Вера Кетлинская - Иначе жить не стоит. Часть третья Страница 4

— Кто бережется — себя теряет. А мне, Люба, жить хочется!

И опять заговорила о своем соцбыте, будто и не о чем больше разговаривать. Заторопилась куда-то — проверять заявление о прохудившейся крыше. Проводила Любу до ее калитки, быстро обняла сильной рукой, шепнула, глядя прямо в глаза:

— Ох, Любушка, я сейчас — ну будто на гору взошла.

И зашагала по улице, вскинув голову. А Люба глядела вслед и чувствовала себя внизу, далеко-далеко от той горы…

Две подружки-одноклассницы, поступившие откатчицами, участвовали в организации откатки по-новому. Портреты их вывесили у входа в шахту. Там же, где давно висит портрет Кузьмы Ивановича. Слава отца была для Любы привычна, но Ксанка и Настенка… Да нет, и это понятно. Сколько помнила себя Люба, многие люди вокруг приобретали добрую славу, переезжали из Нахаловки в новые дома, учились, вступали в комсомол и в партию, выдвигались на всякие общественные дела. И все это происходило быстро — пятилетки! Когда старики рассказывали о прежнем шахтерском бытье, ей казалось, что до пятилеток ничего не было, кроме мрака и неподвижности. Правда, были еще революция и гражданская воина, но эти события в ее представлении прямо смыкались с пятилетками, с быстрым изменением людей и всей жизни. Вот и у Настенки, и у Ксанки случилось хорошее. А Люба за это же время ни на шаг не двинулась вперед…

Она заглянула в детский сад, где проработала около двух лет. Сотрудницы ей обрадовались, а дети… дети или не узнали, или уже отвыкли от нее. Девушка, заменившая Любу, играла с ними в какую-то новую игру, и даже Данилка Тишкин подчинялся ей точно так же, как раньше подчинялся Любе.

— Очень кстати! — сказала заведующая, деликатно скрывая сочувствие. — Зина скоро в декрет, приходи на ее место.

— Что вы! — сказала Люба. — Мы приехали на важнейшую стройку!

И поспешила уйти.

Дома было пусто и тихо. Мать сидела у печки и вязала крошечную кофточку. Люба присела рядом. Помолчали.

— Выстирала я твои блузки, — сказала мать. — Погладь, пока не пересохли.

Так мать побуждала ее хоть чем-нибудь заняться.

После московского электрического старый духовой утюг матери показался тяжел и неудобен. Мелкие складочки никак не давались.

Влетел с улицы Кузька, швырнул книжки на подоконник, остановился возле сестры.

— Скоро у вас стройка-то начнется?

— Скоро. А тебе что?

— Поглядеть охота. И ты туда поедешь?

— Поеду.

— И я поеду… посмотреть. А после седьмого класса работать наймусь.

— Еще двадцать раз передумаешь.

— Нет. — Кузька поразмыслил и с укором сказал: — Как ты рассуждаешь — передумаю! А Саша передумал?

— Так то Саша, — растерянно произнесла Люба и замерла с утюгом на весу над подарком Катерины — украинской рубахой. «Тебе подходит яркая, — сказала Катерина. — Вся твоя судьба будет яркая, счастливая». Да, в те дни подруги завидовали Любе.

— А ты чего такая вареная? — спросил Кузька недоброжелательно. — Или с Сашей поругаться успела?

— Дурак, — отрезала Люба.

Оставшись одна, снова замерла с утюгом в руке. Вареная? Даже Кузьке бросилось в глаза — вареная… Саша придет и заметит. «Любимая — друг. Выше этого нет ничего…» Так сказал Саша. И я сама, сама согласилась вернуться, сама обещала: что бы ни было — с тобой! Трубы… Как они пели, трубы! Тра-та-та-тамм! Тра-та-та-тамм!.. Я испугалась, и все-таки сама решила: что бы ни было, пусть!.. Как же я смею теперь ходить вареной? И вдруг он уже заметил, что я такая?

Когда пришел Саша, Люба выскочила навстречу сияющая, в украинской ярко вышитой рубашке.

— Ты уже знаешь, Любушка?

— Что?

— Значит, почувствовала? Ты всегда все чувствуешь. Наши дела идут прекрасно! Получили пласт, тот самый, возле Азотно-тукового! Уже были там, все разметили и обдумали, Липатушка остался рыскать по соседним поселкам, найти хоть немного жилья на первое время, пока не построимся. А я помчался к тебе. Потерпи еще немного, скоро двинемся, вот только найдем что-нибудь приличное…

— Да хоть в барак! Хоть в землянку! — воскликнула Люба, целуя его. — Побелю, покрашу, уют наведу — еще как славно будет!

А часом позднее прибежал Степа Сверчков.

Его круглое, доброе лицо, всегда являвшее готовность улыбнуться, сейчас было покрыто каплями нота и выражало крайнее волнение. Дышал он тяжело — вероятно, бежал от самого трамвайного кольца.

— Я вас всех с утра разыскиваю! — сказал он, зачерпнул воды из ведра и жадно осушил целый ковш.

У Саши напряглись скулы и взгляд насторожился, но голос прозвучал невозмутимо:

— Мы осматривали участок. Пласт превосходный. — И небрежно: — А что случилось?

Степа покосился на Любу.

— Говори, говори, — сказала она.

Где-то далеко грозно пропели трубы. «Тра-та-та-тамм! Тра-та-та-тамм!» А Саша обнял Любу, то ли готовясь поддержать ее, то ли сам ища у нее защиты от чего-то, что надвигалось.

— Черт его знает! — сказал Степа, подчиняясь спокойному тону Саши. — Что-то заваривается, а что — не пойму. Завтра у нас партбюро. Первый вопрос — дело Светова. Я спрашиваю: какое дело? Алферов говорит: он же не обменял партдокументы. И смотрит в сторону — знаешь, как он умеет? А на столе папка «Дело Светова». Я потянулся, а он локтем прижал: на бюро придешь, тогда и ознакомишься. И опять — глаза в сторону.

— А что ему могут пришить? Ничего серьезного! — не очень уверенно сказал Саша. — Жаль, Липатушка может не поспеть…

— И еще одна… прямо гадость! — продолжал Степа, брезгливо морщась. — Ленька Гармаш! Вчера у Алферова добрый час сидел… сегодня у Китаева… потом у Сонина… И вдруг начал заикаться: как это мы институт бросим, дело непроверенное, заочно учиться трудно, а дипломы по такой новой теме — еще неизвестно, выйдут ли. Надо, говорит, взвесить ребята.

Саша остался спокойным.

— А ты думал, чудак, без таких историй обойдется?

Не позволяя себе волноваться, Палька взбежал по институтской лестнице и тут повстречал нежданных гостей — Колокольникова и Алымова. Каким ветром их занесло сюда? И раз уж они здесь, не могут ли авторитетом Углегаза поднажать насчет жилья, материалов и других потребностей станции № 3?..

— Не порите горячку! — с досадой прервал Колокольников. — Спешка до добра не доводит. Гораздо целесообразней подождать результатов Катенина.

Алымов стоял двумя ступеньками ниже, отвернувшись, и нетерпеливо постукивал ногой. Как будто он не имел никакого отношения к новой опытной станции.

— Как же ждать, когда…

— Мы едем на пуск станции, — опять прервал Колокольников. — И вообще поскромнее, товарищ Светов, поскромнее! — Он чуть кивнул на прощание. — Пойдемте, Константин Павлович, а то не управимся до поезда.

Палька допускал, что люди, торопящиеся на испытание метода, в который они верят, могут быть невнимательны к автору другого метода, ими отрицаемого. Но от их подчеркнутой, беззастенчивой презрительности Пальку передернуло, и встреча на лестнице как-то связалась с тем, что ждало его в партбюро.

Да, что-то здесь изменилось. Алферов еле поздоровался, не поднимая глаз от бумаг. Сонин сделал вид, что не заметил вошедшего. Остальные члены партбюро здоровались вежливо, как с посторонним, и торопились отойти. Степа Сверчков сидел один в дальнем углу и оттуда смотрел на Пальку отчаянным, предупреждающим взглядом.

— Произошло что-нибудь? — через силу бодро спросил Палька.

Вопрос повис в наступившей тишине.

— Саша Мордвинов не приходил? — не сдаваясь, спросил Палька.

Перебирая бумаги, Алферов бормотнул что-то насчет закрытого бюро.

— Вы не пустили Сашу?!

И опять этот вопрос повис в тишине, и Палька с тоской ощутил, как уходит бодрость и завладевает им постыдный, нелепый страх… Ерунда какая, чего мне бояться? Я же у себя, среди своих, и ни в чем не виноват, и меня тут знают как облупленного!.. Но страх угнездился глубоко-глубоко, и, уже подчиняясь ему, Палька неуклюже присел на кончик стула.

А затем все произошло ошеломляюще быстро.

— Что ж, сперва отпустим Светова? — начав заседание, сказал Алферов и скороговоркой доложил, что коммунист Светов по недопустимой халатности опоздал к обмену партдокументов, самовольно задержался в Москве, не явившись в срок из командировки, до того не раз проявлял недисциплинированность и анархизм, морально неустойчив настолько, что ради личной выгоды совершил подлог. Собственно говоря, он сам поставил себя вне института и вне партии.

Просто, как бы между прочим, прозвучало короткое слово — исключить.

Что такое? Кого исключить? Да что он, с ума сошел?

— Как вы можете, Василий Онуфриевич?! — вскричал Степа Сверчков. — Не для себя же он! Для большого, нужного дела!

— Не знаю, какими делами можно оправдать подлог, — сухо заметил Алферов. — И мы не о подземной газификации говорим, этому делу мы сочувствуем. Но сейчас мы оцениваем партийный облик человека, претендующего на получение новых партдокументов. Партия нас учит подходить строго и бдительно, отсекать пассивных и неустойчивых. Светов нашего доверия не оправдал. Человеку, морально неустойчивому и недисциплинированному, партия доверять не может.