Анатолий Буйлов - Большое кочевье Страница 4

Но как бы отвергая эти мысли, впереди раздался хохочущий звук, собаки рванули нарту и понеслись вслед за белым облачком тундровых куропаток.

— Таурак! — вскричал возбужденный каюр, поощрительно постукав остолом по облучку — Таураак!!! Кабив! — И, повернув к Николке свое заиндевевшее лицо, спросил: — Знаешь эта птица? Наши орочи зовут его кабив. — И вновь, теперь без азарта прокричал: — Таурак! Кабив!

Но куропатки уже растаяли, и собаки, опустив головы, высунув языки, перешли опять на мелкую рысь.

Вот и солнце кануло. Хребты потемнели. Белую тундру точно подкрасили светло-голубой акварелью. Вдалеке расплывчатой темной каймой виднелся лес. Невысоко над нартой в сторону темнеющего леса пролетела ворона — она как-то странно прокричала, точно в горле у нее что-то пробулькало.

— Тураки летит, — сказал каюр, указывая остолом на ворону. — В лес торопится, в лесу на дерево сядет — ночевать будет. Нам тоже торопиться нада. Темно скоро будет. — И он начал энергично размахивать остолом и покрикивать.

Собаки, точно чуя близость отдыха, завиляли хвостами, но ходу не прибавили.

К лесу подъехали в сумерках. Каюр быстро развязал нарту, бросил на снег свернутую палатку, жестяную печку и, достав два топора, начал рубить молодые лиственницы для жердей. Николка, взяв второй топор, начал делать то же самое, но старик, показав рукой на большую, с густой кроной лиственницу, велел срубить ее. Николка быстро срубил дерево, и оно, жалобно скрипнув, упало в рыхлый снег. «Зачем ему сырое дерево? На дрова оно не годится, для жердей слишком толстое», — размышлял Николка.

Заметив, что Николка стоит без дела, каюр, уже нарубивший жердей, подбежал к срубленному дереву и начал быстро ломать ветки и складывать их на снег.

— Так делай, туда таскай! — сказал он раздраженно и убежал ставить палатку.

«Вот психованный», — обиженно подумал Николка.

Когда Николка принес к табору большую охапку веток, старик уже поставил палатку и устанавливал печь. Взглянув на принесенные Николкой ветки, старик, недовольно покачав головой, начал стелить их внутри палатки прямо на утоптанный снег, при этом толстые комли веток он яростно отламывал и выбрасывал прочь, оставляя только мягкие, гибкие ветки. Увидев вновь праздно стоящего Николку, старик плюнул с досадой:

— Ну, чиво стоишь? Нада бистро рубить два таких сырой дерева, — и каюр развел руками, показывая Николке, какой длины должны быть эти «два сырой дерева».

Тот поплелся к срубленному дереву, теряясь в догадках, какие «два дерева» нужны старику: «Если судить по тому, как он развел руками, то это должны быть чурки длиною в метр. Но толстые ли должны быть чурки или тонкие? И для чего чурки?»

От комля ранее срубленного дерева Николка отрубил две метровые чурки и принес их к палатке, абсолютно неуверенный в том, что угодил старику. Но старик удовлетворенно что-то пробурчал, вырубил в каждой чурке по одному углублению и тут же подсунул обе чурки под печку таким образом, чтобы днище печки было точно над углублениями.

Николка, наблюдавший за этими манипуляциями, удивился и выругал себя мысленно: «Вот балда! Все так понятно и просто — и ветки, и жерди, и эти чурки. В самом деле, не поставишь ведь железную печку на голый снег. Ясное дело — нужны чурки… Стоп! А что в печку надо? Ясное дело — дрова!»

— Я пойду дров нарублю, — сказал Николка деловито и пошел разыскивать сухостоину.

В синем небе рыбьей чешуей поблескивали звезды, но было еще достаточно светло.

Невдалеке от табора Николка увидел сухостойную лиственницу, ветки на ней большей частью были обломаны ветром, кора шелушилась и местами уже отвалилась. Срубленную сухостоину он целиком принес к палатке, и, пока старик заносил в палатку кукули, постельные оленьи шкуры и прочие вещи, он изрубил на поленья половину сушины. Он работал изо всех сил, стараясь хоть этим угодить старику. «Не такой уж я пень, как ты думаешь», — рассуждал Николка, сокрушая топором крепкую лиственницу. Но вдруг в душе у него словно все оборвалось.

Старик, ругаясь по-русски, выбрасывал из палатки Николкины поленья. Наконец и сам вышел из палатки. Молча схватив топор, он ушел в чащу леса. В морозной тишине отчетливо шуршали его шаги. Вот старик гулко постучал обухом в сушину. Через минуту такой же стук раздался в другом месте, потом в третьем. Вот он начал рубить. Вот упала сушина — гулкий вздох всколыхнул тишину.

Николка стоял на одном месте, готовый от обиды и горечи заплакать. Он слышал, как тяжело старик сопит, таща на плече сушину, но не двинулся с места, чтобы помочь. Опустив руки, он молча наблюдал, как старик с кряхтеньем рубил дрова, и, только тогда, когда старик, запыхавшись, обессиленно присел на корточки и закашлял, Николка взял у него топор и начал яростно рубить сушину, чувствуя, что эта сушина рубится гораздо легче, чем та, которую он рубил прежде.

Откашлявшись, старик жестом остановил Николку:

— Ты зачем так сердися? Раньше ты рубил совсем мокрый дрова. Сичас рубишь шибка длинный, как печку толкать будишь? Видишь, какой длинный, — разве думать совсем не можешь?!

Потом Николка смотрел, как старик ловко делал подсвечник. Подняв полуметровый обрубок жерди, он очистил его от сучков, заострил тонкую часть, а торец толстой части слегка надколол крест-накрест. В щели, расколов, сунул две щепочки, а в образовавшуюся в торце квадратную расщелину вставил половину свечки, подсвечник воткнул между шкур. Чиркнул спичкой, зажег свечку, и в палатке стало светло и уютно. На все это ушло не более минуты. Затем, выбрав ровное, без сучков, полено, старик расколол его на лучины толщиной в палец. Взял одну такую лучину, стал быстро строгать ее острым, как бритва, ножом, при этом до конца не срезанные стружки оставались на лучине, то скручиваясь в спираль, то изгибаясь когтями. Сделав несколько таких метелок, старик затолкал их в печку и, придавив тонкими поленьями, поджег. Через минуту печка весело загудела, отдавая в палатку живительное тепло.

Заметив на Николкином лице удивление, каюр добродушно улыбнулся:

— Эти стружки зовут тураки будул. Ворона-нога значит. Тебе тоже надо уметь такой делать. — Затем, поручив Николке натопить в чайнике и в кастрюле снег, старик ушел кормить собак.

В палатке было уже тепло, пахло смолистой хвоей и подгоревшей хлебной корочкой — сбоку от печки оттаивал мерзлый, как камень, хлеб.

Николка с наслаждением прилег на оленью шкуру. Она была еще холодная и как-то приятно-волнующе хрустела.

Но в палатку, низко согнувшись, вошел Гэрбэча, внимательно осмотрел оттаявший в кастрюле снег, затем перевел взгляд на лежащего Николку и недовольно поморщился:

— Зачем такой плохой снег кастрюлю бросал? Палки разный, ветки, трава. Наверна, ты снег наверху брал?

Николка подавленно кивнул.

— Уй-ю-юй! Я так и думал! Теперь совсем грязный вода будет — плохой чай. Выливать нада! — И он, схватив кастрюлю, вылез из палатки.

Клацали зубами и злобно рычали друг на друга голодные ездовые собаки, разгрызая брошенные им мерзлые куски кеты.

«Вот какой занудный старикашка», — с обидой думал Николка. Но в глубине души он досадовал и на себя.

Старик принес кастрюлю, и Николка увидел, что снег в ней зернистый и чистый, как сахар. Поставив кастрюлю на печь, Гэрбэча начал тщательно выбивать палочкой снег с унтов, при этом он многозначительно посматривал на Николку.

«Опять хочет придраться к чему-то».

Выбив из одежды снег, старик бросил палочку к ногам Николки.

— Чиво опять лежишь? Нада хорошо снег на унтах убирать. Снег на унтах растает, унты мокрый будут — мокрый унты долго сушить нада. Если совсем унты сушить не будешь — камус сгниет, голый будет, ноги потом замерзнут. Нада унты сразу вешать сушить — потом на шкуру ложиться отдыхать.

Но когда Николка, сняв унты и чижи, подвесил их над печкой, чтобы они быстрей просохли, старик тотчас же схватил их и перевесил на другое место, подальше от печки.

— Засем так делал?! Совсем головы нет? Унты шибка сухой будут, как сухарь! Утром как одевать будешь? В горячем месте сушить нельзя, кожа гореть будет — быстро рваться станут. Уй-ю-юй! Твоя голова совсем, однако, соображает плохо…

Потом они ели сухую кетовую юколу, макая ее в нерпичий жир. После юколы пили горячий душистый и чуть горьковатый чай, заедая его подгоревшим хлебом и кусочками мерзлого сливочного масла. Все это было необыкновенно вкусно! После ужина Николка рассказывал каюру эпизоды своей короткой, но, насыщенной впечатлениями жизни, и старик, блаженно улыбаясь, внимательно слушал его, то и дело удивленно восклицая: «Га! Га! Га! Уй-ю-юй!» Иногда он возбужденно хлопал руками по коленям, испуганно таращил глаза или весело смеялся.

Такого внимательного, искреннего слушателя Николка видел впервые. Лицо старика уже не казалось Николке похожим на дряблое яблоко. Теперь он видел перед собой самое обыкновенное стариковское лицо — славное и доброе. Порой ему даже казалось, что перед ним сидит совсем не старик, убеленный сединой, а просто мудрый сверстник.