Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова Страница 4

Оля присела на корточки, а я ее потянул за собой. Брал на руки и снова нес, стараясь не упасть, не свалиться в яму.

Тяжело было идти по вязкому, расплавленному асфальту. То и дело я на что-то натыкался; под ноги попадали какие-то обгоревшие бревна, доски поваленных заборов и сбитые телефонные столбы. Я обходил раскаленные листы кровельного железа.

У меня тогда впервые в жизни были при себе часы, но я сбился не только со счета, но и во времени: так было светло от ракет, от пожаров, от зарева.

Как и днем, гудели самолеты. И только далеко в темной высоте скрещивались и вновь расходились лучи прожекторов.

Мимо нас пробегали люди. Они искали бомбоубежища, исчезали в подъездах домов, прыгали на тротуар прямо из окон первых этажей, окликали и догоняли друг друга.

Кто-то кричал надрываясь.

Пробегут — и опять никого нет. Потом снова появляются люди, отбрасывая от себя то длинные, то короткие тени.

Мне стало так страшно, когда я подумал, как же мы будем жить без мамы! Что будет с нами, куда идем, кому нужны? Я не знал, что мне и придумать.

Папа нас защищает, а где он, папа? Должно быть, стоит на посту, а может быть, дерется с врагами.

Только вспомнил я папу, а в это время какая-то обезумевшая женщина толкнула меня, чуть не сбив с ног.

…Бегут пожарные. Один из них, с красным лицом, одной рукой приподнял Олю, другой ухватил меня и перенес через горевшие, наваленные друг на друга бревна, должно быть приготовленные для постройки. Он поставил нас наземь, приложил по-военному руку к своей блестящей каске и сразу же исчез.

Я старался ни о чем больше не думать и не смотреть по сторонам: и так нос разбил и Олю чуть не уронил.

Хорошо, что дядька в шубе освободил меня от узла. С узлом и с Олей мне бы вовсе не справиться.

Вдруг я почувствовал, что делаю последние шаги, ноги подкашиваются. Больше не могу тащить Олю. Болели локти, подгибались колени и ныла спина. Никогда не думал, что сестренка такая тяжелая. И на руки ее не подниму. Иду и плачу.

Тогда я решил схитрить: отойду на несколько шагов вперед и позову Олю. Хоть и упрямая девчонка, а не захочет же остаться одна и подбежит ко мне. Когда в догонялки играли, она как бегала! Вот и дойдем мы, как все, к берегу Волги.

Так и сделал: отошел на несколько шагов вперед, обернулся и позвал Олю. Потом снова шагнул и опять позвал. Я ждал — сейчас она пойдет за мной.

Опять загудели самолеты. Совсем рядом ослепительно вспыхнула ракета.

— Оля, ложись! — крикнул я что есть силы и сам прижался к стене.

Фашисты отбомбили, и в воздухе еще сильней запахло горелым.

Я посмотрел назад и обомлел. Тот же забор, все на месте, только нет моей Оли.

Как это было страшно!

Где же она, притворщица? За мной не идет, меня не слушается, еще вздумала в прятки играть.

— Оля! Оля!

Сколько раз папа и мама говорили мне, чтобы я не оставлял Олю.

Я облазил все кругом. Куда же она делась? Ведь самолеты бомбили не здесь. Не подхватили же ее фашистские летчики. Я хорошо знал, твердо был уверен, что с Олей ничего не может случиться. Ее не могут убить, ее не посмеют тронуть никакие осколки. Ведь она такая маленькая.

Я решил больше не звать ее, а прислушаться.

Ну что стоит тебе, Оля, заплакать?

Прислушался и услышал, как шипит огонь и, пылая, потрескивают балки; что-то загромыхало и рухнуло, а после этого мне даже почудилось, что совсем рядом со мной застрекотал кузнечик.

«А вдруг если не Олю, так пожарного встречу, он мне поможет», — подумал я и оглянулся.

Пожарного не было, и я остановил мужчину, который вялой походкой проходил мимо. Он весь был в известке.

— Дяденька! Вы тут маленькую девочку не видели?

Тот с удивлением посмотрел на меня.

— Вот так на спине шаль повязана, — показал я ему.

А он только пожал плечами и пошел дальше, ничего не ответив.

И тогда я вспомнил о бинокле. Не сны бы им разглядывать, а сейчас бы посмотреть кругом.

Я увидел дом с отвалившейся стеной. Лестница. И мне почудилось, что Оленька, закутанная в шаль, стоит там на ступеньках. Я взобрался на лестницу, всю заваленную битой штукатуркой и кирпичом, но сестры там не было.

«А может быть, к дому затопала? Ведь недаром все время домой просилась», — подумал я.

Из-под моих ног выпорхнула птичка. Я почувствовал, как она коснулась крылом моей щеки, словно хотела прижаться, ища защиты. Она села мне на плечо, но тут же опять взмахнула крыльями и заметалась. Грачи, голуби и другие птицы не боялись нас больше. Они стали совсем ручными: то садились на карнизы, то стремительно носились в горячем воздухе, не зная, куда податься.

А я подумал: «Вот глупенькие! Что им здесь делать? Зачем им дожидаться осени? Поскорей бы умчались в жаркие страны». Может быть, они и хотели улететь, но, слетая с опаленных деревьев, падали вниз.

Я шел и видел людей, неподвижно лежавших на тротуарах и на мостовой. У них были открыты глаза, но они уже ничего не видели.

А может быть, произошло чудо и мою маму спасли доктора?

Я знал, что люди умирают, но все еще не мог понять, как это могла умереть моя мама. И ноги сами понесли меня обратно к нашему поселку.

Ракеты озаряли небо. Одни гасли, другие взлетали, повисали в раскаленном воздухе, все окрашивая своим ослепительным молочным цветом.

Сколько воронок кругом!

За каменной оградой я увидел хорошо знакомый мне дом. Сюда отводила меня мама в детский сад. По этой дороге, вниз, тетя Тося водила нас парами гулять на берег Волги. В этом доме доктор, весь в белом, в смешной белой шапочке на голове, делал нам уколы, чтобы мы никогда ничем не болели.

Я взглянул и даже остановился, чтобы перевести дух. Дом, разбитый и обгоревший, смотрел на меня пустыми окнами.

А еще через несколько минут я подошел к тому месту, где еще утром стоял наш дом.

Все сгорело дотла. Только еще дымился и дотлевал мусор там, где был наш сарайчик.

Мама лежала на том же месте. Я лег рядом на комья земли.

Как было нам хорошо всем вместе! Папа посадил яблоньки и недавно, несмотря на войну, выкрасил ставни и приделал к ним новые крючки.

Папа на фронт ушел, а мама всю ночь не спала, прибирала. И ничего этого нет и не будет.

Как я был уверен, что моя молодая мама проживет по крайней мере еще сто лет!

Я лежал рядом с мамой и разговаривал с ней, гладил ее уже похолодевшую руку, целовал и обещал разыскать Олю и никогда больше с ней не расставаться.

Когда ракеты разливали свой яркий свет, мамино лицо становилось совсем белым.

Мне даже показалось, что зашевелились ее губы, и послышалось, что и мама говорит со мной, убаюкивает… Так я заснул около мамы.

Должно быть, опять над головой рокотали и завывали немецкие самолеты. Но я так уморился, что ничего больше не слышал. А когда очнулся, опять увидел убитую маму и понял, что я остался совсем один.

Глава третья

Я НЕ ОДИН

Было уже светло, но так же дымно, и в воздухе все завывали фашистские самолеты. При солнце потускнели огни пожаров, но зато стало еще душней, еще угарней.

Неунимавшийся ветер закручивал пыль, смешанную с горячим пеплом, перекидывал пламя с одного здания на другое.

Подъехала машина. Из нее выскочили люди, по-разному одетые, но все в металлических касках. Они начали растаскивать горящую крышу углового здания.

Я и не заметил, как они появились на соседнем дворе, где врылась в землю неразорвавшаяся бомба, выставив наружу свой ребристый страшный хвост, черневший на желтом песке.

Вначале все они обступили бомбу, потом разошлись. У бомбы остался только один человек. Кто-то крикнул мне, чтобы я укрылся в щели. Но я так и остался на своем месте. Вскоре человек, возившийся у бомбы, весело закричал:

— Не ранит, не убьет, а на шихту пойдет.

Вокруг него собрались любопытные. А потом меня заметили, подошли и начали расспрашивать, где отец, кто у меня остался из родных, в каком я классе…

Некоторые спросят, только соберусь я ответить, а они уже уходят; видно было, что и так им все понятно, не один я такой.

«А зачем же тогда спрашивать?» — подумал я с досадой.

Чуть затихал гул самолетов, жители вылезали из щелей и подвалов. Среди них я узнавал и наших соседей; все они выглядели какими-то почерневшими, осунувшимися, как после болезни.

Пепел и сажа летели, как мошкара.

Только дворник, наш, тетя Анюта, была такая же, как всегда, в белом и, как мне показалось, чистом фартуке.

Я не просил, а она принесла мне жестянку с водой и кусок сахара. Она ни о чем не спрашивала, но я понимал, что она, оглядываясь по сторонам, ищет Олю.

Сам хотел рассказать тете Анюте, что вчера потерял Олю, но промолчал, так как понял: начну говорить об этом — зальюсь слезами.

Тетя Анюта, отойдя в сторону, шептала про меня высокой девушке с забинтованной рукой:

— Хорошо люди жили. Он вот — весь в мать, а сестренка его — чистый отец. Ну, думала я, счастливые. Вот тебе и счастье!

Высокая девушка подошла ко мне, вытерла мои слезы и протянула здоровую руку.