Евгений Белянкин - Генерал коммуны ; Садыя Страница 37

Рука Еремина прошлась по столу, ровняя и приминая бумаги.

— Не согласен…

Синягин с удивлением посмотрел на Еремина, затем на Протопопова, и снова на Еремина. Еще вчера, вызвав к себе Синягина, Виктор Борисович сказал, что неплохо бы материал о Батове подготовить к бюро. А сегодня вдруг — не согласен.

— Товарищи, не согласен! Не о том вы толкуете! Да, с кадрами у нас неплохо, — повторил Еремин фразу Синягина. — Но это не значит, что их надо чаще перетасовывать, а Батов, а Русаков — они что, плохие коммунисты? По-моему, наиболее достойны как коммунисты те, кого любят в колхозе… — И Еремин повторил с ударением: — В колхозе! И не всегда в обкоме… Ваши доводы звучат убедительно, и факты, которые можно, правда, по-разному осветить, в основном верны, а я все же на стороне Батова и понимаю, почему он поддерживает Русакова. Понимаю, как если бы сам работал в райкоме. Понимаю, почему он отказался сейчас от ПТС. Он наверняка «за», да не хочет брать с кондачка. Вот на его месте вы, товарищ Протопопов, тоже поступили бы так Ведь сами рассказывали мне, что будучи секретарем райкома, получили выговор за медленное внедрение… Забыли — за что дали выговор-то?

— За картофелеуборочные машины. Колхозы ни в какую не брали, своих рук, мол, девать некуда.

— Вот-вот. А машины ведь несли новую технологию, сокращали себестоимость и так далее. Но надо ли было их навязывать колхозам? Не лучше ли показать на деле выгоду от этих машин, подвести колхозников самих к правильному решению.

— Виктор Борисович, — с огорчением сказал Синягин, — но идея Волнова уже становится не нашей идеей. Как доложил из сельхозуправления Курденко, ее перехватили тамбовчане… Из-за Батова теряем приоритет области.

— Да бог с ним, с приоритетом! — жестко бросил Еремин. — Нам не приоритет нужен, а сильные, самостоятельные хозяйства.

Еремин подождал, чтобы успокоиться, затем продолжал:

— Я предлагаю заседание нашего бюро перенести в райком. Товарищи, надо самим поехать к Батову и на месте понять человека, а не тащить его сюда, не устраивать проработку. Мы сами поедем к нему и будем с ним спорить, где он не прав, и будем с ним обсуждать деловые проблемы. А иначе что же получится — раздувать мелкие разногласия… Так, что ли, решим, товарищ Синягин?

Синягин промолчал.

— И все же у меня есть такое чувство, — продолжал Еремин. — А если посмотреть на них с другой стороны? Может быть, и они сказали бы о некоторых из нас тоже самое?

Сидящие за столом переглянулись, кое-кто пожал плечами.

— Не допускаете? — улыбнулся Еремин. — Но ведь и мы не оракулы. Высокие посты, как известно, не придают мудрости.

— Выходит, что Батов и Русаков умнее всех? — не выдержал Протопопов.

— Ну зачем же так? Но они ближе к земле, к людям. Разве не так? Вы интересовались отношением к ним в колхозе? Почему же ни на Батова, ни на Русакова нет жалоб из колхоза. О Русакове я слышал кое-что, даже называют гене-ралом колхоза «Коммуна». Вот в это вникнуть стоит.

Все заулыбались.

— Смешно? — продолжал Еремин. — Ну, назовите — вожак. Дело не в этом. Не в слове. А мне нравится — генерал… Нет, это не случайно…

— Хорошее сердце у вас, Виктор Борисович, — проговорил Протопопов.

— Ну, о сердце не будем.

Синягин потупился. Стоило бы возразить, но не возразил и только спросил, нахмурившись:

— А как же с Волновым?

— А что с Волновым? — удивился в свою очередь Еремин. — Разве ему кто-то мешает работать?

— Ну… атмосфера, не способствующая…

— Не верю. Батов никогда никому не мешал работать. Было время, специалисты бежали к Батову и там уживались.

Протопопов закивал головой.

— Итак, едем? Я вообще так считаю: если долго не бываешь в районах — чувствуешь себя обойденным, будто время тебя обгоняет…

Не расходились. Толковали о разном. На улице шел дождь, и мутные потоки его весело хлестали по окнам. При ударах грома Еремин сжимал губы и хмурил брови — погода не радовала его.

54

Все больше дома сидела теперь Клавдия, читала или вязала. Даже подруга Дарья Наверехина не могла ее вытащить. Дарья иногда в правление за ней забегала, иногда домой, все куда-нибудь в компанию тащила, а Клавдия ни в какую.

А у Дарьи есть и своя забота, и своя печаль: любовь к приезжему шоферу, что на подмогу в колхоз из Ленинграда прибыл. И любовь та разгорелась огнем: «Что хочешь делай со мной, Клава, а я с Андреем готова на край света!»

— Глупая ты, Дарья, у него небось в Ленинграде жена законная, — увещевала ее Лукерья, когда Дарья у Мартьяновых расхваливала вовсю своего возлюбленного.

— Нет у него жены. Кроме меня, никого у него нет.

Клавдия удивлялась: как можно так много говорить о своей любви? Когда любишь — даже себе в этом признаться страшно.

А я не могу любить да скрываться, — отвечала Дарья. — Пусть все видят мою любовь — она не запретная.

Что-то чужое стала видеть Клавдия в Дарье. Что-то в их отношениях надорвалось. Даже и не скажешь — что, а вот той ниточки, которая так раньше связывала, теперь уж нет.

Клавдия по ночам долго не засыпала, вглядывалась в темноту комнаты широко открытыми глазами и думала о своей жизни. Казалось, так и заглохла она, жизнь. Часто вспоминала Сергея Русакова. Равнодушно, без тяжести и без старого сожаления. Глупость спорола, повстречавшись тогда с Сергеем после собрания. Было стыдно перед ним. В первое время боялась, обходила его проулками. Глупая, вот глупая…

Да, идут годы, старят… В прошлый раз братишка, Валерка, и то за столом говорит матери:

— Мама, а почему Клава наша замуж не выходит? Ее ребята старой девой зовут. Уж лучше бы выходила замуж.

— Я тебе вот дам ложкой по лбу, тогда узнаешь, — вспыхнула мать.

Клавдия лежала в темноте, и думала, и думала — и о том, как люди говорят, будто она по горбатому убивается, и о Валерке — дурень большой, неотесанный, ничего еще толком не понимает. Любила она брата, вихрастого, с нежными оттопыренными губами, над которыми чернела поросль пробивающихся усов. Взрослел парнишка, а ума — кот наплакал.

Валерка был единственной утехой Клавдии. Штопала ему носки, чинила брюки, стирала рубахи. Таскала ему после работы из сельмага конфеты. И он брал без зазрения совести. А когда однажды его постыдили — не маленький, он за словом в карман не полез:

— Буду работать — я ей платье подарю.

Клавдия старалась побольше быть в правлении. Чернышев ею гордился.

— Золотой работник. Бухгалтерия — работа тонкая, а у Клавдии завсегда полнющий порядочек, не подкопаешься.

Иногда по-доброму шутил:

— Вот невеста неплоха, выбираем жениха.

А как-то вдруг спросил:

— Как же ты, Клавдия, Сергея-то Русакова потеряла?

— Я его не теряла.

— А как же?

— Нужен он мне больно. Он сам по себе, я сама по себе.

А ушел председатель, Клавдия положила руки на стол, вытянула их и долго смотрела на свои бухгалтерские принадлежности. Комок горечи подплывал к горлу, она уронила голову на руки. Поплакала — легче стало. Вот душа женская. Поплакала — опять за работу. Сколько их, ведомостей, и все надо выверить, по всем надо точно без единой ошибочки начислить.

Так и шла жизнь. Из правления домой, из дома опять в правление. Дорожку через Рыжов огород (здесь поближе) одна протоптала: туда, сюда в день раза четыре сходит.

55

Марья Русакова в старинном полушалке, большие красивые кисти полушалка собраны на груди, лицо бледно, с желтизной, похоже на лица святых, что рисуют на иконах. В движениях ее замедленная размеренность. Глаза то и дело наполнялись слезами…

Сегодня у Русаковых большой и горестный день — день памяти Степана. На большом простенке горницы его увеличенный портрет в цветах, с маленькой черной ленточкой в уголке рамы.

Степан с молодыми задорными глазами. Лицо милое, нежное, почти детское. И лишь военная форма, сержантские погоны говорят о том, что этот юноша — солдат, и выпил сполна чашу солдатскую. Напротив сына, на другом простенке — фотография отца. Снимок был сделан, когда Русаков-отец вышел из госпиталя.

В русаковской горнице стол под белой скатертью накрыт для всех, кто захочет помянуть Степана. Специально гостей не приглашали. Кто помнил Степана и уважал семью, приходил сам — в любое время. Марья встречала у порога, провожала в горницу. Соседи, знакомые, друзья говорили ей по нескольку добрых и ласковых слов, — а матери, видно, все одинаковы, и в радости, и в горе — добрые слова о сыне разглаживали у нее на лице морщины, теплело от них на сердце.

После рюмки водки, вкусной и простой деревенской закуски, после душевного разговора все желали видеть младшего Русакова — Владимира. И тогда гостей провожали в спальню, где младенец, закутанный в пеленки, неистово щурил небесного цвета глазенки и, счастливо открывая рот, улыбался ясной улыбкой.