Виктор Конецкий - Том 4. Начало конца комедии Страница 39

— Садитесь, пожалуйста, Иван Иванович, — сказал капитан своему помощнику. — Капитан теплохода «Обнинск» рассказывает о сегодняшней ночи, и я решил, что вам следует присутствовать.

Тот сел на диван, пошевеливая скулами и глядя мимо меня в угол.

— Почему вы ничего не доложили, Иван Иванович, капитану? — спросил я для начала.

— О чем докладывать? — спросил он.

— О том, что к вашему судну обратилось за помощью другое судно, причем плавающее под одним флагом с вашим, — сказал я.

— Насколько я знаю, с просьбой о помощи на море обращаются, указывая форму договора о спасении — по «МАК» или по «Ллойду», — сказал детина. Медлительностью словоиспускания он явно напоминал своего капитана. — Вы попросили, чтобы я поднял своих людей. Среди ночи. И чтобы мои люди заменили бельгийцев. Которые что-то пролопушили.

— Вы правы, — сказал я.

— Мои люди отдыхали. Им предстоял тяжелый трудовой день. Никто не стал бы оплачивать им сверхурочные. За ночные работы по швартовке вашего судна. Они имели бы полное право не работать днем. А нам нужно зачищать трюма.

— Вы когда-нибудь слышали слова «морское товарищество»?

— При чем здесь товарищество? Здешние швартовщики получают за час работы две тысячи франков. Если бы вы могли уплатить моим людям такие деньги, я бы их немедленно поднял. Вы можете их заплатить?

— Нет, Иван Иванович. Но я мог наломать дров на тысячи долларов.

— Все убытки по береговым объектам и по вашему судну несли бы бельгийцы. По местным законам, как только доковые буксиры подают концы, так агентирующая компания несет всю ответственность. Если швартовщики не прибыли вовремя, то вы могли хоть полным ходом в причал впиливать.

Он был прав.

— В результате старший помощник и боцман вынуждены были высаживаться на кран, рискуя жизнью, Иван Иванович, — сказал я. — Как бы вы сейчас смотрели мне в глаза, если бы они пострадали?

— Думаю, вам самому пришлось бы переживать. Почему вы рисковали своими людьми, когда отвечали за все бельгийцы?

Занятно получалось! Я-то настраивался на то, что придется давить самолюбие и гордость в молодом человеке, преодолевать в себе жалость к нему, усилием своей воли придерживать его физию в луже, а получалось, что это он сажал меня в лужу и придерживал в ней, как щенка.

— Люди прыгнули, потому что они русские моряки, — сказал я.

— Значит, на вашем судне люди плохо знают устав и правила плавания на судах советского морского флота, — сказал он, и пот выступил на его лбу.

Спорить с капитаном не простая штука для штурмана, даже если это капитан чужого судна. Но у парня была воля и еще у него была непоколебимая уверенность в том, что он по всем статьям прав. Моя выдержка кончалась, мне хотелось залепить по его потной харе крылатую пощечину.

— Да вы сами-то русский человек или бельгиец, черт бы вас побрал? — заорал я.

— Между прочим, вы и вчера меня матом оскорбляли на весь бассейн. У меня свидетель — вахтенный у трапа все ваши слова слышал. А сам я русский. Но не хочу, чтобы мои люди вкалывали за всех бельгийцев на свете. Во имя так называемой «морской дружбы», а на самом деле по безграмотности и серости.

— Да не ваши или мои, а НАШИ люди! — заорал я, раздражаясь сейчас больше всего на отстраненно-молчаливое присутствие Додонова, который, по моим представлениям, давным-давно должен был брать дело в свои руки.

— Насколько я понимаю, Иван Иванович, — наконец отворил пасть капитан «Чернигорода», — вы не стали мне ничего докладывать, так как посчитали происшедшее слишком незначительным делом?

— Так точно, Владимир Дмитриевич.

— А скажите, Иван Иванович, чистовой судовой журнал за вашу вахту уже заполнен?

— Да.

— Там упоминается происшедшее?

— Нет.

— Это ошибка, Иван Иванович. В случае неприятностей у «Обнинска» ваша запись должна была бы фигурировать в суде и помочь общей нашей стороне.

— Да, здесь я протабанил! — радостно согласился детина на эти мелочи.

Додонов медленно поднялся с кресла и глубоко наклонил голову в мою сторону.

— Я приношу вам глубочайшие извинения за все происшедшее, — сказал он. — Я уверяю вас, что, если бы сегодня повторилась подобная ситуация, я сам поспешил бы на причал и своими руками принял ваши концы, я принял бы ваши концы голыми руками и тащил бы их зубами. Прошу передать вашему старшему помощнику и боцману мой глубокий поклон! — Он еще ниже склонил белую голову и простоял так секунд десять в полном молчании.

Я не сразу сообразил, что мне следует тоже встать, ежели передо мной стоит, низко склонив седую голову, шестидесятилетний человек. А когда сообразил, то пришлось вскочить довольно резко и торопливо поклониться ему в ответ.

Додонов наконец опустился в кресло и сказал:

— Иван Иванович, за нравственную тупость не наказывают, а за отсутствие важной записи в журнале и за то, что вы не доложили мне обо всем, как требует того устав, вы будете наказаны.

— Сколько раз сами меня по грузу учили: «С волками жить — по-волчьи выть!» — процедил своим медленным голосом секонд.

— Переучил, видно, — едва слышно сказал старый капитан.

В наступившей паузе слышен стал нежный звон спирали в электролампе. Вероятно, лампочка в каютном плафоне собиралась перегореть. И в эту звенящую паузу вдруг проник с воли бронзовый звук рынды — двойной удар и одинарный. Бог знает, сколько лет назад я последний раз слышал на корабле бой склянок, но сразу узнал их и глянул на часы. Было двадцать один тридцать. Значит, где-то действительно отбивали склянки.

— Да-да, — сказал Владимир Дмитриевич. — Это у нас на борту. Вы можете идти, секонд. И подайте мне объяснительную. Час в вашем распоряжении. Я хочу, чтобы капитан «Обнинска» ее прочитал. Мы подождем.

Детина мрачно кивнул, машинально произнес «о'кэй», сразу испуганно извинился за это «о'кэй» и вышел.

— Не следует молодым привыкать к «о'кэй», — сказал Владимир Дмитриевич. — Он еще по-английски ни бельмеса, а уже на любую фразу стивидора или лоцмана «о'кэй», «о'кэй»! Самое сложное — отучить потом, если он уже привык попугаем быть. Виски, коньяк, водка?

— Спасибо, но с некоторых пор не пью.

— Ну и прекрасно. Будем чай пить, — решил он и позвонил буфетчице.

— А знаете, — сказал я, — только что, днем, я утешал совесть этой формулой.

— Какой?

— А «с волками жить — по-волчьи выть». Знакомы со здешним шипшандлером-финном? Отвратительный тип, а терпишь, чтобы что-нибудь выгадать. Ради своей и государственной пользы.

— Куда же денешься? — пробормотал Владимир Дмитриевич. — Да, знаете, у меня есть попугай. Настоящий. Если не возражаете, я его приглашу.

Я не возражал. Додонов попросил перейти в гостиную каюту. Там он подвесил на подволок кольцо, потом вынес из спальни симпатягу попугая, зеленого, с красной грудкой, с темными внимательными глазами. Попугай сидел на пальце хозяина и ласково щипал крепким клювом волоски его руки, потом спокойно перелез на кольцо и сделал пару кульбитов.

— Его зовут Яша, — сказал капитан, подкладывая на ковер под попугаем газету. — Его нашли матросы на Кубе. Он болел и был весь ощипанный. Раньше со мной плавал какаду.

Яша рассматривал меня одним глазом.

— Как он к чужим? — спросил я.

— Может клюнуть, если попробуете взять на руки.

Яша коротко проорал что-то и принялся кособоко карабкаться по кольцу из стороны в сторону.

— Он знает тридцать два слова, — сказал капитан, привычно и неторопливо накрывая угловой стол крахмальной скатертью. — Плохих слов не знает. С некоторых пор я их тоже не употребляю. Сейчас он говорить не станет: стесняется. Может, все-таки коньяка?

Я отказался.

— Ну и хорошо, что не хотите, — сказал капитан. — Не умеем мы пить по-человечески… Да, совсем Яша был ощипанный — как пасмурный день в Арктике. Ну, я очень за ним ухаживал. Он есть начал, ожил и вдруг — в одну ночь расцвел. Ну, весь пароход радовался и на Яшку приходил смотреть. Все ему чего-нибудь несут из вкусного или развлекательного. И тогда он смеяться начал! Хохочет-заливается! Ясный звонкий смех — минут пять он у меня хохотал. И так заразительно! С ним весь пароход хохотал от киля до клотика. Очень это хорошо вышло. Но больше я у Яши смеха не слышал. Наоборот. Он кусаться начал — характер показывать. Я его в ватнике с зашитыми рукавами приручал — как волкодава. И так целый месяц. Ну, а потом сменил гнев на милость и начал мне волосы перебирать…

Вошла опрятная, веселая буфетчица — антипод моей Людмилы, принесла свежий хлеб, масло, икру, сыр, молоко в молочнике, достала из капитанского шкафа чайный сервиз, мельхиоровый электрочайник, серебряные ложечки и тяжелые столовые ножи со старинным вензелем, накрыла все это богатство на стол, полюбовалась делом рук своих, пожелала приятного аппетита и ушла смотреть кино в низы. А в каюте окончательно сформировался предбеседный покой и домашний уют — как будто вокруг не продолжало жить тяжелой и сложной жизнью огромное суперсовременное судно.