Александр Шмаков - Гарнизон в тайге Страница 37

Зарецкая знала, что женщины уезжают на сбор ягод для столовой начсостава. Накануне Клавдия Ивановна пригласила ее участвовать в «этом массовом мероприятии», Ядвига сказала, что подумает. Потом она спросила у мужа, как он смотрит на ее поездку.

— Твое дело.

После инспекторских стрельб комбат погрузился в книги, используя каждый свободный час для подготовки в академию.

После разговора с Шаевой Ядвига испытывала явную неловкость: ей следовало сказать Клавдии Ивановне что-то определенное — отказаться или дать согласие.

Дни стояли погожие, вечера заманчивые. Хотелось пойти погулять, а выходить тут было некуда — вокруг тайга. Зарецкая стояла у окна. Отогнув тонкой рукой угол тюлевой шторы и навалившись плечом на косяк, она смотрела на могучую и молчаливую тайгу, окутанную предвечерней синевой. Ядвига старалась о чем-нибудь думать, но размышления были какие-то вялые, неопределенные, тусклые, будто все, что лежало за окном, не поддавалось осмысливанию.

Прошли молодые командиры взвода, среди них Ласточкин. Ядвига знала, что они возвращались из столовой, о чем-то разговаривали и непринужденно смеялись. Она невольно задержала взгляд на нем, на его твердой и прямой походке, стройной фигуре, всегда подтянутой и собранной.

Зарецкая опустила угол шторы, осталась стоять у окна. Она продолжала наблюдать за Ласточкиным, пока командиры не вошли в подъезд корпуса, где жили. Неприятное чувство шевельнулось где-то в глубине, чувство чего-то невозвратного для нее и потерянного. Когда она была девушкой, резвой, веселой, смелой, — ее любви добивались многие, но выбор неожиданно для самой Ядвиги остановился на Зарецком. При встрече с нею он робел, стеснялся и даже побаивался ее резких ответов, прямых и откровенных суждений о том, что она думала.

Теперь Зарецкий привык к Ядвиге. И все, перед чем раньше робел, сейчас воспринимал совершенно спокойно. Он был с женой не столько резковат, сколько грубоват, безразличен к неожиданным проявлениям ее характера.

Устав за книгами, он потянулся и что-то невнятно, громко промычал. Ядвига вздрогнула, мгновенно отвернулась от окна.

— Разговаривать разучился, хотя бы слово теплое сказал…

— А-а? — протянул Зарецкий и взглянул на жену. Она устремила на него свои черные, зло сверкающие глаза.

— Жена я тебе или неодушевленный предмет?

— Яня! — несколько удивленно воскликнул он. — О чем ты спрашиваешь? Конечно, женулюшка…

— У всех мужья как мужья, а у меня сухарь ржаной. Спросил бы хоть, о чем я думаю, что хочется мне, от чего болит тут, — Ядвига прижала руку к груди. — А ты какой-то бесчувственный, только о себе думаешь, занят самим собой…

— Ну, что ты?

— Неужели ты не понимаешь…

— Опять ссора?

— Скажи что-нибудь другое, более утешительное сердцу.

Зарецкий отчужденно махнул рукой, снова углубился в книги.

Ядвига хрустнула пальцами, с душевной болью произнесла:

— Какой ты эгоист, Бронислав.

С этой минуты что-то окончательно надорвалось внутри Ядвиги, и к ней пришла решимость. Она еще не знала какая, но чувство это овладело ею и вошло прочно в ее душу.

На следующий день Зарецкая вместе с женщинами поехала на сбор ягод. Она держалась ближе к Клавдии Ивановне, присматривалась к ней, как бы изучала ее, пока не решилась и не рассказала Шаевой обо всем, что тяготило ее сердце. Та участливо выслушала. Зарецкой стало сразу легче.

НА ИЗЛОМЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Аксанов пошел в тайгу проверить работу бригады Сигакова. Шагая, он то и дело отстранял сломанной веткой серебристые от инея паутины, поблескивающие на солнце. Было тихо. Только шумела под ногами высохшая трава. Тайга здесь была особенно красива, как на картинах Шишкина. Аксанов прищурил глаза. Его поразил колорит осенних красок. Сесть бы за палитру и перенести яркую осеннюю гамму цветов на полотно! Давно, давно он не садился за мольберт. С поразительной ясностью ему представились уроки рисования в школе. Его первый натюрморт. Он готовил акварель к выставке. Еще понятнее стали слова старенького учителя-художника: «Вы сумели динамику передать. Ваши яблоки получились, как живые. Одно из них готово упасть. Хочется подбежать, поймать его, чтобы не разбилось. Жалко, оно такое сочное, спелое…» Как сейчас, Аксанов видел довольное и улыбающееся лицо учителя. Приподняв очки на большой лоб, тот рассматривал акварель чуть прищуренными темно-карими глазами. Аксанов совсем забросил живопись. Если этой осенью дадут отпуск, он привезет краски и займется рисованием. Приятно превращать серый грунт холста в пейзаж или портрет.

Глухо, но ясно стал доноситься звон топоров и пил. Это работала бригада Сигакова. «Напористый парень, не подведет. Плотники на казарме работают без простоя». Он уже слышал, как таежную тишину наполнял сначала легкий стон, потом шум, словно по тайге проносился поезд; шум нарастал, усиливался треск ломающихся веток. Что-то тяжелое безжизненно падало на землю. «Свалили добрую».

По службе у Аксанова все шло хорошо, в личном же комвзвода терпел неудачу. Вчера он получил письмо от Ольги. И долго не решался распечатать его, словно знал, что письмо сообщало о неприятности.

«Андрей!

Зачем ты начинаешь все сначала. Ты слишком поздно приходишь со своей любовью. К чему она? Ты обещаешь приехать.

Увидимся, лучше поговорим.

В этом ответе — вся Ольга. Она не отказывала и ничего не обещала. И все же в письме еще теплилась надежда. Это понял Аксанов.

Стук топора, звон пилы были близко. Бригада забралась в самую глушь. Аксанов поздоровался, спросил, выполнит ли бригада план. Сигаков скромно ответил, что они справятся с заданием.

— Ну, а как лес?

— С лесом плохо. Смешно, тайга — пройти нельзя, а лесу мало. — И Сигаков вдруг заговорил, как знаток: — Вот стоит елка. Стройная, прямая. Верных 12 метров, а на лежку не годится. Сердцевина гнилая.

— Ты что, подпиливал ее?

— Без подпилки узнать можно.

Он подошел к ели, несколько раз стукнул обухом топора по стволу.

— Звенит струной — пили на лежку. Гудит басом — руби на дрова.

Сигаков стал рассказывать о болезнях деревьев, как врач. Он знал все пороки: искривление ствола, косослой, свилеватость, наплывы, механические повреждения — трещины и щели, говорил о них с уверенностью специалиста.

Сигакова перевели в роту недавно. Он окончил учебную команду при радиобатальоне. Аксанов еще не успел близко познакомиться с младшим командиром, хотя слышал о нем много.

— Откуда такие познания?

И так же просто, как в самом начале разговора, Сигаков ответил:

— На лесозаготовках работал. Присмотрелся к бригадиру. Он и поведал секреты, а здесь инспектор Силыч лесную науку раскрыл.

Начальник связи Овсюгов по пути в роту прикинул, что обязательно проверит внутренний распорядок, осмотрит оружие в пирамидах. Конечно, будет найдена «ненормальность». Наверняка придется сделать замечание старшине, дежурному по роте, а может быть, командиру взвода. Вот ведь Аксанов не доложил, а дал отпуск Жаликову. Забыл об уставе внутренней службы.

Войдя в помещение, начальник связи действительно обнаружил «внутренние беспорядки».

— Красноармейцы должны чувствовать твой приход. Пришел старшина — гроза пришла, — наставлял Овсюгов Поджарого. — Пыль на сундучках, не протерты окна, беспорядок с вещевыми мешками, плохая заправка коек…

Поджарый стоял не шевелясь. Глаза его виновато перебегали с сундуков на вещевые мешки, с суконных одеял на койках к очередному дневальному, протиравшему окна тряпкой. Старшина тоже изучил характер начальника связи и знал, в таких случаях лучше молчать. Наконец Овсюгов отпустил Поджарого и прошел в ленинскую комнату.

— Ты что-нибудь знаешь о домашнем отпуске красноармейца Жаликова? — спросил он политрука Кузьмина, снимая фуражку и садясь рядом. Это означало — предстоит длительный разговор. Политрук ответил, что знает.

— Прекрасно-о! Но-о домашний отпуск красноармейца производится с разрешения… — Овсюгов приподнял голову, многозначительно посмотрел на политрука. Тонкие губы его сжались.

Кузьмин предупредил:

— С разрешения комроты или политрука.

— Правильно-о! Ты разрешал?

— Нет, но Жаликову было сказано доложить дежурному по роте о домашнем отпуске.

Овсюгов сделал удивленные глаза, быстро заговорил о другом.

— Я хочу сказать… В его отпуске надо усматривать…

— Знаю, знаю.

Комроты вскинул белесые брови, округлил глаза.

— Жена может…

— Повлиять в плохую сторону? — Политрук прищурился, постучал пальцами по полевой сумке, лежавшей на коленях. — Допускаю: Жаликов особенный красноармеец. Он всегда был на грани поощрения и взыскания. — Политрук сделал паузу, прямо взглянул на командира роты. — Но Жаликов стал другим. Внимание наше дисциплинировало красноармейца.