Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак Страница 38

Я не выдержал:

— Что ты за человек, Устиныч! К нему за тридевять земель женщина едет, а он ей вместо «здрасьте» — кучу грязного белья.

— Только так. Надо круто, с первого же дня. Однако, Свистофорыч, вернешься в райцентр, не поленись, отбей ей тут же репетицию (то есть петицию, телеграмму), чтоб, значит, поторопилась, а то и реки скоро станут. Тогда жди зимы.

Луноход на корточках возле печки мастерил манок для гусей.

— Три дня будем гулять свадьбу, — сказал он. — В честь такого события выкрашу свою коломбину в желтый цвет, украшу бумажными цветами, чтоб как у людей.

— Драгомерецкого везите. И все. Изба больше не вместит, — сказал Верхососов. — А уж брак узаконим позже.

Луноход дунул в манок, раздался довольно неприличный звук.

— А ну, дай сюда. — Верхососов схватил манок. — За такое изделье руки не грешно пооббивать. Эх ты, горе-мастер! Манок штука довольно затейная, с серьезом. Вот эту дырку эвакуируй повыше, а отверстие здесь разбавь слегка. Вот и будет тебе манок со Знаком качества.

Устиныч посмотрел в окно и со вздохом произнес:

— Морской опять работает (имеется в виду ветер с моря). В саду-то пора яблоки собирать. Управилась бы там без меня…

Не прошло и месяца, как позвонил Драгомерецкий: невеста прибыла, остановилась у него, ждет вездехода.

Я побежал в колхоз. Дверь мне открыла Елена Станиславовна. Я ее узнал сразу, хотя на фотографии она выглядела значительно моложе… «Точно, бабуся», — мелькнула мысль.

— Лена, — протянула она руку, как-то озорно и вместе с тем стеснительно улыбнулась, одернула халат. — Как там мой жених?

— Нормально. Завтра поедем. Осталось оцинкованную ванну купить да тазик. Заказывал.

Елена Станиславовна рассмеялась:

— Сразу и ванну? Ребенка купать будем?

Я пожал плечами, потому что поддерживать шутливый тон мне почему-то не хотелось.

— Может, для стирки, — сказал я.

— Стирать удобнее на машинке. Я уж и забыла, как это делается в корыте.

— Электричества пока нет, но скоро привезем движок, хоть свет будет.

— Волнуюсь я. Какой человек окажется…

— Да он ничего, приноровиться можно. Грибов там, ягод — пропасть! Рыбы полно. Понравится.

— Я гостинцев везу Устину Анфимовичу: варенье из собственного сада, носки теплые, рубашку.

А мне, честно говоря, стало тоскливо. Я почувствовал вдруг ту огромную ответственность, которую взвалил на свои плечи. Мне тогда казалось, что с Верхососовым, если кто и сможет ладить, то только я, а не какая-то там Елена Станиславовна, мастер с Майкопской шпагатно-веревочной фабрики.

Драгомерецкий суетился, приговаривая:

— Не знаю, не знаю, эк! Больно уж характер… того… труден. Да и тундра, эк, тундра… Может, пока у меня поживете, Лена, осмотритесь?

— Нет, коли забралась в такую даль, теперь уж — до конца, — твердо сказала гостья.

Луноход до обеда чинил бензонасос, подтягивал гусеницы. Мы ходили вокруг вездехода, в сотый раз перекладывая ящики и мешки с продуктами. Елена Станиславовна изредка посматривала в зеркальце, поправляла волосы, осторожно стирала мизинцем помаду с уголков губ. Волновалась. Вчерашняя простота в ней исчезла, и теперь она смотрела на расхристанного Лунохода, на грязь и печальное небо отчужденно, если не враждебно.

С горем пополам мы втиснули ее на изорванное сиденье возле водителя. Она села неестественно прямо и, даже когда вездеход рванулся с места, за масленые поручни не ухватилась.

Драгомерецкий мгновенно задремал. Луноход повернулся ко мне и с ходу влетел в озерцо. Шматки грязи ударили в лобовое стекло. Невеста вскрикнула, пришлось уцепиться за поручни. В кабине сделалось темно. Елена Станиславовна, словно ища защиты, посмотрела на меня. Мой безразличный вид ее успокоил, она поерзала на сиденье и затихла.

Возле первой речки перекусили, слегка выпили из свадебных запасов. Елена Станиславовна молчала, только все оглядывалась, пытаясь что-то увидеть.

— Тундра… Такая вся?

— Какая?

— Пустынная, мокрая и… унылая.

— Это дожди потому что, осень. А летом красиво и цветов много.

Луноход сказал:

— Конечно, с Майкопом кой-какая разница есть. Север — ведь край сильных. Вы, видать, из таких. Вроде как жены декабристов…

Елена Станиславовна довольно зарделась и вынула из сумки зеркальце:

— Скажете тоже!

Нам нужно было преодолеть три речки. Днище вездехода протекало, и мы с Драгомерецким лихорадочно отчерпывали воду ведрами.

Вторая речка была широкой, и Луноход заставил нас влезть на фанерную крышу вездехода. Невеста стояла на четвереньках, ее заячья шапка сползла на глаза, слегка размазалась губная помада. Я еле сдержался, чтобы не расхохотаться.

На берегу Елена Станиславовна соскочила довольно прытко, сдвинула шапочку на затылок, вытерла помаду и лихо откинула дверцу:

— Теперь мне даже черт не страшен.

Луноход это понял по-своему и осторожно предложил:

— Может, на ниточку, Елена Станиславовна?

— Можно. За форсирование реки.

Наши сердца совсем оттаяли, когда невеста заправски, одними зубами, вынула из пачки беломорину.

Третью речку переплывали уже совсем затемно, а перед самой избой, километрах в пяти, неожиданно рухнули в узкую глубокую протоку. По колено в ледяной воде мы с Луноходом пытались завести под гусеницы бревно, но то срывались цепи, то бревно становилось наискось. Елена Станиславовна молча смотрела на нас. В ее глазах был не то испуг, не то восхищение. Луноход потихоньку ругался и в десятый раз пытался накинуть цепь на бревно. Я знал, что он не отступит до тех пор, пока не сделает так, как нужно. Меня всегда поражало его отчаянное упорство в самых, казалось, безвыходных ситуациях.

— Это так всегда? — спросила гостья.

— Обыкновенно, — отозвался Луноход.

— Вам же, ребята, памятник надо ставить.

— И непременно из силикатного кирпича, — добавил Луноход.

— Нет, ребята, я серьезно. У нас бы вы давно героями стали.

Часа два промучились в этой канаве. Последние километры шли на ощупь, ориентируясь по огням верхососовской избы. Устин Анфимович, словно чужой, как-то слащаво всем нам улыбнулся, норовя в темноте разглядеть лицо гостьи:

— Давненько вас жду, давненько. Думал уж на подмогу идти, да чуток далековато. Ну проходите, я завсегда рад дорогим гостям. — С Драгомерецким они расцеловались.

Верхососов в коридоре снял свои ремни — одежду егерь носил, надо сказать, до последней нитки, а тут на нем был форменный егерский китель, брюки-галифе, всякие значки. Однако шапку он не снял даже за столом — стеснялся показать жировик на лбу.

— А я словно чуял, что вы приедете. Весь день на душе будто баян играл, — сказал он, щурясь, и переставил керосиновую лампу так, чтобы видеть лицо Елены Станиславовны. Она принялась распаковывать свои сумки:

— Варенье вот вам, Устин Анфимович, малины нынче — ужас сколько! А это тоже вам, подарок. — Она встряхнула яркую клетчатую рубашку. — Не знаю, угадала ли? А тут свежие яблочки, прямо из сада. Откушайте, откушайте. А это мед с сотами. Очень полезен.

Верхососов от волнения постукивал фальшивыми зубами, безо всякой надобности выходил в коридор, спохватившись, принимался доставать из своих тайников рыбу, икру.

Сели тесно. Выпили. Елена Станиславовна раскраснелась, но от еды, однако, отказалась, лишь попробовала икорки.

— Дуб высотой своей отличен, а человеку вес приличен, — серьезно сказал Верхососов. — Я вот никакие могу добиться упитанности тела, даром что ем сытно.

— А я всю жизнь борюсь с полнотой, — откликнулась Елена Станиславовна, — женщина должна быть изящной.

— Это городским пигалицам пристало худобу вырабатывать, чтоб в трамваи влезать, — возразил Устиныч. — А женщина деревенская по природе своей должна иметь широкую стать, крепость. На ей ведь весь дом держится.

— Я человек не деревенский. Всю жизнь на фабрике. За день так набегаешься, что и захочешь — не располнеешь.

Верхососов довольно хмыкнул.

— Это правильно. Сиднем сидеть — последнее дело.

Захмелевший Луноход пытался чуть ли не силой влить Устину рюмку водки, но тот решительно пресек назойливость Лунохода и внимательно посмотрел на гостью:

— Я хмельное не употребляющий. Это организму жестокая отрава.

— А я для веселья иной раз и пригублю.

— Это дело, можно сказать, ваше, я лично — ни-ни. Не балованный. Курить — курю, но это… — Устиныч брезгливо поморщился.

— А я когда закурю, вроде бы и не так тоскливо сделается.

— Отчего же тосковать? Жизнь не может быть плохой или хорошей, она просто разная. Меня вон как вертело… А ничего, не позволяю душе поблажку. Креплюсь.

— Вы мужчина, Устин Анфимович. А женщине иной раз, знаете, как ласка нужна…