. Она так и не поняла, отчего плачет — от счастья, горя или удивления, вызванного новым поворотом мысли.

Для Индрикиса происшедшее означало совершенно неожиданную победу в увлекательной игре половых влечений. Именно с этой точки зрения Индрикис смотрел на будущее: он проторил тропу и забывать ее не собирался. Если его отношение к Элвире в чем-то переменилось, это в основном выражалось в желании покуражиться, продемонстрировать свои новые права. При первом удобном случае где-нибудь в укромном уголке Индрикис хватал Элвиру, начинал ее тискать, беспардонную грубость сочетая с разнузданной вольностью. Предела его домогательства достигали в моменты, когда они находились под зыбким прикрытием — неподалеку от Леонтины или покупателей, где-то за открытой дверью или складскими стеллажами. Пользуясь полной беззащитностью Элвиры, боявшейся и звук подать, Индрикис иной раз доводил ее до полного изнеможения.

Столкнувшись с ценностями, о которых он не имел ни малейшего понятия, Индрикис без зазрения совести отдался прихотям обладания, тем самым во многом себя обкрадывая. Но было бы несправедливо рисовать Индрикиса лишь черной краской, изображать его садистом, недочеловеком. Чувственность, лишенная чувств, не столь уж редкое явление, особенно среди молодых мужчин. Индрикис не имел желания умышленно мучить Элвиру, еще меньше — унижать. Если бы кому-то пришло в голову его поступки разобрать с этой точки зрения, Индрикис, пожалуй, удивился бы. А в общем все было просто: ублажая себя, он начисто забывал об Элвире. Жизнь Индрикис воспринимал так, как она подавалась в прокручиваемых на экране авантюрных фильмах, которые он по-прежнему смотрел с увлечением и будет смотреть всю жизнь: на переднем плане всегда главный герой, остальные так, для фона, чтобы герою дать возможность погеройствовать. Другие катятся в пропасть, взлетают на воздух, их смывают в пучину громадные волны, и — поделом, судьба их никого не волнует. Лишь главный герой — чудо, святыня и пуп земли.

Элвиру умиляла привычка Индрикиса во всех своих неприятностях искать в ней опору. Разве не служило это своеобразным доказательством его привязанности? «Он без меня не может», — думала Элвира. Чуть ли не каждый день Индрикис у нее одалживал деньги, разумеется без отдачи. Опять же ее помощь требовалась, когда в каких-то утехах Индрикиса страдала выходная сорочка или у пиджака оказывалась вырвана пуговица. Элвира научилась подготавливать Леонтину к неприятным вестям, иной раз просто отвлекала ее внимание, чтобы Индрикис мог незамеченным выскочить из дома.

Бывали дни, недели, когда Индрикис сторонился, избегал ее. Элвира не допекала его упреками, не давала волю обидам. У нее находилось достаточно поводов, чтобы думать об Индрикисе, тревожиться о нем, ощущать свою общность с ним. Хотя бы отсчитывая странички календаря и с трепетом гадая — будет, не будет?.. Но вот урочное число благополучно миновало, страхи оказались напрасными. Ну и слава богу, слава богу!

Сердечные волнения стали для нее такими же насущными, как и нормальный пульс, — почему вдруг Индрикис от нее отдалился? Но кончались дни отверженности, Индрикис опять на нее набрасывался, как изголодавшийся пес, и все начиналось сначала.