Александр Авдеенко - Я люблю Страница 39

Говорят, милые бранятся — только тешатся. Неправда. Каждая ссора любящих — шаг к разлуке, к пропасти. Обида и слезы подтачивают самый прочный фундамент любви. Так это мне ясно сейчас. Недавно Ленка была доверчивой, нежной, родной. Теперь же удалилась от меня за тридевять земель. И я сам, своими дуроломными руками оттолкнул ее.

Умней, дурак! Низко-низко склоняй спесивую голову! Признавай себя полностью виноватым, безоговорочно капитулируй! Пусть бьют тебя и по правой, и по левой, и по глупой твоей башке. Уцелеешь! За одного битого двух небитых дают. Ленка все поймет, все простит и останется с тобой. Чего только не прощают любимым!

Я знал, что должен был делать. Очень хотел хорошие мысли превратить в хороший поступок. Но из моих добрых намерений не вылупилось ничего путного. Слишком долго я думал, как мне быть хорошим. Опоздал!

Ленка натянула на голову кепку, хладнокровно усмехнулась.

— Вот ты какой! Другим не позволяешь обижать меня, а сам... глаза и сердце клюешь. И все любя. И все как собственник. Эх ты, паршивец! Не нужен мне такой! Ты хуже, чем твоя соседка!

С новой силой во мне заклокотало бешенство. Никому не позволено обзывать меня так.

Я распахнул дверь, прошипел:

— Мотай отсюда, чистюля! Скатертью дорога! Да на октябрины не забудь пригласить: худо-бедно, паршивец, но отец все-таки!

Она оттолкнула меня с порога, схватила велосипед и понеслась вниз. Не шла, не бежала по ступенькам лестницы, а скатывалась. Я прислушивался к грохоту, звону, скрежету и трезвел, преходя в себя.

«...Скатертью дорога!.. Да на октябрины не забудь пригласить: худо-бедно, паршивец, но отец все-таки...» Неужели я произнес все это?!

И в страшных своих снах так не говорил и не думал. Чужие слова. Как они стали моими? Каждая клеточка моего тела, каждое душевное движение, каждый взгляд, каждая мысль — все пронизано, высветлено солнечной Ленкой. И она любила меня. Почему же мы не вместе? Что мы натворили?

Хлопает дверь подъезда. Снизу доверху, до моего окна задрожал дом. Вот какую силу вдохнули в Ленку гнев и обида.

Она вскочила на велосипед и покатила вниз, к заводу. Мимо сквера. Мимо немецкого магазина.

Мелькают спицы колес. Блестят руль и педали. Дребезжит звонок. Развевается золотой флаг ее мягких, пахучих, таких родных волос. Боже мой, как я люблю ее! Вернись, родная! Ну, хотя бы оглянись! Куда там!

Грузовая машина мчится тем же курсом, что и Ленка. Громыхает пустой кузов. Дымится, клокочет под колесами пыль. Хрипит сигнал. За версту слышен ход механизированной таратайки, а Ленка крутит и крутит педалями, катит по самому центру дороги, не оглядывается.

Не рассчитал шофер своей лихости, не притормозил вовремя. Теперь поздно: сбивай велосипедистку или сворачивай на обочину, в канаву, переворачивайся.

Свернет или...

Берегись, Ленка!

Хочу крикнуть, а губы не шевелятся.

В самый последний момент шофер рванул руль, и машина рухнула правыми колесами, передним и задним, в канаву. Так и мчалась метров двести, скособочившись. Потом выкарабкалась на ровное и загремела дальше.

А Ленка все неслась по прямой, по сумасшедшей прямой. Не увидела, как шофер погрозил ей кулаком. Не почувствовала, что была на волосок от гибели.

Дальше, все дальше. Ниже и ниже. Меньше и меньше. Скрылась. Была и пропала. Один теперь буду жить на земле. Что я наделал!!

Глава вторая

Молча и быстро идем с Асей по твердому и плоскому дну глубокого и широкого кратера. Он так велик, что может вместить наше магнитное море. Стены его с трех сторон круто срезаны, со следами зубьев экскаваторных ковшей, огненно-рыжие, с прослойками жирной глины и дымчатого мрамора. С четвертой, скалистой стороны вырублены пологие спиральные террасы. По ним бегут кургузые паровозы с пятью думпкарами на прицепе.

— Почему ты молчишь, Шурик? — спрашивает Ася.

— Это очень хорошо, что я молчу.

— Что ж тут хорошего? Я люблю твой голос. Вся дрожу, когда слышу тебя. Говори! Что-нибудь, все равно.

— Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты...

— Ах, как хорошо! До того хорошо, что дальше некуда. Спасибо, Шурик, осчастливил. Скажи еще что-нибудь!

— Подшипник-золотник!.. Конденсатор пара!.. Колосниковая решетка!..

Ася довольна и этим. Смеется. Преданно, как собака, не понимающая, о чем говорит хозяин, заглядывает мне в глаза.

Над сигнальными приборами паровозов появляются вспышки пара, но гудков почему-то не слышно. Колеса почему-то не гремят на рельсовых стыках — катятся бесшумно, как автомобильные. Вверху, в угольно-черном небе, прямо над нашими головами сияет одна-единственная, очень странная звезда, крупная, колючая, похожая на дикобраза. Откуда-то доносится горький и едкий дым сожженного хлеба — дым великой беды.

Какие-то люди, перепрыгивая с террасы на террасу, спускаются к нам. Это машинисты и составители.

— Эй, вы, скажите, куда она провалилась?

— Кто? — откликаюсь я. — О чем вы спрашиваете?

— Мы прибыли за рудой, а ее и след простыл, Куда убежала гора Магнитная?

— На своем вековом месте стоит. Вы попираете ее ногами.

— Не выдумывай, старик! Под нашими ногами дно пропасти. Семьдесят метров ниже уровня земли.

— Так это и есть она, Магнит-гора. Бывшая гора. Была и сплыла. Сотни миллионов тонн руды переплавилось в домнах и растеклось чугуном по земному шару. Снимите шапки, друзья, помяните Магнит-гору добрым словом!

Машинисты и составители, вместо того чтобы радоваться, начинают оплакивать исчезнувшую гору. А мы с Асей весело смеемся и шагаем дальше по дну кратера. И натыкаемся на громадную фигуру, высеченную из белого мрамора. Солдатская стриженая голова, очки, гимнастерка, подпоясанная широким ремнем, сапоги. Так это же Антоныч! Магнитка поставила ему памятник!

— Стой! Дальше хода нет! — шепчут каменные уста моего великого друга, и руки его, длинные, как крылья ветряка, упираются в северную и южную стены котлована.

— Пропусти, батько! Пожалуйста. Я спешу.

— Куда? Навстречу своей гибели? Протри глаза, герой! Эх ты, недотепа!

Он помолчал и, чуть прикрыв мраморными веками живой огонь в своих очах, с отвращением рассматривал смуглянку Асю.

— Где твои настоящие друзья, Александр? Где настоящая твоя любовь, Ленка? Где Вася? Где Алеша? Почему отвернулся от них? Не нуждаешься? Кустарь-одиночка?

Смехотворное обвинение. Даже и опровергать не хочется. Снисходительно усмехаюсь.

Ну и ясновидец! Ну и страж! На такое место поставлен, а не ведает, что дружу я с Ваней Гущиным, с товарищем Быбочкиным, с Яковом Семеновичем Губарем, которого знает весь мир, с членом ЦКК Гарбузом.

— Как ты можешь жить без друзей? — громыхает Антоныч. — Догадываюсь, что хочешь сказать: не до них, мол, сейчас мне, едва на шуры-муры времени хватает. Эх!.. Околдован цыганской юбкой! Плохо видишь и туговат на ухо стал. Охмелел? Да, блуд — могучий наркотик.

Вот оно какое дело, старик! Ты считал себя счастливейшим человеком, но, оказывается, в дурмане пребываешь. Тебя страна вознесла на гребень истории, а ему, этому горе-педагогу, кажется, что плесневею я в болоте.

Ладно, пусть тарахтит в пустое ведро. Отлюбил свое, а теперь к молодому придирается: и то не так и это не ладно. Да, не так! Где, в каком законе записано, что человек должен любить один раз в жизни?

Я на Южном полюсе размышляю, а он на Северном гремит.

— Как ты можешь шуры-муры разводить с этой кралей, когда Ленка носит под сердцем твоего сына? Как вообще живешь? Твой единомышленник по партии, твой товарищ Вася Непоцелуев попал в беду, а ты не выручаешь его, еще глубже затаптываешь! Замечательный парень Алеша Атаманычев хочет быть твоим другом, а ты делаешь его своим недругом!.. Отвечай, как докатился до жизни такой! Снисходительно кривишь рот? Знаю, что у тебя на уме: я, мол, дисциплинированный солдат, выполняю железную волю командира. Чужая воля — потемки. Чужой ум — протез. Хорош тот солдат, который способен и на самостоятельный маневр, кто и своими глазами видит поле боя, кто и сам соображает, как, где и когда можно победить врага. Такому солдату судьба уже положила в его ранец маршальский жезл.

Антоныч распекает меня: то сюда, то туда приложит раскаленную железяку и держит до тех пор, пока не запахнет жареным.

— Пойми, дурень, на какую историческую высоту взметнули тебя рабочий класс, революция и пятилетка! Пойми и удержись! Класс непременно удержится, а вот ты, герой, можешь здорово шлепнуться.

Я засмеялся, теперь вслух. Ну и пророк! Я, может быть, шлепнусь в лужу когда-нибудь, а он уже барахтается в ней.

— Ржание противника в разгар боя звучит, как проклятие. Но хорошо тому, кто смеется последним. Я еще посмеюсь над тобой, Александр. Настанут для тебя такие времена, когда ты, виновный перед Ленкой, Васькой и Алешей, сам себе вынесешь суровый приговор!

Антоныч говорит о своем, а я думаю о своем. В разные стороны несутся два потока мыслей. Кулаки мои сжаты. Кровоточит сердце. Каждое слово Антоныча оставляет в душе рубец. Была его рука теплой, дружеской, а стала чужой, каменной. Озлобился на все и вся непризнанный воспитатель! Теперь понятно, почему его отовсюду выпроваживают. Не по душе ему наша героическая действительность!