Адель Кутуй - Неотосланные письма [Повесть и рассказы] Страница 4

— Может, действительно толк будет? Давай, учи! — сказал он, садясь за книгу.

Иногда Галиакбер абы рассказывал мне о своей жизни, а я — о себе.

— Оба мы с тобой одной яблони яблоки! — улыбаясь, говорил он.

За три месяца Галиакбер абы научился читать и писать. Лаской и любовью он заставил учиться свою жену. Если бы ты видел радость этих людей — помолодевших, дружных!

Я к ним привыкла и даже привязалась. Они обращались со мною, как с дочерью. А ведь я была совсем одна!

Искэндер!

Первое письмо так и лежит неотосланным. Мне хотелось в нем объяснить тебе все, что меня волновало, волнует и теперь, о чем я не могу не думать. Хочется высказать все… А получается длинно, бестолково, и, главное, то, что хотелось сказать, остается невысказанным. Молчать же нет сил. Твое письмо растревожило меня, и хочется говорить, говорить, нет, больше — кричать.

Не знаю, пошлю ли я это второе письмо. Я начинаю думать, что пишу это больше для себя, чем для тебя. Пытаюсь восстановить прошедшее, не просто вспомнить, а как следует отдать себе отчет в том, что сделано и как поступать дальше.

— Я люблю тебя! — сказал ты тогда, во вторую нашу встречу. — Я хочу начать жить по-новому. Не скрою, я знал много женщин. Но вся эта жизнь, наполненная мимолетными увлечениями, мне надоела. Я хочу любить только одну. Хочу любить тебя, именно тебя. Пойми, родная, это не слова. Я зову тебя, Галия! Слышишь, зову. Решай же!..

«Чтобы любить хорошо, надо любить много», — сказал Анатоль Франс. Ты человек сцены, подумай, не был ли ты актером и в любви? Не любил ли ты столь много, что потом утерял способность искренне любить? Иначе как понять твою фразу: «Все мои прошлые увлечения были для того, чтобы я мог теперь крепче любить тебя. Твоя большая любовь уничтожит все старое во мне!..»

Я поверила тебе. Да и как могла не верить я, юная, мечтательная? Как могла я не верить, когда твои слова были полны страсти, когда они вскружили мне голову, когда так хотелось верить? К тому же я читала, я знала из книг, что прошедшее, даже глубокое чувство, многими мужчинами забывается бесследно. Oт пережитого остается лишь воспоминание, не приносящее ни боли, ни печали. Люди, подобные тебе, за несколько лет способны забыть имена дорогих для них в прошлом женщин. Такие донжуаны, как ты, сегодня на коленях клянутся, что готовы умереть за «нее», что любовь свою унесут в могилу, чтобы завтра волочиться за другой.

Перед знакомыми они хвастаются «победами» — не именами, нет! — имена уже забыты, они перечисляют другие признаки, например, национальные: русская, полька, еврейка, белоруска, украинка, татарка и пр.

Я любила тебя. Ты мне казался совсем иным, не тем, каким ты был на самом деле. К тому же ты прикрывался личиной любящего человека.

Мы стали встречаться снова, встречаться чаще, часто. Каждая встреча была для меня желанной.

Когда я оставалась одна и думала о тебе, то иной раз меня пугала мысль о том, что наши встречи будут в ущерб моему будущему, моим занятиям. Но любовь воодушевляет. После встреч с тобой я испытывала прилив сил, я училась с вдохновением, самое трудное в работе преодолевала с легкостью.

Да! Любовь сильна. Она несет с собой человеку победу и, если народ любит, несет победу и народу, стране.

Незаметно прошла зима. Вот и весна. Весна цветов, весна чувств. В садах, прорываясь сквозь листву деревьев, возникла музыка. Зацвела сирень, запели соловьи.

Улицы стали иными, по-весеннему шумливыми. Вечерами, когда светила луна и звезды мерцали в вышине, учащенно бились сердца, и губы на множестве языков шептали: «Люблю».

Никогда не забыть мне этой весны. Тогда я окончила рабфак и соединила свою жизнь с твоей.

А помнишь наводнение? Волга разлилась необъятным морем. Воды затопила набережные, улицы. О, это было необычайно красиво!

Смешно устроена жизнь. Стихия, от которой мы не могли оторвать восторженных взоров, была бедствием.

По улице, как по реке, плыли на лодках люди. Мальчишки ходили по крышам домов.

И в эти дни я, как всегда, спешила к тебе. Лодки не было. Но это не могло остановить меня. Босая, подобрав рукой юбку, переходя улицы вброд, я шла к тебе.

Наши встречи стали постоянными, обычными. Каждый раз меня уже ждали на столе сладости, чай. Моя застенчивость исчезла.

В один из таких вечеров ты попросил меня спеть мою любимую песенку «Гишкем».[3] Полная любви, я спела ее с искренним чувством. После этого ты стал называть меня Гишкем.

В эти вечера мы много читали, разучивали твои роли, катались на лодке. Когда ты бывал занят в театре, я оставалась дома одна, читала книги и ждала тебя.

Любовь обогатила меня. Ты и твои друзья казались мне людьми необычайно умными, знающими. Чтобы быть равной вам, я упорно работала над собой: много читала, старалась узнать как можно больше нового. А ведь сколько необычайно интересного окружает нас.

Особенно любила я читать биографии великих людей, воспоминания о них. И по сей день читаю я эти книги с увлечением. Они многому могут научить нас: как жить, как в борьбе достигать поставленной цели, как свою жизнь прожить достойно и с пользой.

Кругом было столько нового, захватывающего и интересного. Все хотелось узнать, пережить. Но на многое не хватало ни сил, ни дня. Заботы по дому, мелочи отнимали немало времени. Это болезненно ощущают те современные женщины, которые стремятся к культуре, к труду.

Не думай, пожалуйста, что я говорю о женщинах с папироской в руке. Они лишь внешне подделываются под нашу эпоху — мужественную и деловую.

Нарочито грубые, манерные, они ломают в себе все то, что свойственно женщине. Внешне они настолько перестали быть женщинами, что им остается только отрастить бороду и усы. Когда, стуча по плоской груди, они говорят: «Мы не мещанки, мы новые, современные женщины!» — они лгут.

Я знаю многих русских, грузинских, украинских, еврейских, татарских и других национальностей женщин, работающих не хуже мужчин. И в то же время они не перестают быть женщинами, обаятельными женщинами. Совсем недавно они носили еще чадру, паранджу, чачван. Теперь они талантливые врачи, инженеры, летчицы, профессора, агрономы, колхозницы, работницы и — женщины.

Я не боюсь признаться, что хотела быть не только передовой советской женщиной, но и просто… красивой.

Когда ты возвращался из театра, я встречала тебя, тщательно прихорошившись у зеркала, хотя и провела весь вечер за книгой. Мне хотелось нравиться тебе.

Ты был внимателен. Иной раз ты так спешил ко мне, что даже не успевал снять грим.

— Гишкем! — говорил ты. — Сегодня я играл, как ты советовала, думая о любви к тебе. Ты дала мне радость, я вложил ее в свои слова, согрел ею роль. Говорят, я играл особенно хорошо. Друзья и знакомые пожимали мне руки, зал неистовствовал. Мне аплодировали, кричали. А я, — смеясь говорил ты, — спешил к тебе!

Иногда и я ходила в театр. Твои удачи радовали меня. Когда ты не имел успеха, мне было обидно.

Но ты, Искэндер, был актером не только на сцене. И в жизни ты играл. И, пожалуй, в жизни у тебя ролей было больше, чем в театре.

Раз уж я начала — попытаюсь написать все.

Окончив рабфак, я переехала к тебе. Небогато было мое студенческое приданое: белье, одежда, книги.

Осенью я поступила на медицинский факультет.

До осени наша жизнь шла хорошо, дружно.

А осенью среди зеленой листвы нашей любви уже были заметны желтые листья.

С чего все это началось? Прежде всего, ты не хотел, чтобы я училась дальше.

— Если не хочешь быть актрисой, — говорил ты, — тогда будь хозяйкой. Довольно учиться. Того, что ты знаешь, вполне достаточно.

В этом первом столкновении в твоих словах послышался мне голос наших предков.

Я готова была сделать для тебя многое. Но принести в жертву твоему капризу свое будущее я не могла.

Я знала цену свободы и цену желаний. Несмотря на твои угрозы, я поступила на медицинский факультет. Сцена меня не влекла. Я не чувствовала себя предназначенной для нее. Не находила в себе особых дарований. Я напевала песни — для дома это было хорошо, но избрать театр своей профессией у меня не было оснований. С этого столкновения и началась наша размолвка.

С начала учебного года мы, хотя и жили вместе, в одной комнате, но встречались только по ночам. Ты оставался в постели, когда я уходила в университет. Вечерами, устав после напряженного дня, я засыпала, не дождавшись тебя, потому что теперь ты приходил из театра не в двенадцать, как раньше, а в два-три часа ночи.

О наших отношениях, принявших такой оборот, я думала очень много.

Меня пугала твоя мрачность. Я чувствовала, что с каждым днем все больше и больше колеблются устои нашей семьи. Нужно было что-то сделать.

Я решила вести «Дневник семьи», куда заносила все хорошее и дурное, все мелочи нашей совместной жизни. Этим надеялась я искоренить зло — прочтешь, и все станет ясным. Дневник этот и сейчас хранится у меня. Я открываю его первую страницу: