Радий Погодин - Река (сборник) Страница 38

Это Сережа. Уже с работы пришел. Уже вечер, — Васька спустил ноги с кровати — на стуле посреди комнаты сидел тот старик с Гороховой улицы, с зеленоватыми седыми волосами. У стола Сережа — покусывал губы, смотрел на картину.

Старик улыбнулся Ваське, словно Васька и не хамил ему.

— Меня ваша очаровательная соседка впустила. — Старик кивнул на картину. — Любопытно и неожиданно.

Васька встал, не одеваясь прошел старику за спину. Он вдруг понял, что и спал с этим желанием — посмотреть на картину, что и пробудило его это желание.

Ваську сотрясала дрожь. Любопытно и неожиданно — для старика. Для Васьки — чудо.

Нинкина картина — про себя он ее так называл — жила сама по себе, в каком-то медленном многоцветном кипении. Картина пугала Ваську мыслью: имеет ли он к ней какое-нибудь отношение? Ведь вторую, даже приблизительно такую, ему не сделать ни в жизнь, даже не скопировать эту, а ведь истина и красота живут повторениями…

И не верил Васька, что это он ее написал.

— Не верите? — спросил старик.

— Не верю. И не знаю, как это вышло.

— Было бы грустно, если б вы знали.

Старик повел глазами по коврам, висящим на стенах.

— Забавно, — бормотал он. — Забавно.

А Серёжа видел кирпичную осыпь, рояль, торчащий как сломанное крыло ночной птицы, и золото закатного солнца в осыпавшихся на асфальт стеклах. Слышал Сережа звук ее каблуков в тишине.

— Вы не возражаете, — спросил вдруг старик, — если я пойду куплю водки и колбасы? У меня мясные талоны не отоварены.

Васька покраснел, как если бы встретил Анну Ильиничну.

— Вы же только по праздникам.

— Сегодня праздник, — сказал старик.

Сережа вскочил.

— Я схожу. — В его ушах выла бомба.

Но, заглушая этот цепенящий звук, во дворе зачмокал футбольный мяч. Новые мальчишки, став в кружок, лениво перебрасывали его, стараясь не промахнуться.

Яблоки

Егоров Василий, бывший солдат, нынче студент-живописец, шагал берегом. Волосы коротко стрижены, череп крепок, сух, лицо спокойно, бледно. Брови подвижны, как у юного дога. Взгляд настойчив.

Ох, земля — на земле вода. Глянешь в воду, как в небо.

Реки — речушки — ручьи с земли переходят на небеса, с небес снова на землю.

На земле поля. На земле холмы. Растут меж холмов елки, похожие на вдов.

По речным берегам бездомные яблони. Спелые яблоки падают. Земля вокруг яблонь влажная, будто от слез. Яблони эти бездомные не от войны — от прежней разрухи. Наслаивается разруха на разруху, и падают, падают яблоки. Какая-то в них стылость, как в разбитых фарфоровых чашках.

Васька Егоров шагал из деревни в деревню — глядел. Живописцу надо глядеть.

Крыша вызолочена свежей щепой — значит, пришел мужик. Надолго ли? Война придала солдатам большую скорость — катят они мимо родных деревень. Говорят грубые слова. Ищут сами не зная что. Даже семейный мужик и тот приедет домой, раздаст гостинца, поживет на пустой картошке и начинает кумекать, как бы ему в город перескочить, в квартиру с паровым отоплением. А парню — ему на кой черт развалившаяся изба со сверчками? На кой черт те березки и та черемуха? Парень хлебнул каких-то иных дрожжей. От поэтической нищеты ему теперь тошно. Хочется чего-то, хочется… Чтобы у Ей белье дамское, духи бесстыдные и радиола.

И чтобы пятки у Ей были розовые, непотрескавшиеся Пианино с подсвечниками. А на стенах родители. И пейзажи.

Но лень.

Засасывает пустая картошка.

За бугром впереди раздались выстрелы, грохот, скрежет. Трактор, решил Васька. Где трактор, там и табак. У Васьки от желания курить губы истрескались, как в зной.

Тропа огибала бугор. На его крутых склонах, как бородавки, торчали камни. Дальше, на ровной поляне, от бугра до обрыва в озеро, стояли кресты. Голенькие. По шнуру.

Прямо под бугром трясся трактор. У его ржавого заднего колеса, трактор был стар, орали, размахивая руками, два парня в кирзовых сапогах.

— Ревматизм у него — орал тракторист. — Говорю — побеги. За полчертом

В согласии с трактористовыми словами трактор чихнул дымной вонью, забренькотал разболтанным крепежом и заглох.

— А я тебе бригадир — орал второй парень. — Я тебе не для беганья. Он глохнет, зараза, а ты устраняй. И нету вопросов.

Бригадир имел вид обглоданного селедочного хребта с головой костистой и неудобной. В глазах его остановились навек бессилие и бесстрашие.

— Пашем? — спросил Васька, улыбаясь сочувственно.

Парни ответили:

— Пьем.

Тракторист протянул Ваське кисет. Правая рука его была без кисти. Но все же, когда Васька насыпал табаку на газету, тракторист сам себе крутил самокрутку и прикурил сам, и Ваське прикурить дал. И пока он все это проделывал, бригадир смотрел на него с жалостью и любовью, потом трубно высморкался и сказал:

— Ладно, Михаил, попомни мое последнее слово — последний раз бегаю. Я, Михаил, решусь…

Бригадир пошел, не оборачиваясь, припадая на каждом шагу на левую ногу. Спина у него была узкая, как ручка у ножа. Васька во множестве видел таких парней на войне — в основном деревенские, не тронутые осоавиахимом. Они были самолюбивы, упрямы и смелы, но жила в них зависть к тем, кто способен был драпать и не стыдиться драпа: их упрямое сердце чувствовало в драповой резвости недоступный им отдых от героических бдений.

— Его Серегой зовут, — сказал Михаил. — Пацан еще. Сейчас принесет полчерта. Расплеснем.

— Полчерта на троих мало. — Васька вытащил из кармана деньги.

— Хватит. Нам еще пахать тут. Дело такое. Божецкое. Кресты…

Кладбище нависло над тихой водой — над вечным покоем.

— Так по крестам и пойдете? — спросил Васька.

— Повыдергиваем. — Легкие волосы спадали Михаилу на глаза, он то и дело сдувал их. — Тут десять тысяч душ. — Михаил сплюнул табак с языка. — Мрамор имелся в виду. Бронза. Фонтан слез…

Нету в России немецкого военного кладбища. Английское есть и французское в Севастополе. Но немецкого — военного — нету.

Что тут важнее: то, что мы дошли до Берлина, или то, что немцы дошли до Москвы? И, может быть, именно это их кладбище, оставленное в неприкосновенности, сослужило бы большую службу для памяти, чем возведенная в европейских столицах наша щедрая бронза?

— Для агронома земля что? — сказал Михаил. — Суглинок, фосфаты, калийные соли. Ну, перегной. А вот, к примеру, ты смотришь на это кладбище, и в голове твоей мысли жужжат, мол, вся земля из трупов составлена: финны тут, русичи, литовцы, татары, шведы, поляки, французы, немцы, немцы, немцы… Немцев больше всего. Зачем?

Васька почувствовал во рту вкус тухлого яйца и какую-то странную неловкость перед этим парнем с ясными глазами.

— Кресты на дрова, — сказал Михаил. — Для школы. Чего же им пропадать. Вон Серега бежит. Ишь, чешет, наяривает…

Запыхавшийся, с покрасневшими от бега глазами Серега выдернул из кармана бутылку. Из другого кармана вытащил несколько луковок с пожухлым пером. Из-за пазухи достал скупо отрезанную краюху.

— Шевелись, — скомандовал. — За тех, кто в море

Михаил отвязал от трактора жестяную кружку. Серега поспешно налил. Выпятив губы трубочкой, втянул питье внутрь себя. Задохнулся — сморщился. Уткнулся носом в горбушку.

— Титьку тебе, а не водку, — сказал Михаил. — Земле мужик нужен, а эти все бригадёры в лоб пошли — между ног у них одни только локоны.

Серега подбежал к краю кладбища, вывернул крест и закричал:

— Михаил, я вот эту дровину возьму и тебя поперек башки. Я тебе говорил — воздержись

— Иди, закусывай, — сказал Михаил.

Зародившийся на озере ветер шевельнул Михайловы легкие волосы. И откуда такие? — подумалось Ваське. — Может, от финнов. Может, от шведов. Может, от датских рыжих бродяг. Но скорее всего от русичей.

Михаил плеснул ему самогона в кружку. Васька хлебнул и задохся. Принялся грызть луковицу, шумно хлеб нюхать.

— И ты бригадёр, — сказал Михаил Ваське. — И пить надо, любя. Люди делятся на зрящих и незрящих. Так бабка говорит, Вера. А незрящие — на бригадёров и активистов. Зрящий видит. Видит, чего можно, чего нельзя. Он — видит Незрящий не видит. Не видя, хочет всего — не видит. Мухе ясно — сельское хозяйство мужская профессия.

— Баба в войну всю Россию кормила. Баба и маршалом может — выкрикнул Серега.

— Маршалом может, а крестьянином нет. Ни в одном натуральном государстве этого нет. Потому что поперек природы. А все, что поперек природы, все неестественная ложь. Баба землю загубит. Бабе самой рожать надо. И ты землю загубишь. Неестественный ты для земли тип — бригадёр.

— А ты насильник и жеребец. Жизнь, как я понимаю, в умственности, а не в том, чтобы ребятишек стругать — безотцовщину.

— А ты чего не стругаешь?

— Ладно — вдруг закричал Серега. — Ты попомни. Я добьюсь. Я над тобой председателем буду. — Он встал, закричал еще сильнее: — Не велено