Евгений Рожков - Осень без любви Страница 39

— С Рязанщины, про Цну-речку слышал?

— Не, про Евпатия Коловрата слышал. Ваш, что ли, он?

— Наш, и Есенин тоже наш.

— У вас русские края, скажу я тебе. Я-то с Брянщины. Давно уж оттудова, позабылось все. На Севере, считай, всю жизнь — с семнадцати лет. Третий год пенсию получаю, во — сорок лет тут. А, время?

Я закурил, и Семеновичу захотелось покурить, задвигал он кадыком, губами зачмокал.

— Бери, — предложил я опять сигареты.

— Нет, пойду возьму свои. Ты не обижайся, я привык к папиросам.

Он поднялся и пошел к палатке, разом растворившись в тумане.

А вчера было так тепло и было так хорошо, что мы не захотели уходить с берега в палатку. Мы заснули у костра, разморенные вином, жидкой серостью белой ночи, запахом, тишиной и бесконечными, светлыми разговорами о прожитом. Я не мог долго уснуть.

И костер — пришелец из великой дали времени — был мне братом и собеседником, как миллионам и миллионам собратьев по плоти. О чем я думал? Да ни о чем, и все-таки о чем-то значительном и важном. Что я чувствовал? Да ничего особенного и все-таки нечто большое и самое нужное, без чего нельзя жить, без чего нельзя любить жизнь, познавая ее истину.

Семенович под хмельком бормотал что-то несвязное о космосе, о бездонных ямах во Вселенной, о которых он недавно услышал по радио, ничего не понимал, но до глубины души поражался. И Олег, мой давний приятель, с которым мы несколько лет назад приехали на Чукотку, — еще зеленые, ошалевшие от открывающихся в мечтах перспектив, распираемые жаждой деятельности, тоже подвыпив, угрожающе оповещал:

— Как глупо наше поколение! Оно гонится за мелким, обыденным, сладеньким, от главного — от борьбы многие прячутся. В этом мире надо любить яростно, работать яростно и ненавидеть яростно!

Олег говорил и говорил, а мне он виделся тем зеленым, ошалевшим от молодости, готовым на любовь и смерть, когда мы только ступили на землю Чукотки. Была весна, звенящая чистотой и зеленью, и жизнь была желанна, как юность, как внимание молодой красавицы, и мы были счастливы, хотя и не говорили о счастье, как теперь говорим о нем.

Семенович вынырнул из тумана, сел напротив, задымил. Туман не редел, лип к нам, наполнял сырым холодом. Посветлело, но из-за тумана нельзя понять, восходит солнце или нет.

— Раньше-то не так тут было, на Севере. Теперь понастроили всего: приисков, поселков, изъездили, истоптали тундру. А дичи и рыбы было! О!.. Вот ведь жизнь как интересно устроена, вроде зажиточнее, богаче теперь живем: телевизор, радио, кино всякое есть, а туда, в прошлое, тянет. Хоть в прошлом было столько всякого горького, что не приведи господи. Сейчас бы кто сказал, живи-ко так, как жил, оторопь взяла бы, а все равно к тому тянет. Молодость, что ли, магнитит? Или так человек устроен, что прожитого ему всегда жалко? Ты так думаешь?

Я молчал. Как я думаю? У меня вроде и прошлого-то нет, еще только жить начал, уж все равно к пережитому тянет. Видно, какая-то борозда пролегла между мной теперешним, наполненным всякими заботами и неурядицами, и тем зеленым, ошалевшим от любви к жизни, через которую не перепрыгнешь, которая не даст вернуться прошлому, и оттого жалко чего-то.

— Я думаю так, — не дождавшись моего ответа, вновь заговорил Семенович. — Если бы прошлое памятью не тянуло к себе, так человек выродился, не был бы похожим на самого себя. Как думаешь? А?..

Где-то неподалеку, невидимая в тумане, протяжно, с хрипотцой защебетала птица. Кричала она настырно, испуганно, будто звала кого-то на помощь.

— Во, кедровка дает! Неподалеку заросли стланика — их там много. А эта чего-то сюда залетела. Заблудилась в тумане? Вообще-то в туман птицы не летают. Это ее спугнул кто-то.

Кедровка умолкла, и мы молчим, курим, поеживаясь от прохлады. Перед рассветом всегда холодно, а тут еще этот туман.

— Олег Степанович вчера все о счастье толковище вел. Он вообще-то как выпьет, так и давай о счастье. А, может, счастье в том, что мы вот собраться, посидеть, выпить можем и все такое? Как думаешь?.. А?..

— Если так, давай еще понемногу… Знобить что-то начало.

— Давай, я не против. Ты икорку-то ешь, не стесняйся, Евгения, не стесняйся. Мы с икрой пока живем, это у вас, в городе, на картинке ее только увидишь. Раньше и там ее было вдосталь, когда еще не город был, а маленький поселочек. Мне дают билет на отлов кеты, ну и, понятно, икоркой запасаюсь. Хорошо — малосол. С икрой нынче и у нас тоже туго. Рыбу инспекция запретила ловить. Говорят, запасы подорвались. Я тут сорок лет, мне в виде исключения разрешают. Да много ль мне, холостяку, нужно, поймаю десятка два, и хватит. А ты ешь, ешь, да не на хлеб, а так, ложкой прямо.

Я разлил густое вино по кружкам и, пока Семенович пил, пока не торопясь закусывал, похрустывая огурцом, помаргивая блаженно, успел еще раз подумать, почему меня манят к себе зеленые луга детства. Время-то было такое! Тогда кусок черного хлеба был слаще шоколада, а миска похлебки из лапши по цене равнялась ведру воды в Сахаре. И пухли наши животы, набитые мякиной и жмыхом. Помню, как управляющий совхозного отделения Казимов выкручивал до крови уши за выдернутую на совхозной грядке морковку, как хлестал крапивой до огненных белых волдырей за сорванный зеленый помидор.

И все равно я вернулся бы в березовые рощи детства, прошелся бы средь белоствольного волшебства, замирая от пряного запаха цветущей черемухи, я бы с радостью нырнул с крутого берега в чистые, прохладные воды Цны. Мне думается, что все люди тянутся к былому не потому, что оно лучше, а потому, что оно уж не повторится.

— Пей, чего задумался, — Семенович, щурясь близоруко, посмотрел на меня. — Глоток вина — это для тепла и для веселья.

— Давай еще по одной, за дружбу, за братство, а, Семенович, давай, — захлебываясь, заикаясь от нахлынувших разом горячих чувств, залепетал я. — Когда еще придется вот так, в тумане, у костра, на безлюдном берегу, средь первозданной природы, а? Короток наш человеческий век.

— И то верно, — наливая по кружкам вино, поддержал меня рыбак. — Надолго к нам?

— Через три дня улетать.

— А-а-а!.. Олег Степанович Сорокин-то приходит и говорит: «Семенович, ты друга моего ночки на две приюти, он, мол, из города, и хочется ему на рыбалке побывать». А мне что, мне даже приятно. Вы, значит, оба по народному хозяйству, одну учебку закончили? Он говорил. Его здесь уважают, толковый… А я все лето у моря, рыбачу. Беру отпуск и рыбачу. Зимой-то работаю при бане, а чего, в тепле.

Костер горел хорошо. Пламя прыгало, мерцало, будто исповедывалось перед нами, рассказывало какую-то историю, которую мы не могли постичь, понять, но которая волновала нас, и благодаря которой мы ощущали присутствующее время, живущее в нас, в пламени, в вот де, на земле.

В чайнике забурлило, заклокотало, крышка подпрыгнула, вода выплеснулась наружу и зашипела. Я отставил чайник в сторону.

— Вот и чаек готов.

— Евгения, ты покрепче завари, самое то будет. В сырость крутой чаек пить надо.

Я ополоснул кружки, насыпал в них чая, залил кипятком. Сразу запахло маняще и приятно.

— Да, — вздыхая, сказал Семенович, — хорошо! Ты вон масла на хлеб да с икрой. Молодой, хорошо питаться нужно.

— Какой молодой, давно уж за тридцать перевалило.

— Это самая и есть молодость. Мне вон шестьдесят скоро вдарит, а ничего еще, в старики не записываюсь.

— Семенович, как ты на Чукотку попал?

Семенович отставил кружку в сторону, закурил. Лицо его посуровело, он разом ушел в себя, будто вспомнил что-то.

— Подожди-ка, я чистые кружки принесу. Вино с чайком хорошо.

— Где кружки, я сам схожу.

— Сиди, ты не найдешь, в палатке запрятаны.

Семенович ушкандыбал в туман, я тем временем разрубил толстую сухую доску и бросил несколько поленьев в огонь. В такой сырой, холодный туман хотелось, чтобы костер был ярок, чтобы он, не переставая, рассказывал о вечном беге времени и жизни.

— Ты спрашиваешь, как я на Чукотку приехал? — подсев к костру, говорит рыбак. — Баба меня украла и привезла сюда. Да, такое дело. Приехала она к нам в деревню из города работать завклубом, я в нее сразу и втюрился. Родители мои против были, чтобы я на ней женился, она на семь лет старше оказалась. Стала она меня подбивать поехать куда-нибудь на Север деньжат подработать. Я не соглашался, не мог одних родителей бросить. Они уж старенькие у меня были. Потом поддался все-таки на уговоры, думаю, помогать буду деньгами и не навсегда ж я уехать собираюсь, годика через два вернусь. Это перед самой войной было, потому-то уж после войны я ездил на Родину, так не то что родителей, всей деревни не стало. Как бы у меня жизнь сложилась, если бы я не уехал? Кто знает?

Летом мы прибыли на Чукотку, целых два месяца поездом и пароходом добирались. Я рабочим на рыбозаводе устроился, а баба моя в контору. Мы тогда еще даже не расписались. В деревне она все торопила меня с законным браком, а тут, наоборот, тянуть всячески стала. Тогда как было-то, людей на Чукотку везли только пароходами. Ранним летом на путину завозили первым пароходом и увозили уж поздней осенью — последним пароходом. В то лето рыба шла плохо, мы почти ничего не заработали, ну и перед самым отъездом Клавдия ушла от меня к начальнику рыбозавода. У него-то, по рассказам, деньжата водились и немалые, вот она и подалась к нему, хоть он старше ее намного был.