Виктор Потанин - Северный ветер Страница 37

Его старательная Фирдоус поработала всего-то ничего, а ее уже послали учиться на курсы в Казань. Вернется в Челны заведовать отделом в магазине... «Скорей бы приезжала», — думал он, нему становилось так неспокойно, как будто Фирдоус могла и не приехать. Он перелистывал альбом с фотографиями. Быстротечно проносилась перед его глазами череда прошлых лет: вот он мальчик-четвероклассник с пионерским галстуком на белой рубашке, он — с челкой на лбу, в гимнастерочке, с приятелями из ремесленного, а вот они вдвоем с Фирдоус, отважно застывшие перед объективом, а вот уже с дочкой... Однажды, захлопнув альбом, принялся писать жене письмо: «Фирдоус! Я купил пианино и считаю, что сделал правильно, пусть Эльмира учится». Больше он не находил слов, главное, казалось, он высказал — поэтому исписал страницу приветами и поклонами и запечатал письмо.

На следующий день ребята помогали ему втаскивать пианино в вагончик и недоуменно спрашивали: чего, это, дескать, ударило ему в голову?

— Так ведь в кредит! — отвечал возбужденно.

Потом, остыв немного, объяснял, что дочка будет играть, ничего удивительного. Но ребята как будто не совсем понимали его поспешность: приехала бы жена, посоветовались, а там бы и купили...

Придя с работы, он первым делом заглядывал в почтовый ящичек, потом шел в вагончик и, открыв пианино, мягко ударял по клавишам... «Скорей бы приезжала», — опять думал Мансур.

— А не съездить ли в Казань? — произносил он вслух и не находил в себе никакого побуждения ехать.

Жизнь в большом городе не была им отринута вовсе, шатания с приятелями в парке, яркая суматоха городских празднеств и сейчас казались соблазнительными. Но все это вроде относилось не к взрослой поре его жизни, а к той, когда он был парнишкой с челкой на лбу. Самым приятным в том давнем было смутное чувство ожидания, которое связывалось то с будущей работой на большом заводе, то с девочкой-десятиклассницей, о которой он тогда мечтал, то с поездками в другие страны. А потом чувство ожидания исчезло, и были только рассудочные соображения о том, как найти взаимопонимание с родителями и жить в трехкомнатной квартире, а в свободное от работы время не упускать радостей жизни большого города. Грустное настроение не часто посещало его тогда. А сейчас в собственной грусти он находил еще и давно забытое чувство ожидания. Он ждал, когда жена приедет в их дом. Он ждал дочку; как только вернутся, пусть мать сводит ее в музыкальную школу. Ждал, не заикнется ли еще раз Володя Сафонов о работе на подстанции...

Он вдруг вспомнил о давней своей страсти — рыбалке. Купил у одного старика в Челнах лодку, заклепал, подлатал; теперь он просыпался раньше зари и бежал к реке. Когда рыбалка бывала удачной, сушил рыбу, нанизав ее на нитку, и нес на участок угощать ребят.

Вася Филиппов напросился с ним на рыбалку. Мансура это очень обрадовало. Он будил Васю на рассвете, и вместе они шли пустыми улочками к реке, отвязывали лодку и выгребали в протоку. Вася был не рыбак, он старательно забрасывал удочку и не сводил глаз с поплавка. Потом он начинал скучать, нервничать, и это передавалось Мансуру, и у него тоже не клеилось дело. Тогда они заводили разговоры о том, о сем, машинально забрасывая и выдергивая удочки.

— Скоро в отпуск, в деревню поеду, — говорил Вася.

— Тянет все-таки? — опрашивает Мансур.

— Там мать. Да иной раз интересно вспомнить, как бригадир утром стучит кнутовищем в раму: «Эй, Вася, езжай за дровами!» Запрягаешь лошадь, едешь за тридцать километров. Обратно рядом с возом идешь...

— Мать небось зовет?

— Ну нет! Мы ведь городские, москвичи. В сорок первом отец ушел на фронт, а мать с бабушкой эвакуировались в Мордовию. Когда бываю в Москве, то заворачиваю в свой район. Вот, думаю, где-то здесь мы жили. А сам родился в Пичпанде. И с отцом так и не виделись — ни он меня, ни я его... Нет, не зовет мать, хотя, конечно, скучает.

— А правду говорят, что поездил ты как дай бог каждому?

Вася смеялся:

— Как не дай бог!

— А меня в шестьдесят восьмом занесло вон аж куда — на станцию Пап, между Кокандом и Наманганом. Старшим кондуктором ездил. Но, честно говоря, я всегда хотел жить в Казани. Ты жену мою знаешь? Разве похожа она на бабу-ягу?..

И он, дивясь своей полной доверчивости, рассказывал о стычках с родителями, о славной своей женушке, которую он не давал в обиду. Говорил, что Фирдоус заканчивает курсы в Казани, скоро вернется, и они наверняка устроятся здесь прочно.

В седьмом часу утра они подгоняли лодку к берегу и, замкнув ее на замок, впритруску бежали на участок, развеивая дрему, разминая затекшие ноги. Вася, посмеиваясь над собою и хваля искусство Мансура, рассказывал парням о рыбалке. Он только умалчивал про те разговоры, которые они вели в надводной тишине. И Мансуру было приятно, что Вася хвалит его и что умалчивает о разговорах, как бы делая из них тайну. В эти минуты беспечного веселья, необычайной легкости, единения с ребятами вдруг словно выталкивалась грустная мыслишка: не вечная бригада — ребята уйдут на завод, придут другие, тоже, может быть, мировые парни, но все уже будет по-другому...

В семь часов они выезжали. Перед их глазами проносились картины строящегося города: рабочие на строительных лесах, стрелы кранов в утренней голубой высоте, панелевозы на дорогах. Эти картины были неизменны в глазах Мансура все время, пока он жил в Челнах. Но именно они с быстротой необыкновенной меняли город. Глядя на них, нельзя было не испытать восторга и ожидания. Ожидание сквозило в разговорах и молчании людей. Дома вдоль камского берега неуклонно подымались, как бы привставали, чтобы объять многооконным взглядом Каму и челнинский порт. В порту тоже шли работы: речники готовились принять будущей весной первое оборудование для завода.

Вот дома восьмого комплекса, уже заселенные. Окна их по вечерам ярки. Но днем пустоглазы, не цветут занавесками, у подъездов не видать мирно сидящих стариков и мамаш с детскими колясками. В этом тоже одна из примет города: город приноравливается, чтобы разместить множество своих граждан, и в домах восьмого комплекса по-общежитийному живут молодые рабочие автозаводстроя, жилстроевцы, шоферы. Потом эти дома станут жилищем для семей.

Вот и окраинные дома остаются позади, и вокруг — высокие эстакады, несущие в даль полей тяжкие трубы, груды и горы то черного, то желтого грунта, котлованы. Но перед глазами Мансура все еще видения домов, обращенных окнами на Каму. Скоро бетонные дорожки развернутся перед подъездами, пространство между домами и рекой станет гладкой набережной. И дома приобретут милый и веселый вид семейного обиталища.

К этим домам у него особое отношение. Он то и дело ходил туда исправлять неполадки в сети, которые возникали из-за частых замыканий. А замыкания происходили из-за дождей. То есть сами по себе дожди, конечно, не делали аварии. Но, обитатели домов промокшие возвращались с работы в холодные комнаты (пуск котельной задерживался) и включали самодельные электрические печки, сушили спецовки и ватники. И провода, конечно, перегорали, погружая огромный дом в темноту.

Исправив повреждение, Мансур заходил в какую-нибудь из квартир и внушал юнцам:

— Ну как вы не понимаете, что энергия рассчитана на утюги и телевизоры, а не на эти?.. — Он даже пнул однажды печку и ушиб ногу: такая она была громоздкая и тяжелая.

У него душа болела за покоробленные полы, стены в потеках. Да если бы Фирдоус оказалась в таком жилище, она бы на цыпочках ходила и обувь оставляла у порога. А после этих юнцов надо капитальный ремонт делать. Мансур и начальству своему говорил:

— Что же они делают, жилье калечат! (Так и говорил: калечат.) Надо отобрать у них печки.

А Дюмин отвечал:

— Как же они обогреются и обсушатся, если мы печки отберем? Надо усилить наружную сеть, заменить трансформаторы.

И они трудились: тянули линию в шесть киловольт и еще одну в четыре киловольта, устанавливали две трансформаторные подстанции. Автобур и кран увязали в грязи, от опоры к опоре их подтаскивали трактором. В пятом часу начало темнеть, но они продолжали работу и закончили ее только в десять.

— Ну, я поеду к Саше Мавлютову, — сказал Стрельников.

Мавлютов был контролер Энергообыта и жил в поселке ЗЯБ. Мавлютов приехал, поглядел их работу и сказал:

— Можно включать.

Ребята из домов (они все порывались помочь электрикам, но их не пускали — не специалисты) восторженными воплями встретили эти слова.

Кажется, тогда Мансур уяснил для себя одну истину: здесь, на стройке, ни одной из сегодняшних забот не отдается предпочтение перед другими. Равнодушие к нынешним, пусть однодневным, проблемам может губительно повлиять на завтрашние дела.

Когда Мансур работал на фотожелатиновом заводе и задумывался о будущих днях, то они, будущие дни, представлялись ему очень далекими и неясными. А здесь он впервые, кажется, ощутил, как могут быть взаимосвязаны нынешний день и завтрашний. Здесь сроки были коротки, а перемены значительны. Люди не говорили о том, что будет через десять лет, говорили: в будущем году придет оборудование, пустят литейный комплекс, через два года выпустим первый автомобиль, население города увеличится вдвое. Он с обостренной чуткостью прислушивался к разговорам ребят. Для них год казался очень вместительным: за лето можно подготовиться в техникум, за год пройти курс двух лет. Через год, а никак не позже, стройке понадобятся мозаичники и плиточники, а заводу — специалисты по оборудованию. Если хочешь работать по новой специальности, действуй — у тебя год впереди...