Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало Страница 39

Но за мелочь доставалось нечасто — никто ее, кроме детей, не ловил и присмотра за ней строгого не было. Да и какой из нее навар? Поджаришь на сковороде, вначале ничего, можно есть, однако много не съешь, потому что не вычищена она и горькая. Только лишь аппетит раздразнишь… Дядьки да старшие дети ловили крупных карпов, за которыми и смотрели сторожа. Дядьки делали это ночью, перед рассветом, когда хорошо спится. Выходили с сетками, кто-то потихоньку загонял сонную рыбу, — за один или два захода хватало на всех ловцов, и не только на завтрак, но и на базар снести. Деды, которые привыкли к воде и рыбе сызмальства, ставили вентери в только им известных местах, да так ловко, что даже чайки за ними усмотреть не могли… А старшие дети ловили среди бела дня удочкой. Пристроится в лепехе́, чтоб никто не увидел, и закидывает потихоньку. А то и без удилища ловят, там, где глубоко. Сидит такой рыбак на видном месте возле компании картежников, и, пока кто дураков нахватает, он, бывает, целую низку рыбы нанижет. Потому что беда заставит перекреститься и безрукого.

Саня с Толиком приносили домой пескарей, а Иван — и большую рыбу. Не раз ему приходилось бегать от сторожей, не раз его ловили, подзатыльников давали, ломали удилища, но ему к этому было не привыкать. Все сельские хлопцы так удили, никто не жаловался на судьбу. Ганка ничего не говорила Ивану — как-никак, а все-таки помогал. Пока не пришел домой парнишка окровавленный, в синяках, вместо рубахи лохмотья свисают.

— Кто это тебя? — спросила сердито.

Иван моргал исподлобья и не признавался.

— Не скажешь?

То ли язык проглотил, то ли глухонемым стал.

— Не попадайся, — сказала. — А попадешься, домой таким не приходи. Разве эту рубаху уже залатаешь? Я на тебя не наготовлюсь.

Рыбу он и потом приносил, но никогда больше не приходил побитый и ободранный. Наверно, научился быстро убегать.

У Ганки дети не бездельничали. У другой, глядишь, ленивые, встают в полдень, дома не сидят, а у нее — порядок во всем. Хоть и не было коровы, которую нужно было бы пасти, а вставали до света. Ну, если не вместе с матерью, то и не вылеживались. Не раз пасли стадо за кого-нибудь, а у пруда присматривали не только за своими гусями, но и за чужими. А когда бывало с топливом туго, брала Ганка свою детвору и шла в лес.

Картошки, чтоб засадить огород, у нее после зимы не всегда хватало. Хоть и думала о будущей весне, берегла на семена, но все-таки и семена иногда съедали. Хорошо, если кто даст взаймы ведро или два, а если не удавалось занять, то земля так незасаженной и гуляла, гоня к солнцу щирицу да березку. Невелик участок, да сердце болело — кто знает, как оно там дальше будет…

И в этом году — то же самое. Ганка бедствовала, ходила занимать: где-то ей дали полпередника картошки, а где-то и не дали. «Маком засею, — решила. — Хоть так много мака нам и не нужно, но пусть хоть что-то растет».

Выручил Иван. Припер ночью почти полный мешок картошки. От натуги выступили на лбу жилы, а уж как радовался!

— Хватит, мама, и посадить, хватит и на еду.

Допытывалась, где достал. Иван криво усмехался:

— Заработал!

— У кого ж ты заработал?

— А что? Заработал — да и только!

— Должно быть, хорошо поработал, если столько дали.

— Хорошо поработал или нет, пусть уж это вас не заботит.

Ганка будто впервые видела его. Стоял перед ней гибкий, длиннорукий, и хоть лицо еще детское, а уже начало грубеть, возле губ легкие бороздки. Она и не заметила, когда он повзрослел. Ну, будто нынче еще с утра был такой, как всегда, был ребенком, а это… Перевела взгляд на Толика, потом на Саню. И они подросли. И почему-то казались ей маленькими взрослыми людьми. Глаза у всех серьезные, с налетом усталости, — и в этих взглядах уловила житейский опыт и что-то значительно больше и глубже, чем опыт.

Встали до рассвета, чтобы управиться со своим клочком, пока земля влажная. Немало уже кустов посадили, когда мимо прошел Глемездик. Поздоровался по старой памяти и, минуя их огород, крикнул:

— Слыхала? У Гордея Пилявца этой ночью кто-то картошку из погреба украл!

Крикнул — и пошел. Ганка даже не сообразила сразу, о чем это он. И вдруг выпрямилась, изменилась в лице. Лопата выскользнула из рук. Хотела заглянуть Ивану в глаза, а тот прятал их, притворяясь, что ничего не слышал, что очень заинтересовался борозняком[10].

— Иван…

Прутиком он перевертывал борозняка с боку на бок.

— Иван…

Видно, ему заложило оба уха. Толик подошел и толкнул его в плечо, но старший брат турнул его локтем — и все прятал глаза.

— Дети, — сказала мать, — смотрите, где бугорки, доставайте из них посаженную картошку.

Выкапывать принялись с большей охотой, чем сажали. Толик побежал за второй лопатой, а Саня прямо руками выгребала. Иван между тем нашел еще одного борозняка. Толик, искоса поглядывая на мать, подошел к нему и шепнул:

— Беги!..

Иван опять толкнул его локтем, но уже полегче. И снова согнулся, копаясь в земле. Однако посаженной картошки не выбирал.

Саня старалась поймать его взгляд, но напрасно. Иван упорно смотрел под ноги.

Когда участок был перекопан, когда выгребли все, что посадили, ссыпала Ганка картошку в кучу и сказала Ивану:

— Неси туда, откуда принес.

Сын пробовал взвалить на себя мешок, но сколько ни топтался — силы не хватало. Оторвать от земли оторвет, а дальше — не может. Когда Саня с Толиком бросились помогать ему, мать сказала:

— Пусть сам! Умел принести, пусть сумеет отнести.

Как Иван ни крепился, как ни храбрился, но и у него выступили слезы. Ганка ему и поддала — стало ей вдруг жаль ребенка, и самою себя, и еще