Василе Василаке - Алба, отчинка моя… Страница 36

Сестра замотала головой, словно собралась платочком задушить бесконечные всхлипы.

— Узнал, что ли?

В ответ только плечи сжались и судорожно прорвался плач.

— Может, разлюбил тебя? Скажи, Рарица, скажи, легче будет…

— Ой, леле… Погоди, леле… Дай поплакать чуточку…

Да много ли надо, чтоб выплакаться, если силенки и без того на исходе? Перевела дух, заговорила:

— Не будет мне жизни, одно я поняла! Лучше бы яд какой-нибудь, и все разом… Чего зря небо коптить, лелика? Какой с меня прок — бесплодная… Год уже прошел, а мой так хочет ребеночка… Ой как хочет! Извелся весь, сохнет на глазах. Как ты, спрашивает: «Что с тобой, фа? Ты ж вроде здоровая баба, или что-то не в порядке? И годы подходящие, пора уже это самое… Если надо, может, пусть доктор посмотрит. Или какую глупость сделала, как другие девчонки, по молодости?..»

Рарица всхлипнула, вытерла лицо.

— Лелика, что оставалось, куда денешься? Взяла и рассказала — он же муж мне, и говорил, что любит… Так, мол, и так, был в наших краях один бандит, может, ты слыхал, Бобу его звали… Ну и выложила: говорю, должно, от страха или еще отчего? Боли нет, ничего не болит, а там кто его знает? Вдруг что-то и повредилось?..

Вздохнула младшая, опять сникла.

— Вот как было, леле. Так мне и надо, дуре, развязала язык…

И вдруг, как рассерженный или обиженный ребенок, ударила кулачком по земле:

— Ну не могу я молчать! Не могу!.. Нельзя! Я же не такая, не умею притворяться… И не хочу как тогда, в первый раз, после Бобу… Ох, — снова вздохнула она, — думаю, будь что будет. Так, с того вечера, сестра моя дорогая, словно я похоронила своего мужа. Словечка за день не скажет, головы не повернет, будто я и не жена ему. Даже спать в доме перестал, во двор уходил или в поле… И не ругал, не упрекал… А выпьет стаканчик за ужином, сидит, не двинется, только челюсти ходуном ходят.

— Смотри ты какой… Да сдался он тебе, Рарица! Не будет там жизни, милая, вот что я скажу. Забирай-ка что есть твоего и возвращайся. Вон времянка, живи себе и ае думай. Это же наш дом, родные стены, и крыша над головой. А прокормить ты себя прокормишь, много ли одной надо…

Так и вернулась домой младшая Катанэ, несолоно хлебавши. Неужто впрямь накаркал ей судьбу тот ворон, в жаркий июньский день посреди пустого поля? Или пожелания доброй соседки у колодца сделали свое?

А может, время уснуло, как сова в дупле или летучая мышь на колокольном храме, и только вздрогнет изредка, пробегут мурашки по коже, и опять все стынет в вечном сне… Или в самом деле тогда, на опушке леса, отравило ей кровь дикое чудовище с автоматом, чьи белые косточки давно истлели под солнцем?..

Дед Скридонаш знал о передрягах своей суженой, как знало о них все село от мала до велика. Но, в отличие от односельчан, это ничуть его не занимало: «Она же сама все рассказала, сама, ничего не утаила, как на исповеди… Какие там еще тени и подозрения, если у нас все так хорошо и сладко, как в ясный божий день?..»

4

И вот теперь, почти через полтора десятка лет, старик Кирпидин торчал в больнице, в маленьком флигеле, отданном колхозом под роддом. Притащился сюда ни свет ни заря, наплевав на все карантины, повидать сына, а жена что? Жена отвернулась себе к стенке и плачет. Стоит Кирпидин, нахохлившись, у Рарицыной кровати: «С чего это вдруг? Другая бы гордилась — смотри, какой у меня мужик: с утра пораньше прибежал на сына порадоваться… И имя ему уже есть — Николай, в честь отца покойного… Николай Спиридонович, чем плохо? Вот глупая, плачет. А может, оттого, что отец обменял меня на мешок кукурузной муки?»

В черном дверном проеме мелькнул белый халат.

— Как, вы еще здесь?! — всплеснула руками возмущенная медсестра. — Да уже обход начался, с главврачом! Ну погодите… — и изо всех сил хлопнула дверью.

Она решила привести начальство хоть силой, пусть вытолкают взашей этого настырного старикашку, который нахально врывается да еще плетет какие-то бредни о «чертовом копыте», попадье и зэках…

— Ты хоть бы разрешения спросил… — всхлипнув, тихо сказала Рарица.

Дед Скридонаш к медичке даже головы не повернул, озабоченно поправил подушку:

— Что с тобой, Рарица? Скажи наконец…

Рарица утихла, но не повернулась к нему, а стала вытирать лицо, долго терла простыней.

Скридон недоуменно огляделся. Когда он был молод, девушки не очень-то жаловали-баловали его вниманием. То ли оттого, что больно уж был невзрачен, то ли невелика радость знаться с батраком — кто его знает? А может, просто нутром женщины чувствовали к нему неприязнь, холодок? Есть такие отверженные, и среди мужчин, и среди женщин, — всем они нелюбы, постылы.

Сколько уж раз он повторял, когда не везло в сердечных делах: «Все у них шиворот-навыворот, у этих женщин, будто я им враг!..»

И вот снова здорово — спросил у Рарицы по-человечески, заботливо, как, может, и отец родной не спрашивал: «Что с тобой, откуда столько плача, фа?» А она… Словечка от нее не добьешься, глядит из-под одеяла влажными глазами, как разрешившаяся корова, у которой теленок не дышит. Может, из-за того, что ей самой под сорок и гложет тоска надвигающейся старости? Смотрит на старого мужа, ростом со скалку для теста… От прожитых лет и неурядиц он будто еще больше съежился, скукожился.

И вот опустилось над ней, над мамой, какое-то белое-белое… Как вам сказать, и не назовешь молчанием или покорным примирением… Правда, есть в этом что-то от пустоты и бесконечности белых волнистых снегов, укрывших поля, — конца им не видно и начала нет… Если долго-долго смотреть, на твоих глазах вдруг небо перевернется вверх дном, и уже не куполом высится над грешной землей, а стелется по этим холмистым полям, ныряет в овраги, цепляется за голые колючие кусты. И сам ты паришь над этим небом — и у тебя под ногами, как черный колокольный язык, качается молчание… и вся белизна — это огромный белый колокол, который гудит на всю округу: «Бом-бо-о-о-ом-м-м!», гудит, не переставая, до боли в ушах.

— Знаешь, думаю, назовем его Николаем… Николай Спиридонович…

Только успел он это сказать, как дверь с визгом распахнулась, будто ее хотели с петель сорвать.

— Вы еще здесь?! Кто разрешил войти? Вы что, товарищ, объявления не видели? У нас карантин!..

Дед Скридон обернулся. В дверях мельтешила стая белых птиц. Что они думают, старика так вот, запросто, возьмешь голыми руками? Он же Авизуха — чертово копыто, того и гляди, саданет своими рожками. Если когда-то размахивал над посаженым отцом новеньким блестящим топором, и сумел поиздеваться над стайкой девчат на танцульках, и целое село не согнуло его своим хохотом на суде, за что прокурор потребовал дать Кирпидину семь лет, — теперь ему и подавно раз плюнуть — справиться с какими-то гусаками в больничном коридоре.

— Я хотел бы знать, с кем говорю и кто здесь старший.

Сказал это тоном утомленного, обремененного заботами человека, тоном хозяина, которого отрывают от дела по пустякам. Он еще не решил: словчить или надерзить? Однако повысил тон:

— Что так смотрите? Спрашиваю, кто здесь главный, потому что к вам делегация из Америки. Что, неясно выразился? Да-да! Приезжают американские капиталисты по обмену опытом с вашей больницей!..

Белый халат с авторитетным голосом, готовый выставить на улицу незваного посетителя, юркнул за дверь, а свита его зашевелилась, зашепталась, словно на белой гусыне перья ходуном заходили.

В палату заглянула пожилая уборщица, Авдотья Булбук, в халате нараспашку поверх пестрой фуфайки, как белобокая сорока:

— Что-что, Скридонаш? Как ты сказал — мериканцы?

— Ты что, Докия, забыла? Куда сбежал сын нашей попадьи, если не в Америку? Вот и привез всю эту ораву, а сам — под именем гражданина Эйзенхауэра.

Кирпидин заморгал своими круглыми лисьими глазками: ага, клюнуло… Эти халаты-практиканты, вместо того чтобы, засучив рукава, вышвырнуть его, как старую дохлую ворону, застыли на пороге, очумев от неожиданности. Теперь Авизуха, видавший виды старый лис, помахивал облезлым хвостом, глядя, как эти сороки попались в силки, и предвкушал, как славно ими отобедает. Он будто говорил:

«Поняли? Чтоб вы знали, кто такой Кирпидин, дядька Клещ — Авизуха — копытце сатаны! Встретите на дороге — шапки долой, сопляки! Потому что эти края не видали еще такого отца, как я! И не собираюсь кого-то упрашивать, чтобы посмотреть на своего сына и его мать, поняли?»

— Откуда вы знаете, дед? Кто вам сказал?

У дежурного врача наконец снова прорезался голос, и свита халатов пришла в себя, заволновалась, зашушукалась…

— А вот увидите. Сейчас придут оба председателя, и колхозный, и из сельсовета. Им только что звонили из района, а меня послали предупредить, чтоб вы были в курсе.

И сразу каждый халат стал одергивать себя и разглаживать, обеспокоенный, достаточно ли он белый, накрахмаленный и наутюженный. Потом начали ломать голову — а все ли в порядке там, в том уголке, где они торчат целыми днями, эти халатики с фуфайками.