Галина Башкирова - Рай в шалаше Страница 37

— Знаешь, Танечка, ты о чем-то задумалась под музыку, а мне вспомнился один старый индийский фильм, ты его не видела, ты совсем маленькая тогда была, ты не помнишь, в те годы все эти восточные ленты казались нам чем-то новым и удивительным. — Костя явно хотел ее развлечь. — Нам был непонятен тот язык чувств, который на языке европейцев называется мелодрамой. А на языке народов Востока это любовь и горе. «И вот опять любовь и горе».

— Там не так сказано, — обрадовалась его ошибке Таня, он так редко ошибался! — «И вот опять восторг и горе».

— Все одно, неважно, я не к тому. Так слушай, в этом фильме действовали две героини — злодейка и добропорядочная учительница. И был момент, когда негодяй подходил к герою с авантюрной жилкой и говорил: «Майя тебе нужна, майя!»

— Ты как моя мама, любишь пересказывать фильмы.

— О нет, Танечка, ты никак не привыкнешь, что зря я никогда ничего не упоминаю, майя — это не имя, майя — метафора. На языке индийской философии это означает иллюзии. Понимаешь? В этот момент я, мальчик тогда совсем, задумался над тем, что такое иллюзии, какая женщина подходит мужчине — ангел или злая ведьма. Как догадывается человек, какая женщина ему нужна, и, если догадывается, что за этим следует? Счастлив ли бывает человек от своего знания? Средний фильм и очень тонкая мысль, не правда ли?

— Костя, а может мужчина угадать свою женщину?

Он помолчал.

— Задай вопрос полегче. Во всех вас заключена иллюзия, попробуй тут угадай. Все вы краситесь, мажетесь, играете голосом, играете телом. Лицедейство — ваш удел.

— Это ты и про меня тоже?

— Нет-нет, в тебе этого как раз мало, и не знаю, к добру ли это. Сиди тихо, дай договорить. Что в вас иллюзия — вот вопрос. Как-то я сказал одной женщине, старый ленинградский роман, я тебе рассказывал, что слезы в женщине, наверное, подлинное. «У меня лично слезы бывают двух родов, — ответила она, — искренние и сдержанные. Вторые, когда я накрашена. Я думаю, сдержанные люди — накрашенные, только изнутри, и если они заплачут, вся их внутренняя краска сползет».

— Талантливая женщина.

— К сожалению, нет, — вздохнул Костя, — это единственное толковое из серии ее высказываний.

— Был у тебя с ней роман, зачем вспоминать ее плохо?

— Ты права, Танечка, но это редко кто из мужчин умеет, ты не заметила? Мы сами рвем, а потом не любим, когда брошенная женщина нас забывает, нам хочется, чтобы все тянулось, чтобы нас продолжали любить и из-за нас мучиться, — пожалуй, это самая опасная из мужских иллюзий. Ты согласна? А что касается женщин, то с вами просто. Я думаю, существует всего два рода женщин. Одни иллюзорны тем, чем они обольщают — длинные ноги, нежная кожа, уверенная лень шагов... кстати, это не самые страшные женщины. Опасны другие, те, кто милы, просты и обаятельны: не нежная кожа, нежная как будто бы душа. И это не иллюзия, иллюзия в том, что все это — для тебя, что тебе это родственно, то есть что за всем этим стоит подлинное взаимоотношение душ. А этого-то как раз и нет. Есть эрзац. Она даже может стараться быть милой и обаятельной, может считать, что у вас любовь, но ведь любовь, мера ее накала, наполненности, так сказать, я имею в виду, — дело двоих, одному ее не потянуть. И тогда все. Пустота, и можно задохнуться, особенно если эта милая женщина тебе жена.

Таня слушала, и у нее отчего-то стремительно портилось настроение. Отчего? Наверное, оттого, что не было легкости, радости, веселости в его разговоре. Костя совсем не умел молчать в ее присутствии, легко молчать, и жизнь превращалась в скрипучий гриб, от судьбы пахло сыростью, дождем, мокрым еловым бором, запахом страха никогда не выйти на свет, на солнце, пугавшим Таню с детства, с далеких времен, с пионерского лагеря. Там, в лесу, росли такие ели, там впервые посетил Таню этот страх... Она поглядела на Костю, лоб его снова стал нескромно высок.

— «Майя нам нужна, майя!» — повторил он. — В том-то все и дело. Страшное заклинание, правда? Мираж, который ведет все дальше и дальше. Что ты смотришь на меня, милая? Нет тебе от меня покоя! Заговорил я тебя, да? Ну вот, нахмурилась, я тебя чем-то обидел? Неловкий дурак, не умею с тобой разговаривать, — с досадой проговорил Костя.

— Почему? Ты искренен, это уже немало. — Запах бора исчез, да и как он мог почудиться ей в шумном, душном ресторане? — Давай собираться домой, пора, поздно уже.

— О разрушительница иллюзий! Сразу, с места в карьер! Без подготовки! Посмотри на меня ласково.

— Костя, меня дома ждут, это факт, лишенный иллюзий, — сказала Таня невесело. — Пойдем же, расплачивайся и пойдем.

— Не можешь удержаться, чтобы все в конце концов не испортить, — с досадой ответил Костя.

— Меня муж ждет, можешь ты это понять? — обижать его было легко, но Таня чувствовала, еще минута, и она заплачет.

— Я не знаю, что такое муж, прости, давно не был мужем, но широко известно, что муж это нечто вроде завтрака, который почему-то разогревают ближе к ночи.

— Тебе не стыдно?

Он посмотрел на Таню, лоб его снова поехал куда-то вверх, и высокомерное, обиженное выражение поселилось на его лице, и с таким же лицом он расплачивался с официантом, и раздраженно ответил ему, что у него нет никаких купюр, кроме пятидесятирублевок, и, пока официант ходил разменивать деньги, он так же, с тем же обиженным выражением на лице, взял Танину руку, поцеловал, пробормотав: «Я приношу тебе одни неприятности, прости»; слова были сказаны, но в глазах его Таня не прочитала раскаяния...

Официант задерживался. Там, где кухня, из-за двери, высунулись несколько голов и с любопытством начали разглядывать Костю, прошел мимо и внимательно посмотрел на них официант, обслуживающий соседние столики, перешепнулся еще с одним официантом, и они оба, как по команде, оглянулись. Наконец их официант вернулся, и на его лице уже была не привычно-нагловатая ухмылка, а возбужденно-радостное оживление.

— Вас просит к себе директор, — сказал он, изумленно вглядываясь в Костю, словно открывая в нем новые, необыкновенные черты, — у вас там неприятности с деньгами.

— Какие неприятности? — Высокомерие медленно сползло с Костиного лица.

— Интересные неприятности, — ликуя, ответил официант. — Пройдите, товарищ!

Костя встал и, беспомощно оглянувшись на Таню, пошел вслед за официантом, провожаемый любопытными взглядами. В спине его ясно обозначились обреченность, согласие быть спрашиваемым, согласие давать ответы, так показалось Тане.

Теперь уже и оркестранты с любопытством глядели на нее, в воздухе висело напряженное ожидание скандала. Таня сидела под перекрестными взглядами, недоумевая, зачем Костя пошел объясняться: ведь это Костя им нужен по какой-то чепуховине, зачем он согласился пойти?

Вернулся он довольно скоро, взъерошенный и бледный, усмехнулся слабо.

— Неужели фальшивая купюра? — спросила Таня.

— Серия сошлась, номер, слава тебе господи, не сошелся, — ответил Костя.

— Так что, в конце концов, произошло?

— Понимаешь, где-то похищены деньги, крупная сумма, кстати.

— Ты обокрал банк? Так они решили?

— Нет, я же тебе объясняю, серия сошлась, а номер...

— Костя, так деньги не фальшивые?

— Да нет же, не фальшивые...

— И не краденые?

— Таня, ну посуди сама, как они могли быть краденые. Совпадение серий,

— А зачем ты вообще пошел объясняться?

— Вызвали! — слабо пожал он плечами.

— Ты и документы предъявлял?

— Разумеется.

— Но как же так! Они не имели права!

— Что ты, Танечка, на меня набросилась, хватит с меня допросов директора... ну извинились они передо мной, не переживай.

...Они встали и пошли к выходу, и шли как сквозь строй, и оркестр глядел им вслед, и их официант смотрел огорченно, и швейцар открывал двери неохотно, словно сомневаясь, стоит ли их выпускать.

— Бред! — сказал Костя, когда они вышли на улицу. — Дикий бред! — и зябко поежился.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Удивительная осень все длилась и длилась, даже страшновато становилось, какие расплаты последуют за такое чудо. Синоптики сообщали, что подобная погода стояла в сентябре 96 лет назад. Эти 96, 103, 78, в последние годы всплывавшие в сводках все чаще, придавали времени облегченный смысл, как будто за истекший срок люди и в самом деле беспокоились лишь о дождях и ветре, жаре и стужах, о том, что по погоде надеть, и не лилась кровь, не случались события чрезвычайные, не было смерти. Цифры невольно сообщали ощущение пусть мелкого, но все же преимущества перед теми, кто жил прежде.

Вместо положенных по сезону теплых плащей Москва ходила в легких пестрых одеждах, отпускной загар, подтянувшиеся за лето, похудевшие фигуры, летние настроения не успели уйти под натиском забот осени и тягостной, как тягостна всякая непреложная обязательность, подготовки к скорой зиме с ее сковывающей малоподвижностью. И Таня, искавшая Петьке зимнее пальто, махнула рукой и перестала звонить в «Детский мир».