Борис Бурлак - Смена караулов Страница 39

— Да ты полегче, медведь, полегче! — взмолился Тарас.

— Что, просмотрел гостя?

— Телеграф вечно что-нибудь да перепутает, если не номер поезда, так номер вагона.

Они коротко глянули в лицо друг другу, и немного сконфуженный Тарас сказал торжественно:

— Я от всей души приветствую тебя, мой однополчанин, на земле уральской!..

— Давай без церемоний, — смутился Петер, тронутый его волнением.

— Тогда поехали, хозяйка ждет.

— Как, опять ехать?

— Здесь рукой подать, километров тридцать. Вон, за теми ближними горами.

Петер лишь сейчас обратил внимание, что по всему горизонту тянулась невдалеке сплошная цепь синих гор. Он сдернул свою кепчонку, всматриваясь туда, на северо-восток, где прибойной волной вздыбились а замерли неспокойные отроги Уральского хребта. Петер молча одолевал теперь собственное волнение. Тарас ни словом, ни жестом не мешал этой его встрече с Уралом, где сложил буйную голову латышский стрелок Андрей Мартынович Лусис. Петер сам сказал, вернувшись к яви:

— Едем, драугс, чего мы стоим…

Видавший виды «газик» обогнул райцентр и въехал в пойменный лесок, за которым угадывалась река. На паромной переправе скопилась целая дюжина грузовиков, но паромщик, шустрый мужичок лет сорока пяти, тотчас пропустил воеводинский «газик» вне очереди, сказав что-то вполголоса заворчавшим было шоферам.

— Река быстрая, — заметил Петер, с любопытством приглядываясь к тому, как старый катерок плавно разворачивал паром на самом стрежне, чтобы пристать к бревенчатому причалу против течения. — Похожа на Гаую, — добавил он.

Тарас утвердительно наклонил голову: ну конечно, Петер думал сейчас об отце. Может быть, и отец его, переправляясь через эту реку в восемнадцатом году, тоже вспомнил родную Гаую, что бежит торопливо к морю, огибая живописные высоты Сигулды — латвийской Швейцарии.

Когда же сноровистый «газик» с разгона вымахнул на гребень каменистого увала, откуда открылся вид на всю речную долину, окаймленную крутобокими шиханами, обычно сдержанный Петер вдруг заговорил на высокой ноте:

— Ого, какая панорама! Это не Сигулда, это настоящая Швейцария!

Тарас улыбнулся: он так и знал, что Петер невольно сравнит свою родную Сигулду с этим уральским предгорьем, не догадываясь еще, какая горная даль откроется ему через десяток километров. И Тарас начал объяснять что к чему: где тут прорывалась в июле восемнадцатого года партизанская армия Блюхера и Каширина, у подножия каких гор завязывались жестокие арьергардные бои с белой конницей, преследовавшей красных буквально по пятам, где устраивали засады дутовцы.

Петер только покачивал головой. Сдвинув суконную кепочку на затылок, морща лоб, он то оглядывался по сторонам, когда из-за ближней горы выдвигалась новая, то напряженно смотрел на горизонт, где в размытой сини апрельского полдня четко рисовались причудливые нагромождения дальних отрогов.

— Приехали, — объявил Тарас, едва машина свернула к селу на опушке пойменного леса.

— Как, уже? — с явным сожалением спросил Петер.

— Для начала хватит.

Таисия Лукинична давно ждала их на крылечке. Она легко сбежала по ступенькам навстречу гостю, который медвежковато выбирался из тесного автомобиля — совсем не по его росту и комплекции. Петер озорно погрозил ей, точно маленькой провинившейся девчонке, и принялся целовать ей руки.

Она смутилась, как вечно смущаются простые русские женщины, когда им целуют руки.

— Вовсе забыли нас, Таисия Лукинична, — сказал Петер. — Променяла Юрмалу на Сочи. — Он называл ее то на «вы», то на «ты» — по старой памяти. — Милда кланяется вам.

— Спасибо. Вы напрасно не взяли с собой Милду Карловну.

— В следующий раз, в следующий раз, — скороговоркой ответил он, уже сам неловко оправдываясь перед хозяйкой.

За обедом Таисия Лукинична забросала гостя вопросами. Петер отвечал с латышской степенностью. Его Милда ушла на пенсию и правит домом, не в меру балует дочерей. Анна беременна. Потому и не приехала мать на Урал, что не хотела оставить «на произвол судьбы» старшую. Зента кончает университет. Нет, замуж не вышла и, кажется, не собирается.

— Ждет вашего Леню, — добавил он.

— Так уж и ждет? — улыбнулась польщенная Таисия Лукинична.

И они рассмеялись, довольные встречей.

После обеда, под хмельком, вышли на крыльцо. За селом виднелись те же горы, только будто зазеленевшие к вечеру. Высоко над головой, на голых макушках вековых осокорей, суетились и кричали неуемные грачи. В воздухе ослепительно посверкивали воронеными крыльями работящие скворцы, что заново обживали свои скворечни, выдворив из них нагловатых воробьев. И такая страсть чувствовалась в жизни этого пернатого царства-государства, так спешили жить недавно вернувшиеся с юга птицы, что Петер позавидовал Воеводиным:

— Устроились вы лаби[2]. Настоящие хуторяне.

Недалеко от рубленого дома, в котором жили Воеводины, начинались густые заросли черемухи и сирени, над которыми темнел чилижный пригорок. Это все, что уцелело от старого господского парка. Отсюда была видна ярко высвеченная закатным солнцем долина реки Ик, за ней тянулась восточная гряда тяжеловатых гор. Тарас выбрал местечко поудобнее, откуда лучше всего просматривалось заречье, и передал бинокль Петеру.

— Вон, видишь деревеньку левее буровой вышки? — спросил он.

— Ну, ну.

— Как раз напротив нее, в излучине реки, и завязался тот арьергардный бой…

Тарас уже подробно стал рассказывать о том последнем для Андрея Мартыновича сражении, в котором погибла вся его пулеметная команда, задержав казаков с самой утренней зари и до обеда. Никому из пулеметчиков не удалось прорваться к своим, но зато они надежно прикрыли организованный отход не только главных сил Блюхера, но и всего громоздкого обоза с военным имуществом и беженцами.

Петер медленно водил полевым биноклем по горизонту, то удаляясь от крошечной деревеньки на юг, на север, то возвращаясь к ней, чтобы запомнить эту горную долину, где отбивался до смертного часа его отец. Давно отгремевший неравный бой, казалось, четко виделся ему сейчас во всех деталях, и звуки боя — перекатная пальба, крики атакующих казаков — долетали до него так явственно, что он, перехватив бинокль левой рукой и не отрывая от бинокля глаз, как от орудийной панорамы, невольно откинул правую руку назад, словно бы ища за спиной боевой шнур пушки.

Тарас обратил внимание на это привычное, профессиональное движение Петера, бывшего наводчика, и подумал с горечью: «Эх, сюда бы, на пригорок, наш дивизион, который мог опрокинуть целую дутовскую дивизию».

— Палдиес[3], — тихо сказал Петер, опустив бинокль.

Иллюзия боя исчезла, нервное бойцовское напряжение спало… Кругом сияли под вечерним солнцем безмолвные Уральские горы. Лишь одинокий жаворонок звенел над головой.

На следующий день они выехали в ту самую деревеньку, подступы к которой долго рассматривали вчера в бинокль.

Брошенная крестьянская деревня всегда настраивает на минорный лад. Ведь жили тут люди из поколения в поколение с незапамятных времен. Строили эти, покосившиеся теперь, дома-пятистенки. Весной старательно вскапывали огороды, сажали картошку, а под осень, когда мальвы в палисадниках наряжались в цветастые сарафаны, бабоньки любили в сумерки посудачить на завалинках о новых свадьбах. И кто-то из стариков прикидывал на масленицу, где лучше поставить новый сруб, чтобы отделить молодых, которым уже тесно в родительском доме.

Нарочно громко сигналя, Тарас лихо промчался по заросшей лебедой пустынной улице, остановил машину против крайней пятистенки и еще посигналил для порядка. Кругом ни души.

— Спит, наверное, хозяин, как медведь в берлоге, — сказал он Петеру, выходя из автомобиля.

— Неужели днем спит? — удивился Петер.

— Стало быть, довольствуется на склоне лет одними сновидениями.

Но калитка протяжно скрипнула: в ней сначала показался дряхлый пес, а затем и сам Никифор Архипыч Журавлев. Пес лениво осмотрел приезжих, завилял хвостом.

— Кого там бог послал? — недовольно проговорил хозяин, ожидая незваных гостей у калитки.

Тарас подошел к нему, поздоровался и объяснил, что это приехал сын пулеметчика Лусиса, того самого Андрея Лусиса, который в восемнадцатом году ночевал у него в доме.

— Сын Лусина? — Старик оживился, оглядел гостя с головы до ног. — Как тебя зовут?

— Петер.

— Петр, Петр Лусин… А похож будто… Ну, заходьте в горницу.

Тогда Петер снял кепчонку-маломерку, по-сыновьи обнял Журавлева. Тот припал исхудалым телом к его широченной груди, всхлипнул по-стариковски.

Они проговорили за готовым завтраком, который привезли с собой в термосах, добрых полдня. Немножко выпили для храбрости, как сказал хозяин. Он в самом деле приосанился, часто вставал, ходил по горнице из угла в угол, показывая, где сидел в тот вечер Андрей Лусин, а где — его хлопцы; вспоминал, что Лусин долго не ложился спать, будто чуял беду сердцем. Память у старика все больше прояснялась, как наволочное небо от свежего порывистого ветра, и он без всякого усилия, свободно рассказывал даже о том, во что был одет красный пулеметчик: на нем были шевровая тужурка, защитные брюки галифе, яловые сапоги. Называли все его Лусиным — это уж он, Никифор Журавлев, помнит как сейчас. Иные, постарше, называли и Андреем. Любили его солдаты, потому и звали по-свойски, не глядя, что он был у них за командира… Когда Лусин ложился спать, то вынул из сумки карточку. «Возьмите на память, — сказал он. — Вы понравились мне, Архипыч».