Леонид Соловьев - Книга юности Страница 38

Я стал часто посещать судебные заседания, которые вела Халифа. Однажды среди ответчиков я встретил еще одного своего знакомого — Алешку Конкина.

В судебных документах он именовался гражданином Конкиным Алексеем Владимировичем, а в жизни — просто Алешкой, что было для него привычнее и удобнее.

Он был парень живой и сметливый, но, к сожалению, жулик. Кроме того, он был искусным охотником, но даже и эта благородная страсть жила в нем, сочетаясь с прирожденным жульничеством. В Средней Азии охота на уток и гусей — это зимнее время; однажды в начале декабря Алешка на велосипеде отправился на теплые озера за утками. Он отстрелял вечернюю зарю, переночевал в приозерном кишлаке у знакомого дехканина Акрама-аки, поохотился дотемна на следующий день и поздним вечером собрался домой. Зимние вечера темны, а дороги ухабисты и разъезженны, поэтому Алешка перед отъездом решил зажечь велосипедный карбидный фонарь и спросил у хозяина кипяченой воды для зарядки… А потом Акрам-ака увидел нечто необычайное: вода, залитая в резервуар фонаря, вдруг дала огонь, и все перед фонарем осветилось ровным и сильным бледно-голубым светом.

— Вода горит!.. Разве это возможно?!. — в изумлении воскликнул Акрам-ака, уподобляя карбидный фонарь простой керосиновой лампе.

Тут бы Алешке объяснить человеку разницу между лампой и фонарем, объяснить, что горит в фонаре не вода, а газ ацетилен, выделяемый карбидом под воздействием воды, вынуть бы из фонаря кусочек карбида и показать Акраму-аке, но не таков был Алешка: его своекорыстный разум, всегда и безотказно готовый к жульничеству, закрутился, заработал с непостижимой быстротой.

— Да, — ответил он. — Это американский фонарь, в него заливается вместо керосина вода. И горит, сам видишь.

Потрясенный Акрам-ака в молчании созерцал чудесный фонарь. А надо сказать, что с керосином в кишлаках было туго, приходилось ездить за керосином в город. Акрам-ака быстро сообразил, какие выгоды может принести ему этот бесценный фонарь, в котором горит простая вода.

— Продай, — сказал он Алешке робким голосом, наперед уверенный в отказе, и вправду получил отказ, но прозвучавший нерешительно и не сразу, а после короткого раздумья. «Эге, значит, дело в цене!»— решил Акрам-ака и неотлипно пристал к Алешке с просьбой продать. Тому только этого и нужно было: всласть поломавшись и покочевряжившись, он в конце концов продал фонарь Акраму-аке за шесть червонцев — шестьдесят рублей, то есть в пять раз дороже магазинной цены.

Продал и уехал. Акрам-ака, несмотря на поздний час, собрал соседей, и долго они сидели, говорили, дивясь на чудесный водяной фонарь. В полночь Акрам-ака заботливо потушил фонарь, вылив из него воду, на следующий вечер опять заправил его кипяченой водой, опять зажег и опять, собрав соседей, наслаждался до полуночи.

А на третий вечер фонарь не зажегся. Акрам-ака, встревожившись, поехал с фонарем в город к Алешке, но дома его не застал и понес фонарь к велосипедному мастеру Теплякову. Мастер заменил карбид, фонарь опять загорелся; Акрам-ака понял, что бессовестно обманут Алешкой, и по совету одного чеказе подал в суд. Кстати, чеказе — это была не кличка по названию какого-нибудь насекомого, а вполне официальное наименование адвоката — члена коллегии защитников, так же как и слово «шкраб» не означало ракообразного, а было официальным наименованием учителя — школьного работника. Для чего понадобилось менять всем понятные привычные слова «учитель» и «адвокат» на другие, гораздо менее благозвучные, не знаю, возможно, это было данью вихрю всеобщих перемен, проносившемуся тогда над страной.

Так вот, Акрам-ака подал в суд на Алешку, и это именно дело пришлось разбирать Халифе. Народными заседателями были слесарь хлопкоочистительного завода Мосин и железнодорожный весовщик Поздняков. Алешка вел себя на суде нахально и сразу же заявил отвод Халифе на том основании, что она узбечка и будет потакать своему, то есть Акраму-аке. Суд посовещался шепотом, и Халифа, побледнев, огласила решение — отклонить отвод за необоснованностью.

— Национальная принадлежность не принимается во внимание советским судом, — разъяснила она. — Кроме того, оба народные заседатели — русские.

— Да они оба, как пеньки в лесу, ничего не понимают, — отозвался Алешка.

Тогда весовщик Поздняков, человек пожилой и всеми весьма уважаемый, сказал, побледнев:

— Ты не заговаривайся, Алешка!

— Ответчик гражданин Конкин Алексей Владимирович, суд предлагает вам выбирать выражения, иначе суд подвергнет вас штрафу или даже аресту, — объявила Халифа. — Что вы еще имеете сказать суду в начале заседания?

Алешка махнул рукой и сел. Слово предоставили Акраму-аке, он рассказал все, как было. Алешка же начал излыгаться, изворачиваться, говоря, что он правильно объяснял Акраму-аке устройство карбидного фонаря и вовсе не называл его водяным фонарем, что Акрам-ака по темноте своей просто не понял его.

— Сколько вы заплатили за этот фонарь в магазине? — спросила Халифа.

— Двенадцать рублей.

— А продали за шестьдесят?

— Я его не заставлял платить, — огрызнулся Алешка, — я к нему в карман не залезал.

— Мы и судим вас не за карманную кражу, а за мошенничество, — спокойно ответила Халифа. — Такая-то статья Уголовного кодекса предусматривает за мошенничество лишение свободы на срок от трех месяцев до двух лет.

Алешка оглянулся на публику, глаза его сделались круглыми, и больше он в пререкания с Халифой не вступал.

Суд удалился на совещание.

Приговор, оглашенный Халифой, был неожиданно мягким: Алешка присуждался к возвращению шестидесяти рублей Акраму-аке и к возмещению судебных издержек, только и всего.

Но, читая приговор, Халифа на последних строчках вдруг запнулась, побледнела… дочитала уже через силу и сразу же ушла в совещательную комнату. К Алешке кинулись друзья — одни, поумнее, поздравлять, другие, поглупее, сочувствовать. Вдруг дверь совещательной комнаты открылась, на пороге показался весовщик Поздняков и крикнул в зал:

— Воды! Скорее!

Вода понадобилась Халифе: закончив дело, она почувствовала себя плохо. В этом нет ничего удивительного, если подумать, что она была первой женщиной-судьей в Узбекистане и держала в руках чужие судьбы, в то время как три года назад она не была хозяйкой и собственной своей судьбы и жила взаперти под черным покрывалом, — слишком крутым был ее переход от полного бесправия к полному праву и даже к блюстительству этого права, ей надо было еще привыкнуть к новому состоянию.

Женщина-судья — этим никого не удивишь сегодня. Но как взволнованно загудел весь Андижан, когда появился в городе новый народный судья Халифа Ташму-хаммедова.

История ее обычна для тех времен, фантастична для нынешних. Начнем на языке тех времен: средняя цена средней девушки была 6 лошадей, 2 коровы, 10 баранов и 300 рублей деньгами, значит всего около 1200 рублей. Столько же стоила трехлетняя лошадь чистокровной ахалтекинской породы; если она отличалась редкостной мастью, была, например, серой в яблоках, цена ее возрастала до 1500 рублей. Так же возрастала и цена девушки, соответственно ее красоте.

За Халифу Ташмухаммедову отец получил 10 лошадей, 6 коров, 30 баранов и 800 рублей деньгами, отсюда ясно, что Халифа была девушкой ослепительной красоты.

Молодым мужьям свойственно хвастаться красотой своих жен, из чего часто проистекают нежелательные последствия. Узбеки, переборов в себе соблазн тщеславия, мудро прятали жен под чачванами — черными сетками из конского волоса, но пришла революция, принесла новый быт, женщины взбунтовались, чачваны полетели в огонь. Полетел и чачван Халифы — в костер, зажженный комсомольцами на главной городской площади Андижана.

Какими путями проникали вести о новой жизни, вести с воли к ней, в глухую, душную ичкари — женскую половину дома? Должно быть, приносили старухи, торгующие вразнос женской мелочью. Разговоры о новой жизни велись в ичкари, конечно же осудительные, с ханжеским поджиманием губ, а Халифа слушала эти разговоры как восхвалительные, и все чаще одолевала ее греховная, дерзкая мысль — нарушить, разрушить закон старины, сбросить чачван, выйти из ичкари на волю, на солнце.

За границей много писали и сейчас пишут о чисто русском, национально ограниченном характере нашей революции. Такой взгляд на Октябрьскую революцию порочен в своей основе.

Почему же революция так уверенно победила во всех углах и уголках России? Почему она победила в Туркестане, стране отдаленной и совсем не русской, с другой историей, другим укладом жизни? О прямом насилии здесь говорить не приходится — в годы гражданской войны Туркестан, отстоящий от центра на три тысячи километров и связанный с Россией одной-единственной железнодорожной ниточкой, мог десять раз совершенно беспрепятственно отделиться от России, тем более что русских там было всего двести тысяч на пятнадцать миллионов местного населения, то есть один русский на семьдесят пять человек местных. Ничего не стоило изгнать русских всех поголовно, а вот не изгнали, даже и не враждовали с русскими, как, скажем, враждуют сейчас алжирцы с французами, анголезцы с португальцами. Причина такого миролюбия узбеков, народа вообще-то воинственного и свободолюбивого, только одна — русские не заслужили изгнания, так как им был чужд дух национального высокомерия. Сами угнетенные, придавленные царизмом, русские понимали узбеков, сочувствовали им, узбеки понимали русских, а при взаимном понимании вражда становится невозможной. Колониальная политика царизма была, как всякая колониальная политика, и жесткой и жестокой, но русский народный характер вносил в эту политику существеннейшую поправку на равенство, ту самую, которую не вносили ни французы, ни англичане. После революции Туркестан не отделился, не порвал союза с новой Россией, наоборот, укрепил и упрочил этот союз во имя своего будущего; теперешние Узбекистан, Таджикистан, Туркмения, Казахстан и Киргизия — самые передовые страны современной Азии — лучшее доказательство правильности избранного ими пути вместе с Россией.